Дед увидел у края рощи в отаве спутанных лошадей, которые скакали к стогу, а молодой ямщик заворачивал их к водопою.
Старик поежился, поднялся, взял зипун, накинул на плечи.
- Да, стюдено стает! - сказал он снова, - Пчелок надо скоро убирать в омшаник. Ох-хо-хо-о!
Он вышел из избушки, сделал из руки козырек и еще раз поглядел на юго-запад, куда убегал, упираясь в небо, почтовый тракт, потом подбросил хворосту в костер, поставил черный котелок с картошкой и уселся возле огня, прислушиваясь к столь знакомым, радостным звукам угасающего дня в полях.
- Н-да, прошло, знать, красно летичко, прошло! - опять вздохнул он, - Летит времечко… Летит!
И совсем отчетливо услышал слова приближающейся песни ямщика:
Эй, как на зореньке было, на заре
Да-а при вечерней-то было ли поре-е…
- Ишь, запел опять, певун! - ухмыльнулся дед, - Ни заботы, видно, ни печали.
А сам жадно вслушивался в слова песни.
Парень девушку - девку поджидал.
- Ишь ты, все девку надо. Без девки, видно, и песня не поется.
С ноги на ногу ступал
Да ума-разума пытал…
- Хе! Без девки, видно и ноги не несут… Ах, ядрено-зелено! - разговаривал на расстоянии с певцом старик. - Да, брат, молодой, дак пой, пока поется! А мне, вот, скоро умирать пора… Не терпит времячко, не ждет.
Солнце совсем зашло за далекие поля, сгустилась краска в облаках, и дед затих, задумался, смотря на разгоревшийся костер.
- Здорово, старичок! Бог в помощь!
Старик вздрогнул и оглянулся.
Из-за избушки, из лесной чащи, с нижней тропинки поднимались двое: мужик с узенькой полуседой бородкой и подросток лет двенадцати. Оба с сумками, запыленные, в плохой одежде, совсем, как нищие.
- У-у! Што бы те клеймило! - не сразу выругался дед, - Как испугал! Вы пошто не по-людски, не по дороге, ходите?
- Да, ишь мы тут спрямить хотели, а вышло: больше наплутали, - ответил Петрован и в голосе его была усталость и виноватая усмешка над собою.
Микулка, сбросив свою сумку, сразу же сел на земь и стал осматривать свои потрескавшиеся босые ноги.
- А што, деда, до деревни тут далеко? - спросил Петрован, опираясь на свой замызганный и суковатый костылек.
- А до какой тебе деревни? - подозрительно прищурился старик.
- Да нам заночевать бы где-нибудь в тепле. Ночи студенее стают. Дело к осени.
- Да, к осени, - густо отозвался дед, - Журавли уж полетели. А вы какие люди будете?
- Да вот пошли на заработки в город, - сказал мужик, как говорил он это всем, не признаваясь, что приемлет подаяние.
- В город?
Дед с ног до головы оглядел прохожих и неодобрительно протянул:
- Та-ак! А издалека?
- Да верст двести прошагали, с хвостиком.
Старик кивнул на Микулку:
- И он, босяк, идет?
- Идет. Ижно с прискочкой, - беззаботно отозвался Петрован, - Только вчера вот, ногу напорол на гвоздь, не то на стекло вострое.
Дед жалостливо качнул голову и смягчился:
- Дак заночевать говоришь? Тут, верст четырнадцать, будет село большое - дак новоселы все, не пускают. Не наш брат - простофили-старожилы. У них хлеба кус не выпросишь… Бедняков не пускают.
- Четырнадцать-то нам поди не прошагать сегодня. Поздновато.
- Как шагать! Шагают всяко.
- Шагаем мы добро, да мозоли нашагали. У меня же нога ломана была.
Дед ухмыльнулся:
- А што так высоко скакал, сломал?
- Орешничал да с кедра упал, - объяснил Петрован. - Лет тому семнадцать. У тебя и ключик тут бежит. Поди напиться можно? - Петрован затягивал беседу, чтобы оттянуть уход и попроситься на ночлег к деду.
- А пошто нельзя? - ответил дед. - Напейся, ежели сомлел. Вода, брат, Божья, не моя. Вода, брат, здесь слеза Господня: сколь студеная, столь светлая. Тут с тракта все прохожие - проезжие спускаются, отводят душу. Особливо летом, в жар.
Услыхав словоохотливость старика Микулка вдруг прозвенел и выручил несмелого отца:
- А ночевать тут у тебя, деданька, нельзя нам?
- Хе-х! Ты! Какой прыткой! Даром што хромой, - сурово промолчал старик.
Микулка засмеялся, а Петрован заговорил прямее:
- Мы признаться с тем и завернули, да не посмели сразу сказать.
Дед посветлел.
- Да ничего, ночуйте, коли люди путные. В избе-то у меня тепло. Солома настлана.
И почуяли себя Прохожие, как дома: празднично, уютно в дедушкиной пасеке. Не ушел бы никуда.
- А ну-ка, парничок, - распорядился дед, - Беги в согру, дровишек сухоньких пособирай. Можешь?
- Могу! - весело сказал Микулка и, оставив свою котомку, заковылял в согру.
Петрован тоже снял котомку и пошел к ручью. Умылся, покрякивая у холодной, освежающей воды и зачерпнув в походный котелок, поднялся к деду.
- Можно одолжиться огоньком? - спросил он, ставя свой котелок рядом с дедовым.
- Ставь, ставь! - строго приказал старик.
- Н-да, - начал Петрован, подбрасывая хворосту в костер, - Летом, дак везде тебе приют: в лесу ли, в поле ли. А теперь уж осень!
- Осень, осень! - вздохнул опять старик, - И комара сколь дней не слышно. У нас комар тут живучий, а и то, видать, померз. Вот и костерок поддерживаю сколь дней уж без последствия.
Помолчали и задумались. А со стороны тракта, с косогора, из-за рощи, доносилась опять и стала нарастать в румяных сумерках ямщицкая песня.
Эй, скажи девка, скажи красна, Скажи правду с кем грешна?
Прислушавшись, поднял голову Петрован. Чем-то давно знакомым повеяло от песни.
Всю я правдушку тебе расскажу: Не тебя, мил-друг, люблю-ю…
- Часто он поет тут, - сказал старик, - Лошадей, знать, на отаве опять пасет сегодня.
И снова зазвучала песня, наполняя тишину и колдуя над умолкнувшим возле костра Петрованом.
Запинаясь и таща охапку хвороста, возвращался Микулка.
- Там кто-то лошадей пасет. Пое-от!.. - протянул он почти испуганно. Но вскоре сел возле костра и тоже покорился песне. Молчал, смотрел в костер и слушал.
Эх! Показалось молодцу Да за досаду за большу: Он ударил красну девку По белу ея лицу! Ах, по румяной по щеке Да по серебряной серьге…
Далеко ушли от дома Петрован с Микулкой, а песни и здесь такие же. Слушая песню, Петрован и не думал, что поет ее пропавший без вести Илья и давно ставший для Петрована таким же близким и родным, как потерявшаяся дочка его Дуня.
А рано на заре, а то и ночью, выкормивши лошадей, уедет ямщик и никогда не будет знать, что тут в избушке, в пасеке, ночуют столь знакомые, столь близкие люди из родной деревни…
Но шевелила сердце песня, доходила до нутра и беспокоила и не пилось, не елось Петровану. Встал он, потихоньку поднялся по крутой тропинке в гору, на тракт и там остановился, не решаясь пойти в рощу на зовущий голос песни.
Солнце закатилось, но небо было еще светло-розовое. Микулка, стесненный строгим взглядом старика, загляделся на закат. Там из красной тучи вылепилась кошка. Выгнув спину она держала лапами светло-желтую мышь, а выше, лицом к западу, сидел на небе кучерявый и величественный старец с длинной бородою и крючковатым носом. Кроваво-огненная борода его росла и загибалась в сторону и на плечо. Микулка загляделся и не вытерпел:
- Деданька! Гляди-ка скорее на небо!.. Старик-то из тучи сделался какой!.. А нос-от, нос-от отпадет сейчас!..
Микулка даже засмеялся.
- А-а! Што бы те стреляло! - оживился дед, - Тоже на небо глядеть умеет. Звездочет какой! Грамотный, што ли?
- Не-е, - стыдливо ответил Микулка и прибавил, - А Дуня наша грамотная… Потерялась которая.
- Кто это? Сестра што ли твоя? - сердито спросил дед, не расслышав последних слов Микулки.
Микулка помолчал, подумал что-то про себя и, не отвечая деду, продолжил:
- Ежели найдем ее дак тожно учиться буду. Я даже во сне её видаю часто, Дуню.
Дед поглядел на мальчугана, помолчал. Любопытно ему стало послушать, что тот еще скажет.
- Раз видел, будто в церкви молится и пла-ачет, плачет. Раз видел барыней… Наря-адная! А вчерася видел, будто с костыльком идет навстречу, нищенкой…
И губы у Микулки дрогнули. Мальчонка замолчал. Большие серые глаза, волосы отливали желтизной и пылью, а лицо было в белом пушке, с потрескавшейся ярко розовой кожей.
Дед оглядел его с головы до ног и заметил, что на исцарапанных и грязно-серых ногах его большие пальцы тупы и коротки.
- Тебе кто пальцы-то отрубил?
- Это они отболели… Маленький когда был, обморозил.
И воспоминание перенесло его в родную деревню, к бабушке. Ведь это ему бабушка перед дорогой разные догадки строила насчет встречи с Дуней. Все это теперь и снилось ему по ночам.
- А потом еще видел: будто я большой стал, - продолжал Микулка, пряча слезы и чувствуя к чужому деду ласку и доверие, - Будто еду на коне по городам по всем, ищу ее и вижу дом матерый, выше церкви, а крыша серебряная и на солнышке блестит… Окошки разукрашенные и будто перед каждым - крылечко, а на каждом крылечке солдат на часах со штыком стоит. Много солдат! А Дунюшка-то будто бы сидит у самого верхнего окошка и плачет. Будто бы солдаты на волю не пускают ее. И будто сидит она три голода голодом!
Он помолчал и возбужденно с мальчишеским молодечеством прибавил:
- Тожно будто я как разогнал коня, скакнул…
- Ну? - дед даже подался всем корпусом к Микулке.
Но Микулка сконфузился и грустно закончил:
- И… тожно я… проснулся.
Дед даже хлопнул себя по бокам руками.
- Ах, ядрено-зелено! Проснулся?