Старик с нежностью взглянул в сторону ульев.
- Вот у меня возле сотни ульев, а всякая летит в свой дом, все запасает, все копошится, строит, гоношит… А меж людей все свары, все раздоры. И все люди как-то, кто куда!..
И дед вовсе рассердился на Илью.
- Да съешь меду-то! Экой ты какой, сурьезный! Брезгливой ли? Поешь меду, а табачино-то оставь. Успеешь наглотаться зелья-то!
Илья бросил папиросу, придавил ее подошвой, ухмыльнулся и бережно взял мед.
Старик глядел на него, с нежной уверенностью ожидая, как быстро и целебно подействует на парня мед.
И, правда, сладость меда разлилась сначала виноватой, а потом счастливой улыбкой по пушистому и загрубелому лицу Ильи. Он даже крякнул от наслаждения и встал, весело сказав:
- Ну, лошади мои теперь наелись. Надо скорее запрягать да по холодку ехать.
И он обрадовано предложил Петровану:
- Давайте собирайтесь, подвезу на тройке!
Микулка даже подпрыгнул от неожиданной радости. Впервые в жизни на почтовой тройке, с колокольчиками да в повозке! И ни чего он больше не желал теперь, как поскорее вырасти да сделаться широким, загорелым, запыленным ямщиком с просмоленными колесной мазью пальцами, чтобы брать ими уголья и даже не крякать.
Заря потухла.
Петрован, Микулка и Илья, как с родней, простились с дедом и пошли запрягать лошадей, но вскоре радостные голоса их поманили старика на тракт. По крутой тропинке дед поднялся на дорогу. Покашлял от одышки, с завистью взглянул на тройку лошадей и особенно на крепкого коренника, высоко и весело поднявшего красноречивые уши, слушавшие в звоне колокольцев под дугою или в затихшем поле что-то свое, лошадиное и людям непонятное.
Ударил дед ладонью по дуге - крепко ли завожена и по-хозяйски нукнул на прижавшую уши пристяжную. Был и старик когда-то молодым, имел свое хозяйство и семью, имел лошадок и хотя ямщину не гонял, но толк в лошадях знал, даже коновалом слыл.
- С запалом коренник-от! - внушительно сказал он.
А лошадь, презрительно погрозив ухом, вновь прислушалась, теперь уж явно в даль дороги.
- Ну, садитесь, воспода! - сказал Илья и широким крепким задом уселся на козлы - так, что крякнуло сиденье.
Но, оказалось, позабыл одну вожжину заправить под гужи. Коренник пошаливал и доверять ему было опасно.
Спрыгнул Илья с козел и прислушался. Приближались встречные колокольцы.
- Кого Бог несет, - сказал дед.
- Либо черт тащит! - добавил Илья, - Ежели хозяйский сын, то непременно захочет перемениться. А ну-ка, вылезайте, ребята, - сказал он Петровану, - Переждем. А то еще ворчать начнет.
Тройка надвигалась стремительно, полным махом.
Лошади Ильи встревожились, загорячились от нараставшего топота и звона и, попросив вожжи, стали перебирать ногами.
Микулка испуганно и враждебно смотрел вперед. Неужто не удастся ему прокатиться в первый и может быть последний в жизни раз на настоящей тройке?
- Так и есть! - сказал Илья, - Матвей наш, большак хозяйский, - шепнул он Петровану.
И Петрован с Микулкой отошли в сторону.
Тройка уже подбегала, огибая овраг. По заведенному обычаю лошади замедлили здесь свой бег, обошли овраг рысью и остановились, не доезжая до повозки Ильи.
- Илья! Ты што ли? - позвал хозяйский голос и, прислушавшись к лошадям, не дожидаясь ответа, приказал:
- Перепряги-ка поскорее пристяжку. Засекла ногу, штоб ее язвило!
Тарантас был проходной, хороший, с кожаным кузовом. В таких ездят большие начальники либо купцы.
Из повозки вырывалось подавленное хриплое рычание:
- Ой, гор. - у я-а! Бо-ож-же мо-ой!.. Воды-ы! Хоть капельку воды-ы!
- Да, где же её, воды-то, взять? - раздался сиповатый, беспокойно-недовольный женский голос.
- Хворый, что ли? - подошел к повозке пасечник.
- Да, какой там хворый! - раздраженно ответила женщина, вылезая из экипажа. - Пьет всю дороженьку, не просыхает.
Она оглянулась, прислушалась и спросила:
- Да не вода ли там журчит, в логу-то?
- Как же, там водица, - ответил дед.
- Будь добрый, старичок, не можешь ли водицы принести сюда? Водой его я только и спасаю, - отпаиваю.
Дед повернулся и позвал Микулку:
- Эй, слышь, паренек! А ну-ка сбегай! Картошку вытряхни из котелка да принеси воды скорее. Ты пошустрей меня.
Женщина была высокая, полная, в дешевой летней шляпе, в пестром пышном платье, в расстегнутой суконной кофте с крутой талией.
- О-ох! Умру-у я тут без покаяния, как пе-ес! - стонал проезжий. - Горю-у я-а! В аду-у - заживо! Горю-у!
И видно было, как его страдание передавалось женщине. Она стала на приступок тарантаса и потянулась в кузов, утешая спутника и ропща на него в одно и то же время:
- А кто виноват-то! С какой радости-то пьете?
Илья перепрягал пристяжку.
Матвей сошел с сидения, закурил, посмотрел на богатый и прочный тарантас и раздумал вести пьяного, скандального пассажира. Кроме того, ехать обратно двадцать девять верст верхом в седле да ночью - мало приятного. Поэтому он снял с сидения свой зипун и положил его в повозку Ильи, без слов давая понять, что дальше Илья повезет пьяного купца.
Микулка, задыхаясь, быстро вытащил из оврага котелок воды. Женщина помогла проезжему выйти из повозки.
- Ой, Господи, какой тяжелый! - простонала она, едва справляясь с пассажиром, и совсем уж испуганно прибавила:
- Ой, ой, совсем, должно, кончается. Да што же мне с ним делать-то? Дяденька! - обратилась она к стоящему поодаль Петровану, - Подсоби-ка, Бога ради, я не удержу.
- Вот, тетенька, водица! - сказал Микулка, и женщина, усадив при помощи Петрована на дорогу спутника и, расплескивая в темноте воду, поднесла к губам купца край котелка.
Купец жадно проглотил несколько глотков и облегченно застонал:
- О-ох, голову помочи мне! Голову-у! - стонал он, покачиваясь всем своим тяжелым, рыхлым телом.
- За пазуху-то ему полей! Полей за пазуху! - посоветовал дед и, помогая женщине держать за плечи проезжего, спросил полушепотом:
- Муженек твой, што ли?
- Ох, не спрашивай, мил человек! За великие видно грехи мне навязал его Господь. Другую неделю едем полтораста верст.
Она поправила на себе спадавшую соломенную шляпку и, расстегнув грудь купца, стала рукой мочить ее и наговаривать:
- На каждой станции грешит, буянит, напивается до полусмерти. Отваживаюсь, маюсь всю дорогу… Услыхав облегченное ржание купца, она громче начала выпенивать ему в спутанную бороду:
- Если бы знала вас, дак не поехала бы вовсе. А тут умрете - еще скажут, что я извела вас.
- Ну, будет, будет, - утешал ее купец, - Сказал: не пожалеешь, не раскаешься!
- Не раскаялась бы, ежели все чинно благородно. Работы я не побоюся, а вот уж это пьянство… Только от позорища можно им себя захлестывать!.. А у вас што и за горе за такое… Ведь мущина, прости Господи.
- Ой, хорошо-о! Ой, как славно-о! Не покаешься, голубка. Говорю, не пожалеешь, - нараспев стонал купец. - Все откажу тебе, как жонушке-покойнице-е!
И заплакав, он завел надтреснутым пискливым голосом:
- Эх, до-огорай, моя-а лучина-а, До-о-го-рю-у с тобой и я-а…
- Да будет вам лучиной-то мне этой сердце надрывать! Без вас тошнехонько… Мальчик! Будь добренький, принеси-ка еще котелочек. Только чистенькой, чтобы попить еще.
- Да ягодка ты золотая! - нежно лепетал купец. - Вот ангела-хранителя прислал мне Бог. Ругай, ругай меня! А разве же я не вижу сердце твое золотое!
Звякнули колокольцы. Это, закурив, сел и тронул лошадей ямщик-хозяин. Петрован кинулся было к нему, чтобы попроситься уехать, но вспомнил, што Микулка убежал в овраг за водой. Кроме того, что-то к женщине толкнуло. Что-то ущемило его. Что? Не понял Петрован, не успел понять.
- Седло-то сзади погляди - не отвязалось бы! - крикнул Матвей Илье.
- Знаю, - недовольно отозвался Илья и, покачав дугу, добавил, - Эх, запрягли по-бабьи.
Он распустил супонь, проворно намотал ее на кулак, уперся подошвою в хомут, и натянувшийся смоляной ремень подсвистнул, захлестывая упругую дугу с тремя колокольцами.
Микулка выбежал из оврага и, со слезной мольбою поглядев на удаляющуюся тройку, подал котелок проезжей женщине.
- Кабы не я, дак все бы деньги в заведении прокрутил! - продолжала она выговаривать купцу.
- А какое у них заведение в городе-то? - полюбопытствовал дед-пасечник в то время, как Илья, собирая вожжи подошел к повозке и нехотя взглянул на женщину.
- Да ничего у него нету в городе. В селе он где-то тут торгует! - говорила женщина все тем же сиплым голосом, какой бывает лишь после долгих слез и крикливых пьяных песен.
- С маслом в город, сказывают, приезжал и за творогом тоже. Да вот и…
А про какое заведение-то ты сказываешь? - допытывался дед.
И вдруг женщина набросилась на старика.
- А про такое!.. Што пытаешь-то? До седины дожил, а будто и не смыслишь?
- Не гневайся, сударушка! Вот и правда, што не смыслю. Живем в лесу, молимся колесу. Чалдоны!
Илья, меж тем, свернул цигарку и закурил. В густых сумерках лица его не было не было видно.
- Это, монастырь, должно такой есть девичий! - сказал он со злобною насмешкой.
Женщина вздрогнула, обернулась к ямщику и закричала:
- Смешно тебе? А может я и вправду в настоящий монастырь сряжалась! Как можешь ты чужую душу осудить? Вставайте, господин! - прибавила она без остановки, привстала на подножку тарантаса и торопливо, задрожавшими руками стала поправлять подушки. Ей попалась смятая коробка с конфетами. Она взяла ее и, сойдя с подножки, подала Микулке.