- А я тут с твоим сынком разговорился, начал он неловко.
- Оборони меня Господь от эдаких сынков! - обидчиво сказала баба, - Я соседка ихняя. Работают они у нас всегда - вот я и захаживаю.
А сама Проезжего так и пронзала насквозь колючим взглядом.
- А вы к ним по че же пришли? Знать-то торгующий?
- Нет, не торгующий. Охотник я и зверей покупаю для музея. Знаете, что такое "музей"?
- Мы неграмотны. Пушниной, значит, промышляете? Дак, он какой же пушник, Петрован-то? И охотник-то так - горе, одна шань да шамань.
Баба ухмыльнулась.
- У него всего только и дичи: одна красная лисица…
- Живая? - встрепенулся Приезжий.
- Да ничего, смазлива, даже грамотна… Где-то у купца у здешнего все околачивается, поденно услужает.
Проезжий замолчал. На молодом лице его вспыхнул румянец. Стыдно стало, что не понял он острой бабьей шутки. Зато все понял Микулка, и с печи пустил в бабу злые дразнящие звуки:
- Бя-бя-бя!.. Бя-бя-бя!
- Ишь, тварь, какая - дразнится! - вступилась за себя соседка, - Правда говорится, што от пса овечка не родится.
Проезжий отвернулся от бабы и снова подошел к Микулке.
- Ну, Микула Селянинович, скажи своему тятьке, что я вечером зайду к нему - на охоту его звать. А тебе за то, что ты такой боец, вот возьми, картинку.
Он достал и подал мальчику пятирублевку.
- Спрячь! Бабушке либо сестре отдай - пусть валенки и шапку тебе купят. Понял?
Спиридоновна соболезнующе вздохнула:
- Напрасно вы тратитесь. Они ведь благородного-то обхожденья не поймут.
А Проезжий протянул Микулке руку.
- Ну, прощай, дружище! Давай руку. Да не левую, а правую. Вот так! А это спрячь - не потеряй же! - и, надев шапку, быстро вышел из избы, не затворяя двери, подумав, что баба выйдет за ним следом.
Но Спиридоновна, захлопнув дверь, мягколапой кошкой подошла к Микулке.
- А ну-тка, покажи, што он те такое дал?
Микулка отодвинулся и промямлил:
- Ишь ты какая!
И стал рассматривать бумажку, даже понюхал ее.
- Конфеткой пахнет…
Спиридоновна привстала на опечек и ласково пропела:
- Фу-у, да это с ситцу! Нашто она тебе? Сопли, што ли вытирать? Дай-ка мне…
- На-а дыть! Он сказал - обутки купить можно.
- Дыть как бы не так! Эдакий-то как бы сам не утащил чего. Дай мне. Я в горнице к стенке прилеплю, а тебе Кирюшкины обутки подарю, старенькие. И шапочку принесу какую…
- А ты обманешь? - спросил Микулка и губенки его задрожали, а рука невольно протянула бумажку бабе.
Не то стыдно стало Спиридоновне, не то эти задрожавшие в глазах Микулки слезы размягчили ее, только она приблизила к себе его головенку и стала ласкать и наговаривать:
- Ну, вот! С чего же я тебя обманывать буду! Да я сейчас и принесу: и шапку и обутки и какую-нибудь одежонку. И шанежку мяконькую, ну?..
А Микулка уже заплакал голосом, потому что ласка чужой бабы так непривычно трогала и обжигала.
- Не плачь, мой дитятко, не плачь, соколик! Ишь, бросили ребенка одного. Даже не покормят - целый день сидит, как птица в клетке.
Поспешно спрятав бумажку в рукав, она скользнула с печки и проверещала:
- Сейчас, мой дитятко, сейчас я принесу тебе не на пять, а на всю десятку… Все равно Кирюшка мой давно из всего вырос.
Проводив ее глазами, Микулка еще громче заплакал. Жаль ему стало себя и особенно покойницу мамыньку, которая лежит в могилке в сине-зеленом платье. Лоскуток от него лучше всех он знает в пестром покрывале, но теперь его уже не видно, потому что сумерки все сделали в избе туманно-синим.
- Бу-у!.. Бу-у-у! - качающим, баюкающим криком пугал он тишину избы и, прерывая плачь, прислушивается к ответному похожему звуку со двора.
- Корова… - сказал он, утешая самого себя, и стало ему от этого теплее и даже веселее, - Коровушка мычит. Дуняшу зовет… - прибавил он и все-таки не мог утешиться и продолжал реветь на разные лады, без особенного горя, а так, чтобы скорее пришла Дуняша и приласкала бы его, пожалела. Потому что, в самом деле, целый день ничего не ел, кроме сухарика, а этак может ведь он даже умереть, как бабушкин Феденька. Так положат его в гроб в той самой рубахе, которую никак не может ему дошить Дуняша и будет он, как к празднику наряженный. Понесут его на могилку к маменьке и будет плакать над ним бабушка и тятенька, а горше всех Дуняша… И вот делается ему жалко теперь уже Дуняшку больше тятеньки, больше мамыньки - больше самого себя… И все горше, все надрывнее он плачет в темной молчаливой и глухой избе.
- Што такое? Што ты так ревешь тут? Кто тебя обидел?
Слова эти ворвались в избу после быстрого визга каблуков по снегу, после скрипа двери, и от прыгнувшей на печку Дуни повеяло тем сладким запахом мороза, платья и тепла, какой всегда так радовал и утешал Микулку.
Она по-матерински ласково прижала его голову к теплым и упругим ласкающим шарикам груди, погладила по волосам и, заглядывая в темноте в лицо, вытерла ему слезы концом фартука.
- Ну, говори же, - кто тебя? Экой стыд: такой большой, а плачешь. Ведь женить уже скоро будем.
- Женить! - передразнил он, желая покуражиться. - Ушли да ушли все, а она пришла да и картинку отняла. Дядюшка мне дал, лохматый…
- Какой дядюшка?
- А лохматый.
- Ты чего трусишь? Какой лохматый? Ты кого-то испугался?
Дуня вытерла ему нос, пощупала его голову и оглядела избу.
- Я сперва-то испугался, - вякал Микулка, - А потом он ничего… Он добренький. Картиночку дал мне-ка, синенькую. Шебаршит. Ижно, говорит: обутки пускай купят, а она отобрала-а!
- Кто?
- А Лукичева баба. Спиридоновка.
Тревогой замелькали концы пальцев Дуни. Она ощупывала лоб и шею брата и уже не спрашивала, а утверждала:
- Ты захворал опять? Ты простудился? Ты на двор босой, раздетый бегал?
И каждый из них думал о своем.
- Вот он придет опять, дак я ему пожалуюсь! - всхлипывал Микулка, а Дуня утешала его:
- Ну, будет-будет, Христос да Богородица с тобою! Вот погоди, я тебе гостинчики принесла.
Спрыгнув с печки, она зацепилась платьем за обочину, обнажила ноги выше колен и хотя в избе никого не было, стыдливо оглянулась и поспешно оправила юбку, закрывая розовые и холодные, чуть шершавые от холода колени. Даже вспыхнула.
Только теперь она сняла шаль и кацавейку, и ее платье, длинное и широкое от пояса, развеялось пышным кругом, когда она круто повернулась на одной ноге, ловя выпавший из рук сверток с принесенными остатками с купеческого стола.
Дуня подала Микулке кусок пирога, потом подушку и свою кацавейку.
- Поешь да ляжь, укройся, ежели прихворнулось. А я пойду коровушку доить. У те што болит-то?
Микулка, откусил от булки, лег на подушку и задумался.
- Болит-то? - переспросил он и подтянул к самому носу собственную ногу. - Пятка у меня болит. Летось-то которую гвоздем наколол.
- Пятка? Да она уж у те зажила давно, - сказала Дуня и озабочено остановилась у печи с подойником.
В этой рассеянной неподвижности она часто замирала в сумерках, объятая особыми своими думами. Но на этот раз она прислушалась к резким взвизгиваниям старушечьего голоса, доносившегося с улицы.
Голос приближался и нарастал и вскоре ворвался в широко распахнувшуюся дверь.
Это возвращалась с работы бабушка Устинья.
- Штобы вас всех лихоманка затрясла, окаянных! - срывающихся на визг басом громко крикнула на улицу перед тем как захлопнуть дверь. Повернулась к ней лицом и сгорбленная, строго погрозила крючковатым пальцем еще сквозь запертую дверь на улицу.
- Штоб вам на том свете эдак-то жар хватать, как вы у нас последнее хватаете! А отольются вам наши сиротские слезы, отольются. Штобы вас забила падучая болесь!
- С кем это ты, бабушка, грешишь опять?
Дуня помогла старухе снять старую, заплатанную еще дедушкину мужичью куртку. Бабушка Устинья перевела дух, высморкалась под порог, потом круто повернулась к Дуне и еще громче закричала, словно Дуня перед нею виноватее всех.
- Да как же, посуди-ка ты сама: я им пряла, пряла! Всю осень, пальцы-то все в дыры извертела, а они - нако тебе: жбанчик крупы насыпали да крынку сметаны посулили к празднику, а? ровно, как нищенке! А и хотела-то немного. Думала, хоть две рублевочки дадут деньгами. Я бы пареньку-то обутки справила какие ни наесть.
Она сбросила с ног большие, подшитые войлоком старые валенки, и полезла на печь, к внуку, и голос ее с озлобленного визга сразу упал до глухого, басовитого бормотанья:
- Где он у меня тут, соколик, домовник мой писаный? Ишь, гляди-ка, спит уж. Да ты покормила ли его чем, девка?
Дуня, между тем, надела на себя бабушкину курточку и, остановившись у порога, ухмыльнулась про себя:
- Неужто спит? Нет, это он прикинулся… Ох… баловень он у нас… Прихожу, а он што-то про дядюшку лохматого. Не захворал ли думаю, не простыл ли.
А Микулка слушал и притворялся без памяти лежащим на подушке, хворым и несчастным. Сладко ему слушать и молодой певучий голос о себе сестры и старческий, скрипуче-бормотливый голос бабушки. Дуня уже вышла из избы, а бабушка все еще с ней разговаривала:
- А долго ли простыть-то тут у нас? Избенку-то всю насквозь ветер продувает, а ребенку до ветру выйти не в чем. Один тут день-деньской сидит голодом да холодом.
И снова вспышки гнева вздергивали ее голос на острие визгливой боли.
- А те разве понимают нужду нашу? Я говорю: пальцы-то все в дыры извертела, прявши.
Руки ее гладили маленькое, тощенькое тело Микулки, по рукам до сердца бежала теплая струя и голос снова переходил в ласковое воркование: