И вот Дуня вошла. Из-под полушалка высыпались две льняные, бело-шелковые пряди волос ее, когда она перекрестилась на икону и, краснея, поклонилась Проезжему.
В волнении и стыде она запнулась на первых же словах, которые заучивала, идя сюда, и Проезжий не мог не уступить, не покориться перед этой ясною и чистою наивностью с глазами томными от стыда и от наполнивших их слез. Он сам заговорил и усадил ее на лавку, стараясь уловить потупящийся, но горящий тайною решимостью взгляд девицы, начал спрашивать о разных глупостях:
- Неужели у вас всю зиму мороз такой бывает? А почему не маскируетесь вы сами?
Дуня, словно и не слышала его слов. Молчала. И, наконец, проговорила свое:
- За тятеньку я пришла… Чтобы вы на него не прогневались…
- Ну, что вы, что вы! - начал сперва барин, весело смеясь и понимая, что в Дуниной семье ждут Бог-весть какой грозы за поступок Петрована.
- А окромя того я к вам пришла… - и Дуня встала с лавки для пущей смелости и новая заминка была торжественной и жуткой для нее, - Братец у меня есть, по восьмому году… - вымолвила она через силу, - Вы его видели… Шустрый он у нас и очень даже понятливый…
И вдруг с задрожавшими губами, с бледным, молитвенно-покорным лицом она опустилась на колени перед барином.
- Ну, что вы это?.. Что вы? - только мог он вскрикнуть и, подняв ее, усадил на лавку, прикоснулся к ее задрожавшим плечам и залепетал:
- Ну, конечно! Я все понимаю. Вы такая удивительная, исключительная в этой безобразной обстановке… И я не только вашему братишке помогу, но я и вас отсюда постараюсь вытащить. Только нужно сделать так, чтобы, вы понимаете, я тоже подневольный человек, ведь я в ссыльных… На меня и там и здесь смотрят с подозрением. Но вы поверьте мне, я это сделаю… Поверьте и немного потерпите…
Только эти последние слова, сказанные сильно и уверенно, помогли Дуне справиться с собою. Она вытерла лицо, теперь красное уже не от мороза. Сквозь ее всхлипывания пробилась улыбка мучительного стыда за все: за свои слезы, за свои слова и за этот неожиданный земной поклон. И, подавляя в себе этот стыд, она чуть слышно шептала:
- Мне уже ничего не надо. Мои годы для учения уже не подходящи, а он только на свет идет. И как мечтала я: вот так бы приехал какой человек могущий и взял бы, усадил его в повозку… А годов через пятнадцать… вдруг бы сам он эдаким могущим приехал в деревню!.. И всем бы, всем бы этим… разъяснил! - и снова Дуня захлебнулась взрывом слез, накопленных за много одиноких дней и месяцев горьких мечтаний.
… Так вот по этому-то делу и отважилась Дуня пойти на земскую, зная хорошо, что из-за этого пойдут по деревне злые шепотки и сплетни. Но она верила в свои мечты о брате, верила в эту далекую, неведомую, но прекрасную жизнь там, откуда прикатил этот случайный гость.
А гость был в самом деле редкий и хороший. У него исчезли всякие дурные мысли, когда он успокоив Дуню, вслух обдумывал, как он сегодня вместе с ней поедет к ее отцу и бабушке, и как он тем самым даст понять всем деревенским олухам, что Дуня самая прекрасная и идеальная из деревенских девушек. Он так и сказал это непонятное Дуне слово "идеальная". Наконец, он действительно устроить в городе Микулку, а потом и Дуню где-нибудь в хороший дом, к хорошим людям.
А Микулка даже и не думал, что за его судьбу в земской избе сестренка испытывает стыд и проливает чистые, девичьи слезы.
В новой розовой рубахе, с куском белого калача, Микулка сидел на печке. От удовольствия, что сегодня он в новой рубахе, что ест калач и что не один в избе, он был особенно разговорчив. Бабушка считала, что в праздник работать грешно, а потому сидела пнем, куда-то устремив подслеповатые глаза и думая о своем. Отец собирался на охоту, на волков на падали, сидел возле стола, чистил ружье и починял свое плохонькое охотничье снаряжение.
- Я, когда вырасту, дак еще не эки обновы накуплю! - говорил Микулка, полагая, что его слушают и отец и бабушка, - Все-ем накуплю. И Дуняшке и бабушке по кацавейке да по фартуку да по сапогам новым… Со скрипом ижно.
Петрован даже посветлел немного.
- Ох, едят те мухи с комарами! Купишь?.. Всем? И мне купишь?
- Нет, я сперва Дуняшке. Шубу теплую, как у Лукичихи да рукавицы с пальцами. Да тожно это… как его?.. Шаль пуховую!
Микулка входил в азарт от щедрости и припоминал все, что он видел хорошего и нового у других.
Петровану стало весело от этих слов парнишки и он поддакнул из плясовой песенки:
- Шаль пухова да нова, штоб не стыла голова. Эдак, сынок, а? А мне, видно, так уж ничего и не купишь?
- Тебе-то? - переспросил Микулка, рассеянно скосив глаза и тотчас же вспомнил:
- А ты не будешь Дунюшку ругать? Если будешь, дак я, когда вырасту, сам тебя наругаю…
Петрован расхохотался от этих угроз сына и даже позабыл про сегодняшнюю ссору с дочерью, которая ушла куда-то из избы.
- Это ты отца-то наругаешь? - разболтался Петрован. - Вот это ладно - добро, сынок! Я тогда буду старенький, робить сил у меня не будет, а ты меня ругать начнешь… Возьму я костылек и пойду из своей избы куда-нибудь на улицу.
Петрован даже встал из-за стола и показал, как он, согнувшись, пойдет по улице.
- А соседи-то скажут: ишь Микулка старика-то выгнал… и пойду я кусочки у добрых людей просить да мерзнуть под окошками. - укоризненно качая головой Петрован переспросил Микулку:
- Эдако, видно, сынок, а?
Микулка заморгал глазами от внезапной жалости к отцу и опять поправился:
- Дак это я так только… Это я сказал невзаболь… Это только из-за Дунюшки я… Мне Дунюшку жалко.
- А пускай отцу не перечит! Ничего: пускай поплачет на морозе, - сказал Петрован сурово и решительно.
Микулка протянул руку с куском к заслезившимся глазам и не дожеванный хлеб вывалился у него изо рта.
- Да-а! - заныл он, - А она заме-ерзнет где-нибудь.
- Охота тебе паренька дразнить? - вмешалась бабушка Устинья и обернулась к внуку. - Не плачь, дитятко… Она воротится. Придет, куда ей деваться-то. Придет, не плачь мой сокол. Ишь, сестрицу пожалел! И правда, што за што про што на девку налетел? Девка-то и так не видит скресу, горе мыкает да вянет раньше срока.
- Сердце-то не камень, - вздохнул Петрован. - Терпишь, терпишь да и…
В этих словах Петрован был жалок и понятен даже Микулке и даже Микулка сквозь слезы, еле выговаривал.
- Да еще когда… большой вырасту, то тятеньке куплю ружье хорошее, да пороху, да собаку, Полкана нового добуду.
И точно ударили эти слова по Петровану. Он стукнул об пол ружьем.
- А все это из-за соседушки! Из-за нее, бывало, бабу покойницу сколько раз напрасно бил. И собаку загубила, погань! Теперь этого волкодава ни за какие деньги не добудешь.
И Петрован задумался о хороших прошлых временах охоты и приволья, когда удачу делала любая и верная собака.
- Н да! Раньше хоть собака верная была… Человека я такого не знавал - вот какой был друг-товарищ! - вслух заключил он свои раздумья.
А Микулка даже вспомнил запах собачей шерсти, когда Полкан, бывало охранял его во дворе во время нужды. Когда же Микулка выходил, бывало, на крыльцо с куском хлеба, Полкан даже отворачивался, будто подавляя в себе всякое желание есть. А сам был огромный - где ж ему набраться столько хлеба или мяса? И вот Микулка вспомнил свою радость, как Полкан однажды притащил откуда-то огромный кусок мяса и, видимо, наевшись, положил его в сенях к ногам Микулки. Ешьте, дескать, от трудов моих.
Соседка вскоре и выследила его, Микулка вспомнил о мучениях собаки и сказал теперь отцу:
- Ижно пена изо рта-то… А сам сто-о-нет, как человек!
- Хотел я тогда подпалить ей все обзаведение, да свою избу пожалел, - произнес Петрован…
- Девке говори спасибо, - проворчала бабушка Устинья. - А то бы гнил теперь в остроге. Девка образумила. А теперь за што про што набросился на девку?
- А какие таки дела у ей с Проезжим? - вспылил мужик.
- А таки, што вот теперь с обиды-то и впрямь бы глупостев каких не сделала! - также запальчиво проговорила старуха.
Помолчала. Прибавила потише, как бы признаваясь в чем-то:
- Мне, старой дуре, надо бы самой пойти к нему, к Проезжему-то, хлопотать да, видишь, постеснялась.
- А кто дозволил-то? - прищурился мужик.
- А што же ты пошлешь его кусочки собирать? А в городе все какому ни на есть рукомеслу бы научился парнишка.
Микулка понимал, что ссора происходит из-за него и всячески хотел их примирить, но в то же время его разбирало любопытство и городу, в который Дуня с бабушкой надумали его отправить для какого-то учения и к тайге, в которую отец собирался взять Микулку, чтобы начать с ним привольную жизнь промышленных охотников.
- Рукомеслу! - передразнил Петрован и с тайной надеждой улыбнулся. - А может, мы в тайге-то с ним на красную лисичку наткнемся.
Это уж о приисковой жизни он подумал, но Микулка этого не понял и страстно захотел скорее стать охотником.
- Нет, мы, тятя, лучше на волков там! - а у самого глаза сделались большими от храбрости и страха.
- Глупый ты: волков! - проворчала бабушка, - В городе-то тебя может счастье ждет.
- Счастье - по чужим людям шататься! - не унимался Петрован.
- А ты дак не шатаешься? - его же голосом сказала теща, - Красную лисичку, мотри-ка, найдешь… Последние штаны на буераках в клочья изорвешь да наголодаешься вдосталь.