- Умирают на шестом десятке от таких "petits jeux", которыми занимался Фишер… А, во-вторых, почему Загряцкий?
- Кто же другой? Другому некому.
- Позвольте, дорогой коллега, вы рассуждаете не как юрист. Onus probandi лежит на обвинении, разумеется, если вы ничего против этого не имеете.
- Да что onus probandi, - сказал Никонов, - Загряцкий убил, какой тут onus probandi… А вот, что это дело от Семы не уйдет, - это факт.
- Бабушка надвое сказала, и даже, passez moi le mot, не надвое, а натрое или больше: если вам все равно, есть еще и Якубович, и Меннер, и Серд, и Матвеев, не говоря о dii minores.
- Нет, это дело не для них. Меннер хорош в военном, Якубович, - да, пожалуй, при разборе улик, Якубович, конечно, на высоте. А все-таки, где яд, кинжал, револьвер, серная кислота, там Сема незаменим. Он вам и народную мудрость зажарит, он и стишок скажет, он и Грушеньку, и Настасью Филипповну запустит.
- Достоевского знает, собака, как сенатские решения, - с уважением подтвердил Фомин.
- Если на антеллегентных присяжных, да со слезой, никто, как Сема. Разве из Москвы Керженцева выпишут.
- Керженцев меньше чем за пять не приедет. Ему на славу наплевать. Il s'en fiche.
- Ну, и три возьмет. С Ляховского, помните, всего две тысячи содрал.
- Позвольте, ведь когда это было? De l'histoire ancienne. Теперь, Григорий Иванович, цены не те…
- А вот, помяните мое слова, Семе достанется дело, и он выиграет, как захочет.
- Оратор Божьей милостью…
- Да, только ужасно любит "нашего могучего русского языка"…
Фомин сделал ему знак глазами. В гостиную вошла Муся, дочь Кременецкого, очень хорошенькая двадцатилетняя блондинка в модной короткой robe chemise розового шелка, открывавшей почти до колен ноги в серебряных туфлях и в чулках телесного цвета. Фомин звякнул по-военному шпорами и зажмурил от восхищения глаза.
- Мария Семеновна, pour Dieu, pour Dieu, чья это création? - сказал он, неожиданно картавя. - Какая прелесть!..
Муся, не отвечая, повернула выключатель, зажгла люстру на все лампочки и подошла к зеркалу.
"Какой сладенький голосок, - подумала она. - И надоели его французские фразы…"
У нее был дурной день. Накануне, часов в десять вечера, она возвращалась домой пешком (ее только недавно стали отпускать из дома одну); к ней пристал какой-то господин, и долго, с шуточками вполголоса, преследовал ее по пустынной набережной, так что ей стало страшно. Она "сделала каменное лицо" и зашагала быстрее. Господин, наконец, отстал. И вдруг, когда его шаги замолкли далеко позади нее, ей мучительно захотелось пойти с ним - в таинственное место, куда он мог ее повести, - захотелось узнать, что будет, испытать то страшное, что он с ней сделает… Она плохо спала, у ней были во сне видения, в которых она не созналась бы никому на свете. Встала она, как всегда, в двенадцатом часу, и не выходила целый день из дому, хотя это должно было к вечеру отразиться на цвете лица; то играла "Баркаролу" Чайковского, то читала знакомый наизусть роман Колетт, то представляла себе, как пройдет для нее вечер. Впрочем, от этого приема Муся ничего почти не ожидала.
- Который час? - спросила она, не оборачиваясь и поправляя прядь только что завитых волос. "Лучше было бы розу в волосы", - подумала она.
Фомин с удовольствием взглянул на простые черные часы, которые он стал носить на браслете, надев военный мундир.
- Neuf heures tapant, - ответил он, незаметно оглядывая и себя через плечо Марии Семеновны. Он очень себе нравился в мундире. В зеркале отразилась фигура входившего Кременецкого. Он ласково потрепал дочь по щеке и сказал рассеянно: "Молодцом, молодцом… Очень славное платьице…" Никонов и Фомин улыбались. Семен Исидорович дружески с ними поздоровался.
- Ранний гость вдвойне дорог… Благодарствуйте, - сказал он (Кременецкий любил это слово и часто говорил то "благодарствую", то "благодарствуйте").
- Мы о деле Фишера толковали, Семен Исидорович, - сказал Фомин. - Верно, вам придется защищать?
Выражение беспокойства промелькнуло по лицу адвоката.
- Почему вы думаете? - быстро спросил он. - Я давеча читал… Будет, кажется, интересное дельце.
- По-моему, не может быть сомнений в том, что убил Загряцкий, - сказал Никонов. - Все улики против него.
Кременецкий и Фомин стали возражать. Газеты говорят о Загряцком, но настоящих улик нет.
- Дело ведет наш милейший Николай Петрович Яценко, очень дельный следователь, - сказал Кременецкий. - Он у нас нынче будет, жаль, что нельзя взять его за бока.
- Le secret professionnel, - торжественно произнес Фомин, поднимая указательный палец кверху.
- Когда выпьет крюшонцу, забудет про secret professionel.
- Ну, он питух не из важнецких. Другой, когда выпьет, забудет, как маму звали, - сказал Семен Исидорович.
XI
Браун, несколько отставший за границей от петербургских обычаев, приехал на вечер в десятом часу. Тем не менее гостей уже было не так мало: в военное время жизнь стала проще. На пороге кабинета Брауна встретил хозяин. Вид у Кременецкого был праздничный. Он встретил гостя чрезвычайно любезно и, не помня его имени-отчества, особенно радушно назвал Брауна дорогим доктором, крепко пожимая ему руку.
- Надеюсь, вы теперь будете знать к нам дорогу, - сказал Кременецкий. Он с давних пор неизменно говорил эту фразу всем более или менее почетным гостям, впервые появлявшимся у него в доме. Но обычно он говорил ее в конце вечера, при их уходе, а теперь сказал в рассеянности, глядя в сторону передней, откуда появился еще гость. На лице у адвоката промелькнуло неудовольствие: гость был серовато-почетный, член редакции журнала "Русский ум", но явился он на вечер в пиджаке и в мягком воротнике. "Нет, все-таки мало у нас европейцев", - подумал Кременецкий.
- Я не знал, что у вас парадный прием, - сказал гость со смущенной улыбкой. - Уж вы меня, ради Бога, извините…
- Ну, вот, Василий Степанович, какой вздор! - ответил хозяин, смеясь и пожимая обеими руками руку гостя. - Вы, конечно, знакомы?.. Ну-с, что скажете хорошенького?
- Хорошенького словно и мало, судя по последним газетам…
- Вздор, вздор!.. Помните у Чехова: через двести-триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасна… - Кременецкий выпустил руку гостя. - Вот что, судари вы мои, я здесь на часах и отойти никак не смею. А вам советую проследовать туда, к моей жене, и потребовать у нее чашку горячего чаю. Там дальше молодежь, поэты есть, - сказал он, закрывая глаза с выражением шутливого ужаса.
- Василий Степанович, вы свой человек… Доктор, пожалуйста…
Василий Степанович, горбясь и потирая руки, прошел дальше. У раскрытых дверей будуара он остановился и стал пропускать вперед Брауна.
- Нет, нет, уж, пожалуйста, вы, - говорил он, нервно смеясь слабым смехом, точно за дверью их должен был окатить холодный душ. - Уж вы первый, пожалуйста…
Браун вошел в будуар, чувствуя по обыкновению острую тоску от всего: от тона адвоката, от расшаркивания перед дверью с Василием Степановичем, от яркого света комнат, от того, чем был густо заставлен стол в будуаре, от приветливой улыбки хозяйки и от портрета Гейне в затейливой рамке, - Браун механически все замечал взором профессионального наблюдателя. Разговор у стола, видимо, довольно оживленный, на мгновенье прервался. Собравшиеся, с нетерпением и легким недоброжелательством, ждали конца представлений. Хозяйка упорно называла всех полным именем.
- Анна Сергеевна Михальская… Софья Сергеевна Михальская… Глафира Генриховна Бернсен… Моя дочь Муся… Молодые люди, знакомьтесь, пожалуйста, сами с нашим знаменитым ученым, - улыбаясь добавила она, давая понять молодым людям, что они имеют дело с важным гостем.
- Мы как раз говорили об умном, это у нас бывает, - громко сказала Муся, с любопытством глядя на Брауна. Она всегда говорила с новыми людьми так, точно давно и близко их знала. - Ставится вопрос: какие книги вы взяли бы с собой, отправляясь на долгие годы на необитаемый остров… Предполагается, что на необитаемом острове нет библиотеки…
- Просят только не говорить, что вы взяли бы с собой "Голубой фарфор", ибо автор его здесь, - сказал Никонов.
- И он воплощенная скромность, - добавила Муся, обратившись к некрасивому бледному юноше с необыкновенным пробором по правой стороне головы.
- Я говорю, я взяла бы Гете и Пушкина, - сказала хозяйка. - Как хотите, вы можете считать меня отсталой или глупой, а я остановилась на классиках и в ваших декадентах ничего не понимаю. Пушкина понимаю, а их не понимаю… Вам с лимоном, Василий Степанович?