- Стой! И будя базлать!.. Вольно. Оправсь! - повернулся к одному из боковых конвойных: - А ну-ка, Иванов, беги туда, узнай: чего это партия по дороге растянулась? Да упроси начальника, может тут привал дозволит? - он оглянулся, - Место больно удобное. - повернулся ко второму солдату. - Сашкунов! Стань на косогор и гляди в оба. - а третьему сказал потише: - Егоров! Дай-ка закурить, - и снял фуражку с запотелой головы. - Чего ты озираешься на овраг-то? - угрожающе закричал он на высокого сухого арестанта с большой полуседой бородой. - Небось, опять побег задумал?
Бородач вздрогнул, смолчал, но исподлобья продолжал жадными тоскливыми глазами всматриваться вниз в пасеку, где журчал ручей и где среди кустов виднелась лохматая голова деда.
Все арестанты, кроме бородача, были между собой уже знакомы. Некоторые всю зиму просидели вместе в пересыльной тюрьме, а некоторые только что осуждены. Среди новичков выделялся рослый и румяный с кучерявой бородой Микула, так и оставшийся под именем Матвея Бочкаря. Среди песенников были Васька Слесарь и Митька Калюшкин и трое каторжан - "головки", вышколенных тюрьмами, бывалых, отпетых бродяг.
Они промеж собою говорили и шутили, одолжались табаком. Только высокий бородач был молчалив со всеми, держался в стороне и в ряды песенников никогда не становился. Арестанты знали, что он недавно отбыл срок, но осужден опять за побег с поселения.
Бочкарь шел с бородачом во взводе первый день и только здесь, по окрику взводного, впервые поглядел на него пристально, но тотчас же забыл о нем, потому что взгляд его тоже остановился на овраге с пасекой и на высоких тополях, которые так сильно изменили это место, столь знакомое.
Затих Бочкарь, нахмурился, сел на край дороги, закурил и стал глядеть мимо оврага, на реку. Слово "побег" ударило, обожгло и заморозило.
Но некуда и не к кому и незачем бежать Микуле. Вся жизнь была безрадостна, а после того, как Илья убил сестру и как на суде развернулась вся срамота жизни - все пошло и вовсе по-дурацки. Закутил, забуйствовал Микула, угнал у ямщиков-хозяев тройку лошадей, а лошадей у пьяного украли. Засудили в арестантские роты, отбыл срок - и пошел бродяжить, искать кладов с чужим паспортом.
Сидел и не слыхал, что говорили возле.
А возле все шло своим чередом, арестантским побытом.
В то время, как взводный попросил у конвойного закурить, Васька, скинув серую бескозырку, обнажил наполовину лысую и на две трети сбритую голову и, достав со дна картуза кисет и спички, подал взводному:
- Вот! Извольте, господин взводный. Одолжайтесь…
Но взводный осторожно отстранил его прикладом ружья.
- Не дозволено тебе со мною разговаривать.
- Ничего, господин взводный! - весело сказал Слесарь, - Мы за всяко просто. Мы бывалые! Я восемь годов уже беспорочно отбоярил. Хо-о… На Акатуе!
- Тебе просто, а мне вкатят штук со сто, - принимая от Егорова кисет, криво ухмыльнулся взводный.
Каторжане одобрительно, рычаще засмеялись.
Пользуясь хорошей минуткой, Митька Калюшкин приблизился к взводному.
- Восподин взводный! А можно мне оттуда, из обоза, гармошку мою достать?
- На этапе вечером начальнику заявишь.
Митька жалко улыбнулся.
- Больно хоца тут на вольном воздухе сыграть, восподин взводный! Гармошку же мне дозволили.
- Нельзя арестанту веселиться! - перебил его взводный. - Песни можешь петь с командой, а гармошку не дозволено. Денисов! Туда на взлобок встань. Начальника заметишь - помаячь. Я присяду.
И, сняв ранец, он повесил его на каменную бабу и проворчал:
- Эко чучело! Тоже когда-то мастерил кто-ето. Фу-у! Притомился.
Митька отошел к товарищам и, уныло ухмыляясь, начал свертывать папироску. Все разгрузились от котомок и старались сесть на край дороги так, чтобы было видно и даль, и реку, и овраг. Движения их были коряжисты, слова отрывисты, взгляды и жесты злы и резки. Лишь бородач все еще стоял, оглядывал овраг и даль и будто что-то вспоминал.
- На-дыть, а много ль их кормовых мне дали? - говорил рыжему бледнолицый.
- А мне, - ответил рыжий, - Махорки и понюхать не дали. Гырит: не куришь. А начальник партии приказал курить. Гырит: цингу не разводи, кури!
Бледнолицый повел глазами на Матвея.
- Нам махорки нет понюхать, а другие, ядрена мать, как ровно на прогулку идут… С бабами!..
- Бабы наши поотстали, - невпопад вмешался Васька. - Знать ноги-то набили. Эн как тянутся… Уж моя на што привычна, а и то хлюздит…
- А вот на этапе, я слыхал, баб в другую партию отшибут, - стрельнул белками бледнолицый.
Матвей свирепо оглянулся на него:
- Кто те сказал?
- Ишь ты, каркает. "Отшибут!" - огрызнулся Васька.
Бледнолицый не уважил.
- Я не ворона. Я не каркаю. Это ты, сорока, все скочешь!..
- Што ты можешь понимать в етом деле? - ощетинил усы Васька. - Ето дело начальства! - и он раболепно посмотрел на взводного.
- А ты какой есть каторжанин: кандалы-те еле волочешь?
- Это может ты их еле волочешь. А я их раньше восемь лет носил, - похвастался Васька.
- А я двенадцать лет в тюрьмах отбухал! - покрыл спорщика бледнолицый. - Да вот опять на пять присужден. Вот погоди - старостой меня назначат - я те хлебало-то заткну…
Васька дразняще хихикнул и, свертывая собачью ножку, донимал противника:
- Назначат тебя, слышь, старостой? А за каки таки дела тебя старостой назначат? А может меня назначат?..
Бочкарь, тряхнув всеми цепями, рыкнул на ближайшего конвойного:
- Куда баб отшибут?.. Пошто баб отшибут?
Конвойный не ответил, только твердо стукнул о землю прикладом.
Бледнолицый тоже оглянулся на конвойного.
- А ты не ори! Ишь ты, мерин необъезженный! Куда! Куда! Отшибут, тебя не спросят куда, - прохрипел он тише.
- А ты, врешь! - прошипел Васька бледнолицему. - Со зла болтаешь, с зависти, што у нас бабы есть, а у те нету.
- Нет, не вру! - ворочая белками глаз, доказывал тот. - Вчерася я сам разговор слыхал: грит, бабы будут тут только раздор вносить, их от мужиков завсегда отделяют.
- Кто сказал? - набросился Матвей на бледнолицего. - Ну, сказывай ты, пес мордатый. Кто тебе сказал?..
- А ты не бахвалься! Вот погоди, за эти твои нахрапы раза три тебя ребята отбутузят - ты будешь к старшим-то помягше.
- А ну, пусть попробуют.
- И попробуют! - заверещал бледнолицый так, что среди каторжан раздался гулкий угрожающий рокот цепей от беспокойного движения.
Взводный вскочил с места, а двое конвойных со штыками на изготовке кинулись к Матвею.
- Смотри-и! - угрожающе прокричал он. - Языком можете болтать, а ежели драку затеете - всех переколем - погрозился взводный. - Поняли? Знаю я вас довольно. Двое затеют драку, а пятеро сбегут. А кто за вас в ответе, а?
И он приказал конвойным:
- Как кто зачнет драку - лупи прикладами. Больше никаких.
- Слушаю! - сказали в голос все взводные.
- Конечно, ребятушки, чего нам теперича делить? - покорно заговорил Васька. - Теперича, хе-хе… Мы все опять Акатуйские потомственные дворяне. Митька! Дай, друг, прикурить…
Митька подал свою тлеющую папироску Ваське.
- Конечно дело, ребятушки, лучше не ссорится, - поддакнул Митька. - А вот если бы восподин взводный дозволил мне мою гармошку из обоза получить, я взвеселил бы всех и ссоры бы все прекратил. Мне што теперича? Получил я восударственную службу на шесть лет на готовых харчах и покуривай. Правда, восподин взводный?..
- Веселитель какой нашелся! - буркнул взводный и снова сел на свое место.
- А я могу и печальную - поправился Митька. - Эх, я бы тут и сыграл! Привольно тут! Прямо хороводы бы с девками водить на траве-то. Эх ха-ха! Голова моя плоха…
- Хороводы! - передразнил бледнолицый. - Погоди, тебя ужо ухороводят где-нибудь в остроге. Ребяты наши не любят эких скоморохов-то. - Он уселся поудобнее и тоже засмотрелся на поля и на реку.
- Девку он красавицу спокинул, - мирно разъяснил Васька рыжему соседу. - Так и звали Лизанька Цветочек. Чуть было не обвенчался.
- А за што же он в несчастье-то попал? - спросил рыжий. - Экой молодой.
- А так, за глупость! - продолжал Васька и, посмотрев на Бочкаря, прибавил, - Все мы тут за глупость за одну попали…
- Из-за баб, небось? - спросил третий, мягкотелый и широкий богатырь.
Перебивая разговор и указывая куском хлеба на овраг, Бочкарь мягко улыбнулся.
- А ведь места-то эти мне знакомы, ребятушки! Погляди-ка Васька! Тут мальчишкой я бывал когда-то.
Митька не вник и, затягиваясь папироской, прищурился в противоположную даль.
- Н да. А э-внь куда наш путь принадлежит… Прощай, значит, приволье! Прощай, красная девица, прощай, родина-душа, как в песне говорится…
- Вот эти самые девицы, язви их в сердце, и всему причина, - задумчиво сказал широкий каторжанин.
Васька посмотрел назад на остановившийся обоз и защелкал словами:
- Бабы, конечно, сему причина. А без бабы тоже куда мы попали? Вот у меня баба: всю первую каторгу со мной провела. А теперь вот и сама на каторгу присуждена. А за што? - он робко и враждебно взглянул на затихшего Бочкаря. - За глупость за мою… За то што, значит, как бы вроде собаки за хвостом моим трепалась.
Грудь Матвея высоко и тяжело взднялась.
- Сестру я тут свою однова встретил! - сказал он со вздохом и сквозь улыбку его пробилась тихая печаль.
Между тем, запыхавшись, вернулся конвойный Иванов и вытянулся перед взводным:
- Так что его благородие господин начальник приказали привалить на час…
- Умер што ли энтот?.. Избитый-то? - небрежно спросил взводный.