- Кого я вижу!.. Не стыдно вам, что так поздно? - воскликнул он радостно, протягивая вперед руки. Ему навстречу шли новые гости, Яценко с женой, высокой, энергичного вида дамой; за ними следовал юноша в черном узеньком пиджаке. "Это еще кто такое?" - с недоумением спросил себя Кременецкий и вспомнил, что его жена, бывшая три дня тому назад в гостях у Яценко, с чего-то пригласила на вечер также их сына, воспитанника Тенишевского училища. С такого мальчика и смокинга требовать было невозможно.
- Все вы молодеете и хорошеете, Наталья Михайловна, - сказал Семен Исидорович, целуя руку даме. - Зачем так поздно, ай, как нехорошо, Николай Петрович!.. Это ваш сынок? Очень рад познакомиться, молодой человек… Вас как зовут?
- Виктор…
- Значит, Виктор Николаевич… Прошу вас любить и жаловать.
- Ну, вот еще, какой там Виктор Николаевич! Уж сделайте милость, не портите его, - сказала Наталья Михайловна. - Витя он, а никакой не Виктор Николаевич.
- Да, пожалуйста, - произнес мальчик. "Очень любезный человек", - подумал он. Витя в первый раз выезжал в свет. Приглашение госпожи Кременецкой и поразило его, и испугало, и обрадовало. Он готовился к вечеру все три дня. Особенно его беспокоил костюм. Мундира в Тенишевском училище не полагалось, и отношение к гимназическому мундиру у тенишевцев было вполне отрицательное. Витя сделал заведомо безнадежную попытку добиться того, чтобы ему был заказан смокинг: их портной брался сшить в три дня. Но из этого ничего не вышло.
- Вот еще, шестнадцатилетнему мальчишке смокинг, - сказала возмущенно Наталья Михайловна, убавляя год сыну. - Только людей насмешишь… Да и твой черный пиджак совсем под смокинг сшит, издали и отличить нельзя…
Черный пиджак в самом деле походил на смокинг, но только издали. Пришлось, однако, надеть пиджак, украсив его новеньким модным галстуком, купленным за три рубля в лучшем магазине. Витя взволнованно вошел в гостиную, - он больше всего боялся покраснеть. Гости, по-видимому, отнеслись равнодушно к его костюму. У хозяев по лицу тоже ничего нельзя было заметить. Первая минута, самая страшная, сошла благополучно. "Кажется, совсем не покраснел", - облегченно подумал Витя, садясь. Для его рук нашлось вполне надежное место под столом. К тому же, в ту самую минуту, как они вошли в гостиную, там начиналось музыкальное отделение, и хозяйка могла только улыбкой показать Наталье Михайловне, что приветствия и разговоры откладываются: уже слышались звуки рояля. Часть гостей на цыпочках перешла из кабинета в гостиную. Перед роялем, грациозно опершись на его край левой рукой и держа в правой ноты, стоял певец, толстый, величественного вида, человек с тщательно прилизанными волосами. За роялем сидела Муся. Предполагалось, что музыкальное отделение вечера составилось само собой, неожиданно, и потому аккомпаниатора не пригласили. Муся, с улыбкой, выражавшей крайнее смущение, предупредила певца, что будет аккомпанировать "не просто плохо, а ужасно". Она очень хорошо играла. Певец снисходительно улыбался, выпячивая грудь колесом.
- А ноты кто будет перелистывать? - спросила Муся.
- Витя, садись ты… Он очень музыкален и отлично играет, - сказала Наталья Михайловна.
- Ах, пожалуйста… Что вы, мама!.. Я, право…
- Ну, чего ломаешься, садись: видишь, дамы просят.
Виктор Яценко, замирая, уселся сбоку от Муси, чуть позади нее. В передней послышался слабый звонок. Хозяин на цыпочках поспешно вышел из гостиной. Певец выпятил грудь, торжествующим взором обвел публику.
- "Время изменится", - сказал он, когда движение в зале улеглось совершенно. Англичанин, сидевший против Муси, удовлетворенно кивнул головою: за время своего пребывания в Петербурге он раз пять слышал "Время изменится". Муся улыбнулась ему глазами и опустила руки на клавиши. Витя, упершись руками в колени, смотрел на ноты через ее плечо. Кровь прилила у него к голове. Муся, на мгновенье повернувшись, увидела его взволнованное, еще почти детское лицо. Ей сразу стало смешно и весело. Она нарочно стерла с лица улыбку и изобразила строгость. "Тот чурбан тоже хорош", - подумала она, поглядывая на певца. Ей сбоку были видны его богатырская грудь, неестественно подобранный живот, цепочка, протянутая из кармана брюк. Из передней слышался негромкий звук голосов. Хозяйка строго посмотрела в сторону двери. Туда же невольно смотрели и гости. Дверь открылась. По гостиной пробежал легкий, тотчас подавленный гул. Певец побагровел. В сопровождении радостно-взволнованного хозяина в гостиную вошел Шаляпин. Он на мгновенье остановился на пороге, чуть наклонив свою гигантскую фигуру, приложил палец к губам и сел на первый стул у двери. Это заняло лишь несколько секунд. Всякий другой, войдя в гостиную во время пения, сделал бы то же самое. Однако, бывший среди гостей знаменитый художник Сенявин подумал, что этот вход в гостиную - подлинное произведение искусства, в своем роде почти такое же, как выход царя Бориса или появление Грозного в "Псковитянке". Он подумал также, что каждое движение этого человека Божий подарок художнику. "Время изменится, туча рассеется", - пел певец несколько ниже тоном. "И грудь у него уж не таким колесом выпячивается", - подумала Муся. Тенор, наконец, кончил, послышались аплодисменты, довольно дружные. Шаляпин, не аплодируя, направился к хозяйке. Все на него смотрели, не сводя глаз. В гостиной появились еще гости. Простая вежливость требовала, чтоб и он похлопал хоть немного. Но он, видимо, не мог этого сделать. Кременецкий подошел, улыбаясь и аплодируя, к певцу и горячо просил его продолжать. Певец смущенно отказывался. Хоть ему было заплачено за выступление, хозяин не настаивал.
- Чудно, великолепно, дорогой мой, - сказал он. - Очаровательно!
XIII
В кабинете, в одной из наиболее оживленных групп, шел перед ужином политический разговор. В нем участвовали Василий Степанович, молодой либеральный член Думы князь Горенский и два "представителя магистратуры", как мысленно выражался дон Педро. Прихлебывая коньяк из большой рюмки, дон Педро сообщал разные новости. В этом салоне, в который он попал с трудом, дон Педро одновременно наслаждался всем: и коньяком, и своими новостями, и собеседниками, в особенности же тем, что он был правее князя и в споре с ним выражал государственно-охранительные начала.
- Это уж начало конца… Нет, право, таких людей надо сажать в сумасшедший дом, - сказал возмущенно князь, имея в виду министра, о разных действиях которого рассказывал дон Педро.
- Disons: надо бы уволить в отставку с мундиром и пенсией, - сказал Фомин.
- Можно и без пенсии…
- В такое время, подумайте, в такое время! - укоризненно произнес дон Педро. - Когда все живые силы страны должны всемерно приложиться к делу обороны. Эти люди ведут прямохонько к революции!
- И слава Богу! Не вечно же Федосьевым править Россией. Моя формула: чем хуже, тем лучше, - сказал Горенский.
- Да, но подождем конца войны… Во время войны не устраивают революций.
- Ах, разве война когда-нибудь кончится, полноте!
- Война кончится тогда, когда социалистам воюющих стран будет дана возможность собраться на международную конференцию, - сказал убежденно Василий Степанович, который в кабинете за серьезным политическим разговором чувствовал себя много свободнее, чем с дамами в гостиной.
- Что же они сделают? Объявят ничью?
- Да уж там видно будет.
- Ну, с сотворения мира войны в ничью не бывало. Неужели, однако, князь, можно защищать сухановщину? - осведомился дон Педро, с особенной любовью произнося слово "князь".
- Позвольте, при чем здесь сухановщина? Я не пораженец.
- К тому же сухановщина весьма неопределенное понятие, Ленин излагает те же в сущности мысли гораздо последовательнее, - заметил Василий Степанович.
- Кто это Ленин? - спросил один из представителей магистратуры.
- Ленин эмигрант, глава так называемого большевистского и пораженческого течения в российской социал-демократии, - снисходительно пояснил Василий Степанович. - Как-никак, выдающийся человек.
- Его настоящая фамилия Богданов, правда? - спросил дон Педро.
- Нет, Богданов другой. Фамилия Ленина, кажется, Ульянов.
- Ах, да, Ульянов… Не скрою от вас, князь, - сказал дон Педро, - я к пораженчеству и ко всей этой сухановщине вообще отношусь довольно отрицательно.
- А к милюковщине как относитесь? Положительно?
- Вы хорошо знаете, Василий Степанович, что я значительно левее Павла Николаевича, - несколько обиженно сказал дон Педро, - но не в этом дело.
- Война до полной победы? Дарданеллы?.. Слышали…
- Ах, где же ее взять, полную победу? - заметил со вздохом дон Педро. Он хотел рассказать о том, что Гинденбург готовит прорыв двенадцатью дивизиями. Но его прервал Фомин.
- Позвольте, наши доблестные союзники уже взяли дом паромщика, - сказал он.
Кто-то засмеялся. К разговаривавшим подошел хозяин. Его лицо так и сияло.
- Ну, что? - сказал он восторженно. - Ведь это гений! Другого слова нет!..
- Шаляпин? - переспросил дон Педро. - Да, мировая величина… Удивительно, что он согласился спеть: он больше не поет в частных домах.
- Уж и приготовили вы гостям сюрприз…
- Помилуйте, это для меня первого был полный сюрприз! Я в мыслях не имел просить его петь. Разве можно просить об этом Шаляпина!
- Это все равно, что попросить человека подарить вам три тысячи рублей, - сказал дон Педро.
- Вот именно, - засмеялся Кременецкий. - Знать, он сам пожелал: видно, нашло… Спел и уехал! Даже не уехал, а отбыл, - о королях надо говорить "отбыл".