Бездействие фельдмаршала после победы над Мюратом, когда должно было двинуться со всей армией влево, медленность его в присылке помощи генералу Дохтурову, личная медленность в прибытии на место сражения к пяти часам вечера, хотя он целый день пробыл от сражения в пяти верстах, личная осторожность во всех делах, нерешимость в советах, подвержение войск Вашего Величества пагубнейшему беспорядку по недостатку необходимых распоряжений и поспешность без причины – столь важные погрешности, что я принужден говорить о них.
Лета фельдмаршала и его дряхлость могут несколько послужить ему в извинение, и потому можно только сожалеть о той слабости, которая заставляет его говорить, что он не имеет другого желания, как только принудить неприятеля оставить Россию, когда от него зависит избавление целого света. Но такая физическая и моральная слабость делают его неспособным к занимаемому месту, отнимают должное уважение к начальству и предвещают несчастья…
– Подумать, так один господин Вильсон ведет кампанию, а один господин Ростопчин ему помогает, – побормотал государь с быстрой и неприятной усмешкой, складывая письмо.
– Спасители империи, освободители вселенной…
Он хорошо знает цену старому Светлейшему. Без сомнения, так все и было, как с точностью описал Вильсон, но Кутузов, как он есть, слабеющий, с одышкой, засыпающий на военных советах, Фабий Кунктатор российской, когда бы этот Кутузов не остановил Наполеона под Бородином и не разбил теперь под Малоярославцем, а был бы разбит французами, что дал бы господам Вильсонам московский пожар и где было бы нынче избавление России?
Государь задумался, и Россия снова предстала ему в эту ночь, как во многие другие, – темная громада, освещенная заревом Москвы, странная, противоречивая, с босыми рабынями на помпейских мозаических полах барских зал, подобных аттическим храминам, с римскими креслами в барских гостиных и тошным запахом нужников в прихожих, с академиями наук и художеств и толпами зловонных кликуш на папертях древних церквей, с безгласными миллионами босых рабов и толпой нарядного барства, Россия, темный океан земель и соломенных крыш, над которыми маячат видения дорических и коринфских колоннад, огромная и дымящая Россия.
Кому надобны аттические колоннады в темной стране рабства? Мгла рабства в белых глазах мужиков, в пресыщенных глазах барства, в душах, в воздухе. Империя не устоит на рабстве, и такая империя есть ложь, а он жаждет истины. В утверждение истины и во славу Божью он принял Россию. Он введет освобожденное отечество, до последнего гражданина, под светлую сень империи, он утвердит империю отечеством свободы и просвещения.
С нетерпимой жалостью он вспомнил, как мимо Царскосельского дворца шла в поход гвардия, как молодые солдаты в белых штанах и высоких киверах с сияющими орлами оглядывались на галерею и весело кричали, он вспомнил их светящиеся глаза. Он вспомнил мужиков-ополченцев, рывших траншеи, их мокрые рубахи, прилипшие к костлявым лопаткам, волосы, стянутые ремешками, как у древних жрецов. Ополченцы бежали за его коляской с радостным ревом. У всех светились глаза. Все светлое движение России, ее дороги, полки, обозы, госпитали, мокрые от крови носилки, глаза раненых с телег, матросов в холщовых куртках, вбивающих сваю, староверческих баб в острых шлыках, где-то встретивших его на коленях, стаю обритых каторжан, где-то им виденных на цепи, он вспомнил миллионы светящихся, восторженных глаз, волны света, Россию, ожидающую одного его чудесного мановения.
Мановение будет. За него Бог. Наполеон в бегстве. Завоеватель падет, и тогда он свершит в России то, чего еще не свершили до него. Что-то еще не дышит, погружено во тьму, отягощено мертвящим рабством в России.
Он вдохнет живой свет в миллионы русских душ, Россия от днища до вершины станет одним дыханием правды и справедливости, Домом Господним. Или не сказало, что Сам Бог есть свобода? Молитва миллионов людей, свободное дыхание России – вот одно его оправдание.
Они сошлись смертельными врагами с Наполеоном, один будет побежден. Один уже побежден, но их судьбы не противоположны. В дикой грозе революции родился Наполеон. Революция учила и Александра, и Павла… Первые годы он страшился тронуть батюшкины бумаги. Недавно открыл портфель покойного. Он едва понимал небрежный батюшкин почерк, но в этих загадочных заметках на пожелтелых листах с горестным изумлением увидел он самого себя, как бы в неясных водах. Планы батюшки тоже были о мире севера с полуднем. Союз северного самодержца Павла с якобитом Бонапартом, поход с французами на Индию, вся суша против Англии, следы недоговоренных и великих замыслов отца отыскал он в пометках.
Государь припал разгоряченной щекой к подушке. Одним дыханием он шепчет свое потаенное, ночное слово:
– Батюшка…
Все его размышления, все планы, которые только представляются ему, все мысли о войне, о России, о человечестве, о Боге всегда нечаянно и всегда неприметно наталкиваются на это потаенное, почти безмолвное слово.
Прижимаясь щекой к подушке, неуверенным детским движением скашивая глаза, он смотрит на двери спальни. Так он ловит себя на странном ожидании, что дверь бесшумно отворится и станет на пороге государь Павел Петрович в ботфортах и в черной треуголке, с мерцающей звездой на борту Преображенского мундира.
Невыносимое чувство тоски и бессилия охватывало государя. Все отходило, меркло, все становилось ничтожным и далеким: Россия, Наполеон, поражения, победы, гибель, отечество, люди. Он лежал один в пустоте спальни, в великой пустоте тьмы, с открытыми пустыми глазами. Никогда не придет отец. Ничто не нарушит молчания смерти. Чуда не будет. Он ничего не свершит, он не может поднять руки, не в силах пошевелиться, он лежит, недвижимый, в пустоте, и в нем самом гнездится молчание и пустота смерти.
Не он, а воля Божья движет Россию. Он ни к чему не прикоснется. Будь что будет.
Он не знает, куда Бог движет Россию в крови и блистаниях, куда ужасное движение, к избавлению вселенной, к величеству, гибели, – все равно: не переменить движения.
Оплыли свечи. Уже поутру он разберет пачку донесений из полевой квартиры и напишет Кутузову.
Письмо к Светлейшему было отослано утром: высказывая фельдмаршалу недовольство, государь почти повторял в письме слова английского генерала Вильсона.
XXXIII
Голые пашни стали одним истоптанным полем. Никто не узнавал больше той самой дороги, по которой армия шла к Москве.
Тысячи людей уже оставляли строй и войска, шли толпами, и кавалеристы без лошадей смешивались с пехотой. Вестфальцы и поляки раньше других приходили в деревни, и кто шел за ними, только торопился пройти черные груды пепла.
Тысячи три русских пленных гнали с великой армией из Москвы. В этой толпе русских солдат были и купцы, и слуги, и дворовые. Пленных вел батальон португальцев.
На ночь русских огораживали, как скотину, им не разжигали огня. Русские ложились в грязь и в снег покорным стадом. Еще на первом марше командир португальского батальона отдал им трех жеребят – это был их первый и единственный порцион: пленных нечем было кормить.
Уже на втором марше многие на ходу выламывали ребра колелых лошадей и ели куски сырой конины, почерневшей от времени и мороза. Многие глотали рыхлый снег, захватывая его на ходу горстями с краев дороги, или подбирали мерзлые куски конского навоза. А многие не ели ничего и, глубоко засунув руки в рукава шинелей, шли понуро и быстро.
Там, где шла русская толпа, был слышен глухой и быстрый топот, подобный шумному ветру.
Русские шли, наклонясь вперед, как будто неумолкаемый ветер гнал их железным жезлом. На стоянках, в потемках, они ложились в стылую грязь с тихим гулом, и ни одного голоса не было слышно на рассвете, когда в дымящем моросиве их подымали гортанные крики конвоиров.
Исхудалые лица и самые глаза – все было серым, сквозящим в этой безмолвной толпе. Шла Россия светловолосая, источенная и бесплотная, Россия сквозящая, толпы видений.
Может быть, португальцы делились бы с ними сгоревшей на угольях кониной, горстями гнилой ржи, пускали бы греться к своим кострам, если бы с каждым шагом не открывалась все ужаснее дорога отступления: вытоптанное поле, ребра порубленных лесов и ползущая мгла пожаров, куда текли черными рукавами обозы, кони, пушки, штыки, тусклый ад, когда все опрокинулось, все изменилось и стало безжалостным.
Португальцы кричали от страха, подгоняя безмолвную толпу, и от безжалостного страха пристреливали отсталых.
Уже никто не мог присесть на марше, перевязать ноги или набрать в горсть снега. С карканием сбегались конвоиры, и когда не подымался пленный, кто-нибудь из португальцев прижимал к его затылку дуло. Выстрел был сырой и короткий. Скаля зубы от страха, они еще думали, что это смех, португальцы называли такие расстрелы "полунощной похлебкой".
Русские, теснясь, обходили расстрелянных: трупы были похожи друг на друга, как комья дымящего тряпья, и все лежали в грязь лицом. Расстрелянных обходили и пешие колонны: ряды раздвигались сами, без команды, оставляя узкую тропинку, на которой дымился труп.
Трупы русских обходила и кавалерия, но сама дорога, изрытая тысячами ног и копыт, засасывала их, и скоро в стылой грязи были только видны голые спины. Пушечные колеса вбивали их в землю бесследно.
На первых маршах несло мокрый снег с дождем, но скоро поднялись морозы, сухие, с пронзающим ветром. Ветер хлопал полами обмерзлых плащей, стягивал лица железной корой. От терзающей боли стонали люди и кони.
У Можайска пленных согнали в болото. Проломив тонкий лед, они стояли по щиколотки в ледяной воде, повернув головы к дороге.