- Мало ли кто у меня был? - все еще не понимая мальчугана, проворчал дед. - А я иди к тебе. Безмозглый!
Явно не узнал он маленького ямщика и не понял, что Микулке больше не с кем было поделиться своей радостью о том, что вот он почти ямщик, чем-то родной и близкий дедушке и его старой пасеке.
Микулка не умел даже повиниться. Но простившись, сел на козлы и уехал, оставив старика с нахмуренным лицом. Припомнил старик что-то такое, но не ясно. Если бы он столько пережил за эти восемь месяцев, да похворал бы, как Микулка, да испытал бы величайшую из радостей весны - пахоту и бороньбу и управление лошадьми в полях, он бы вспомнил важную из важных пору своей юности и встречу у себя на пасеке и здесь, на дороге, полутемным предосенним вечером.
А не вспомнилось и не надо.
Омрачила голову Микулки новая задача: разузнать, разведать:
- Где это такое Подосинное село?
- Чего ты говоришь? - спросил почтарь.
Микулка даже испугался. Он не заметил, что спросил вслух сам себя или кого-то о селе Подосинном. Он обернулся и увидел, что почтарь хороший, ухмыляется и, наверное, знает о таком селе.
- Подосинное село ты, дяденька, не знаешь?
- Подосинники! - поправил почтарь, - А тебе кого там?
Микулка испугался еще больше. Почтарь не только знал про Подосинники, но может быть знал даже и всех тех, кто нужен был Микулке.
- А это далеко отсюда, дяденька? - спросил он, сдерживая лошадей.
- Гони, гони, - приказал почтарь. - А то они у тебя плетутся, как коровы.
Лошади и правда шли не быстро, они были порядком вытянуты пашней. Микулка подстегнул их и не оборачивался к почтарю. Почтарь смягчился.
- А тебе, говорю, кого там надо? - спросил опять почтарь и даже разъяснил, - Вот из Борков поеду до Курьи, а из Курьи сегодня же ночью поверну в Подосинники.
Закружилась у Микулки голова. Спросить или не спросить? Как насмелиться, узнать о самом главном и о самом, может быть, печальном?
Но соблазн узнать и рассказать все завтра же отцу был так велик и пьян, что Микулка не умел о чем-то еще рассуждать. И он спросил с волнением и испугом:
- А купца ты тамошнего знаешь?
- Купцов там не один, тебе какого?
- А пьяницу? - поспешно подсказал Микулка.
- Пьяницу! - улыбнулся почтарь. - Был такой да зимой спился до смерти.
- А баба у него была? - опять спросил Микулка у почтаря, и даже рот открыл и сморщил брови.
- Была, а что? Тебе какую? Первую или последнюю?
Микулка отвернулся и, стегнув по лошадям, как бы желая убежать от почтаря, который вот сейчас мог сказать одинаково убийственный ответ: будет он "да" или "нет".
Но почтарь видимо сам догадался и спросил Микулку, пристально глядя в его затылок:
- Да не сестра ли она тебе будет? Больно похож ты на нее. Авдотья Петровна?
- Нет, наша - Петровановна! - и заморгавши, пристально взглянул на почтаря, как бы умоляя о пощаде.
- Вот оно какое дело! - протянул почтарь и снова ухмыльнулся. - Что ж, передать поклон что ли? Как тебя звать-то?
Микулка не знает, что ответить и начал сильно бить по лошадям. Довольно было с него на этот раз. Но почтарь не понял и не пощадил.
- А што так: сестра у те богачка, а ты в работниках болтаешься?
Он помолчал, подумал и прибавил:
- Недавно я ей бабушку привез. Едва уговорил: сердитая старуха. Знаешь бабушку-то?
Но Микулка слышал и не слышал. Все снова стало, как во сне. А на сердце камень лег, притиснул, ущемил и не дает сказать ни слова. Смотрел вперед и бил коней.
- Что же ты надулся? В ссоре что ли с ней? Отец-то где у вас? Жив, нет?
Противен стал почтарь Микулке: все узнал, даже про бабушку и про отца. Значит и про сестру и про купца, и про то стыдное и непоправимое, чем тогда при встрече возле пасеки пахнуло от сестры и от раздавленной, липкой коробки с конфетами.
Многого не понимал Микулка, но сердцем чуял сложное и стыдное, и упорно все время молчал, пока не привез почтаря на станцию.
А возвращаясь, стал решать: рассказать ли обо всем отцу или Илье, или никому не сказывать, а просто ночью убежать пешком? Дорогу теперь он в Подосинники найдет, и там все выведает, поглядит украдкой: правда ли, что это она там, Дуня, и какая она днем, при свете? Или повернуть сейчас же лошадей и скакать, скакать весь день и ночь? И тут же соображал:
- А ежели хватятся? Найдут, да еще засудят.
Он вспомнил, что Илью родная мать за лошадь чуть не засадила. А эти все чужие, и отца засудят, и Илью, и Дуню, если у нее найдут его.
Поглядел на лошадей: они едва плелись. Бока их подвело, ребра видны. Жаль их стало, и так замучены - куда еще скакать на них? Надо не забыть покормить и напоить их возле Дедушкиной пасеки, а до нее еще далеко.
Солнышко клонилось к вечеру. Было тихо, благостно в полях.
Прилег на сено в кузовок Микулка - сразу все забыл. Болталась, подрагивала голова с закрытыми глазами, с полуоткрытыми, потрескавшимися от ветра, пыли и солнечной жары губами.
Лошади дошли до Дедушкиной пасеки, остановились и покорно ждали до заката.
Смотрел, смотрел на них старик из пасеки, вышел на дорогу узнать: не убился ли мальчонок? Что так: лошади одни в запряжке? Поглядел - парнишка спит. Распряг дед лошадей, поставил к сену и, когда лошади стали вытеребливать из-под Микулки сено и дышать в его лицо горячим, сладким запахом пережеванного сена, Микулка проснулся. Сел, надел шапку - удивился: где он? Дедушка стоял поодаль, укоризненно глядел и строго говорил:
- Экой удалец, ядрено-зелено! Эдак и себя проспишь.
Хороший, прямо золотой, родимый дедушка! Ему все можно рассказать. И Микулка стал рассказывать, но запнулся. Всего, понятно, он рассказать не мог и не умел, а про главное, про Дуню рассказал таки и, рассказавши, спрашивал, как взрослый, озабоченный мужик:
- Ну, што теперь мне-ка делать? Ехать к ней али нет?
Вздохнул старик и покряхтел. Но ничего не ответил. Поглядел на розовый остаток закатившегося солнца, еще вздохнул и только потом сказал:
- Рано тебе знать об этом. Ничего не смыслишь!
И, спускаясь вниз, особым знаком поманил за собою парнишку. По этому особому знаку, по хитрому подмигиванию глаз Микулка вспомнил всю острую сладость дедова меда.
Чем больше мог утешить дед Микулку? Да и для него самого это было самым сладостным: угостить медком кого-либо, сердцу любезного. Угостил, помог напоить и запрячь лошадей и рассказал Микулке, как надо ночью спрямлять дорогу к пашням.
- А лучше их самих пусти: они лучше тебя найдут дорогу.
…Подосинники село большое, лежит на лугу среди увалов, на самом берегу большой речки, в которую здесь втекает малая. По этой-то малой речушке - искривленной лентой растянулась роща серебристых тополей.
Троицын день клонился к вечеру, - самый разгар всех игрищ, песен и забав парней и девок и особенно крикливых, озорных ребятишек.
На пригорке, посреди села, поблизости от церкви, хозяйственно и широко стояла новая усадьба купца Астахова, недавно, в один год, спившегося.
В селе всегда знают каждую подробность друг о друге, и особенно о доме богатея, владельца маслодельного завода, возле которого с утра до вечера толпятся старые и малые.
Знали все, как бил Астахов первую жену, как ревновал ее к приказчику, потом к учителю, как умерла она не доброй смертью. Потом, когда об этом позабыли, он поженился на молоденькой, хорошенькой поповне, для которой перестроил дом, пристроил коридор с балконом и насадил садик, катал ее зимой на иноходце, в легковых полусаночках. И эта умерла позапрошлым летом, от родов замаялась. С тех пор запил, а осенью привез из города какую-то еще, совсем особую, должно быть девку с воли и повенчался с ней в другом селе. Тесть, Подосинский батюшка, не захотел венчать: невеста три года не постовала и постовать не пожелала. Повенчался, всю домашность отписал ей да и умер, запился совсем.
Все ждали, что завод закроется, что дом опишут за долги. Другие два торговца, маслодельщики, давно скупили все долговые обязательства Астахова и всячески, еще при жизни, хотели разорить его. Как умер - бросились к вдове, а та как закричит на всех. Накричала на урядника, выгнала всех кредиторов, даже податного прогнала.
- Знать я ничего не знаю! Все по духовному мне отошло и ни каких я старых долгов ни копейки не отдам. Идите, судитесь!
Кое-кто сошелся с ней мирно: по четвертаку за рубль, а некоторым и по гривне не хотела заплатить. Там пока - что, суд да дело, а простой народ к купчихе из гулящих девок и с нуждою и с поклоном. По пятаку на пуд за молоко прибавила - все молоко к ней потащили. И все дивились: приказчиков обеих рассчитала, оставила только мастера-эстонца да мужика-работника в заводе мыть, за парой лошадей ходить и двор чистить.
А в лавке, складах, на заводе, в доме - все сама. Выписала свою бабушку откуда-то, почти что нищую, приодела поопрятнее и заставила за всем досматривать и в доме и в ограде. Та сидит по целым дням на крылечке, вся в черном, как грач и как цепная собака на всех рычит:
- Не знаю я тут ничего. У самой спросите!
По праздникам возле дома, возле лавки и возле завода толпа толпой народу.
Когда купец был жив - по праздникам граммофон на балкон выставлял для молодяжника, а теперь сами пляшут под частушки:
Ай, у мово хорошаго
Да на дворе три лошади:
Одна есть да друга будет -
Третью ладится купить…
Пели и без слов, одни мотивы, пели и печальные - проголосные. Некоторые девушки по две, вкруг одна другой, приплясывали, поднимая пыль тяжелыми медными подковками на каблуках. А большинство зевали, грызли семечки, гудели голосами, кто во что.