- Пойди, Саша. Там ты познакомишься с нашей демократией и интеллигентами, - с нескрываемою брезгливостью Мацнев подчеркнул слово "интеллигенты". - У Екатерины Алексеевны страсть собирать кухаркиных сыновей и слушать доморощенных Робеспьеров и Маратов. Но там иногда наткнешься и на такую Шарлотту Корде, что просто прелесть. Иногда полезно окунуться в эту молодежь с ее зелеными речами, желтыми носами и писком и визгом о свободе… от латинского языка. Освежает.
- А ты не пойдешь, Иван Сергеевич?
- Нет, я туда больше не ходок.
- Отшили, - захохотал Гриценко, - начал Анакреона проповедовать, а там это не в моде. Там мужик, да Лев Толстой, да вот еще новая мода Чехов… Там ты услышишь, как Пушкина разделают. Наряду с Ломоносовым поставят. Отжившая, мол, поэзия. Помещичий быт. Но иди, пожалуй. Только мой совет - рюмку водки дома хвати. Там общество трезвости. Квакеры…
Саблин решил пойти. То, что он слышал, заинтересовало его. Это было что-то новое.
Опоздав по петербургскому обычаю на час, ровно в 9 он подъехал к высокому дому на Николаевской улице и поднялся в третий этаж. Небольшая ясеневая вешалка была густо увешана шубками на вате и на дешевом меху, гимназическими и студенческими пальто и фуражками. Из квартиры несся нестройный гул молодых голосов. Горничная провела Саблина через просто убранную гостиницу, освещенную керосиновыми лампами, где стоял рояль и были пюпитры для скрипачей, в столовую. Там за большим столом, по-семейному, сидело человек двадцать гостей. Сама Мартова, полная, веселая, русая седеющая дама, была за громадным самоваром. Саблин представился ей. Он был с визитом, но не застал ее. При входе Саблина, свежего, надушенного, в изящно сшитом виц-мундире со шпагой, все общество притихло.
- Не здоровайтесь, - сказала Мартова. - У нас не принято. Только грохота стульями наделаете. Постепенно познакомитесь. Да и чего представляться, за разговорами узнаете. Тут все свои. Саша, Гриша, Костя, Валя, Лена, и звать иначе язык не повернется, выросли на моих глазах, а теперь вот какие разбойники стали. Это вот дочь моя - Варя.
Мартова показала на девушку лет двадцати, просто одетую, гладко причесанную, с круглым, добродушным, некрасивым лицом. Оно казалось еще круглее от больших круглых очков, сидевших на маленьком носу и прикрывавших светлые выпуклые близорукие глаза.
Варя сделала легкий кивок головою и протянула Саблину большую мокрую руку.
- Мы очень рады, - сказала она, - что вы приехали. Это показывает, что вы не гордый и не пустой аристократ. Это, - она указала на сидящую рядом с нею брюнетку, - моя лучшая подруга Маруся Любовина, прошу любить и жаловать.
Саблин мельком взглянул на Марусю. Прекрасное лицо, в раме темно-каштановых волос, с голубыми, ясными восхищенными глазами, мелькнуло перед ним. Он не разглядел ее сразу. Слишком много народа было кругом. Слишком все сразу молодо и задорно зашумели. Кто-то пододвинул ему стул, кто-то раздвинулся, и Саблин сам не заметил, как очутился в середине большого стола, среди множества юношей и девушек перед дымящимся стаканом чая с лимоном и большим куском шведского кисло-сладкого хлеба, густо намазанного белым сливочным маслом.
- Ну вот, - услышал он чей-то звонкий голос, - наконец и представитель власти и насилия есть между нами, и мы можем обсудить вопрос о том, какова будет новая армия.
- Позвольте, товарищ, я полагаю, что армии вообще не должно быть никакой, - перебили его с другого конца стола.
Саблин посмотрел на говоривших.
Первый был студент, одетый с умышленной небрежностью в синюю косоворотку с вышитым воротником, поверх которой была черная суконная поношенная студенческая куртка с блестящими пуговицами. Ему возражал худощавый бледный гимназист с молодой курчавой бородкой, росшей больше у шеи, нежели на щеках, в длинном синем гимназическом сюртуке с белыми пуговицами, настолько стертыми, что большинство были с красно-медными пятнами.
- Как никакой армии не должно быть, - воскликнул совсем юный вихрастый гимназист, с красными щеками и карими глазами, опушенными длинными ресницами. Одет он был в чистую, новую черную куртку и казался самым юным из всех. Он, как только вошел Саблин, не спускал с него влюбленного взгляда и все время любовался его погонами, пуговицами, кантиками. - Но тогда придут немцы и завоюют нас.
- Эк куда хватил! - воскликнул студент-технолог в помятой куртке, наглухо застегнутой у шеи. - Это на пороге двадцатого века завоевательная война. Теперь не те времена!
- А почему?
- Народ не согласится идти воевать. Народ уже понял, что такое война и войны теперь немыслимы, - безапелляционно сказал студент в тужурке.
- Ладно! Прикажут и будет война, - сказал гимназист, запихивая в рот такой громадный кусок хлеба, что Саблин посмотрел на него, не подавится ли он.
- Иначе для чего же всем вооружаться, - сказал бледный болезненный реалист, с коротко остриженными белыми волосами. - Вооруженный мир обходится Европе слишком дорого, и Европа накануне банкротства.
- Товарищи! Коллеги! - умоляюще сказала Варя Мартова. - Опять безпорядок, опять крики с мест, опять каждый говорит свое мнение и не слушает другого. Ведь мы решили пригласить сюда, к нам, представителя армии, чтобы задать ему ряд вопросов по его специальности. Выслушать мнение специалиста и тогда судить. Вот и приступим.
- Возможны ли теперь войны? - задал вопрос реалист.
- Нет, нет, - кричал с угла стола холеный студент в прекрасном мундире с золотым кованого шитья воротником, с маленькими красивыми усами и бледным лицом в пенсне. - Я настаиваю на моей постановке вопроса. Армии ли для войны, или войны для армий?
- Неясно, - сказал студент в тужурке.
- Товарищи, я прошлый раз докладывал, что если не будет армий, не будет милитаризма, искусственно разводимого в народе, то и войн не будет. Вооруженные люди являются источником войны. Надо разоружиться.
- Но тогда всем, - запальчиво крикнул хорошенький гимназист, наконец прожевавший свой кусок.
- Ну, конечно, всем, - спокойно сказал холеный студент.
- Это невозможно, - проворчал мрачный черный технолог.
- Товарищи, - перекрикивая всех, закричала Варя Мартова. - Не угодно ли по вопросам. Monsieur Саблин…
- Что за monsieur, - проворчал мрачный технолог.
- Господа, это свинство, - воскликнул хорошенький гимназист.
- Начинается ерунда, - сказала высокая стройная девушка со лбом, покрытым красными прыщами, и нездоровым лицом, сидевшая рядом с Любовиной.
- Я говорю только, что с наличностью армии нарушается равенство, - проговорил мрачно технолог.
- Называть по чинам? - спросила маленькая девушка-перестарок, с тонким, птичьим носом и злыми глазами.
- Нелепость.
- Не все ли равно.
- Итак, - снова всех перекричала Варя. - Итак, я спрашиваю… Гриша, оставьте. Товарищ Павел Иванович, вы скажете свое мнение после, - для чего служит армия, ее назначение, monsieur Саблин. Точная формулировка вопроса и ответа.
- Защита Престола и Родины есть обязанность солдата и армии, - проговорил Саблин казенными уставными словами.
Невообразимый шум поднялся кругом.
- Позвольте! - с другого конца стола кричал студент в тужурке, - защита? Но от кого? Для того, чтобы защищать, надо, чтобы нападали, а если никто не нападает, то для чего и защищать. Ясно, как шоколад.
- Но могут нападать, - выкликнул хорошенький гимназист. Он все больше и больше становился на защиту армии и Саблина. Он и сам в тайниках души своей мечтал бросить Саллюстия и Овидия Назона и пойти в юнкерское училище.
- Могут, а могут и не нападать. Надо только согласиться, - сказал студент в тужурке.
- Товарищ Павел, - обратилась к нему Варя Мартова. - Погодите - мы спросим: от кого - защита?
- От врагов внешних и внутренних, - опять по-уставному ответил Саблин. Он был огорошен перекрестными вопросами, быстрым обменом мнений. Первый раз вопросы эти - такие ясные, простые и очевидные - ставились ему людьми, которые не видели в них ни ясности, ни простоты, ни очевидности.
- Вот она! Вот она! Я говорил, Варвара Николаевна, что мы договоримся до того, что студенты враг внутренний, - кричал студент в тужурке.
- Господа, - сказала хорошенькая девушка в платье гимназистки, сидевшая по другую сторону madame Мартовой, - даже Герцен с уважением говорил об офицерах и армии.
- Не прикажете ли называть ваше благородие? - кинул технолог.
- Враг внешний, - говорил бледный реалист. - Но его нет. Кто пойдет теперь воевать? Теперь немыслимы войны за испанское наследство, войны династические, какие-нибудь войны алой и белой розы. Прогресс, культура человечества, гуманитарные науки - все это сделало невозможным, чтобы немецкий мужик вдруг пошел убивать русского мужика. Лев Николаевич Толстой своей глубочайшей проповедью непротивления злу и Сенкевич своим "Вартеком-победителем" сделали больше для счастья человечества, нежели все императоры. Они доказали безсмыслицу войны с внешним врагом. Я чувствую, что внешнего врага нет и не может быть.
- Браво, Павлик, - воскликнул технолог.
- Теперь - враг внутренний. Остановимся на этом вопросе. В государстве, в котором нет абсолютизма и тирании, в котором достигнуто полное равенство граждан, не может быть недовольных. Недовольство разрешается не бойнями, не виселицами - но парламентарным путем. Мы вступаем в золотой век человечества. Двадцатый век - будет веком мира и мирных реформ. Звериные кровожадные инстинкты исчезнут, и не нужно будет ваших благородий, отдания чести, рабства в лице денщиков и грубой силы, чтобы держать и не пускать!
- Браво! Браво! Павлик, - шорохом пронеслось над столом.