Но в дверь пестрой вереницей входили любопытные подростки и, протискиваясь между ними, в распахнутой куцевейке, с выбившейся из-под платка тяжелой косой вбежала Дуня. Она голыми руками внесла пригоршню снега и быстро стала тереть ноги брату. И как-то вышло так, что вошедший следом за ней Проезжий, очутился возле Микулки и голос его звучал потерянно в общем хоре беспорядочных и бестолковых криков:
- Спирту надо! Спирту, хоть немного.
- Господи! - звенела Дуня, - Ноги-то у него, совсем как кости белые.
- Три, три шибче ту! Я эту! - крякал Петрован, - Где его тут спирту-то взять? - тут же проворчал он на Проезжего.
- Ой-ой-ой! Оой-о-ой! - вопил Микулка и бабушка Устинья сердито утешала его:
- Ну, вместе умирать будем! У меня тоже ознобились. Веселее будет. Не кричи.
- Ой-ой-ой! Ноженьки отпали! - выкрикнул, наконец, Микулка внятно.
- Не отпали еще! - ответил ему Петрован, обрадовавшись, что парнишка может говорить. - Не отпали еще, погоди. Дай-ка, барин, снегу-то еще сюда мне.
Проезжий бросился на улицу, как бы польщенный поручением мужика, а Дуня спрашивала у Микулки:
- Да ты пошто же без обуток-то? Рученьки-то давай сюда. Эх ты, весь в ледышку обратился.
- Водки бы хоть рюмку! - кто-то сказал в толпе и Проезжий тотчас же хотел послать за водкой, но не знал, как это сделать, чтобы снова не обидеть Петрована. И только строже повторял:
- Немедленно надо водки купить скорее.
- Какая тут водка? - огрызнулась бабушка Устинья, - Уцелела бы у нас тут рюмка водки!
- Краснеет эта. Кровь пошла.
- А ты пошто, мужик, до крови-то? - охнула бабушка Устинья. - Ишь, кожу содрал. Эка, постарался!
- Ничего! - храбрился Петрован, - Раз кровь пошла - значит не душевредно. Не кричи, сынок. До свадьбы заживет.
- Ой, ой, больно!
- А-а! больно? - веселее отозвался Петрован, - Ну, раз боль чувствуешь - значит ноги твои. Экой стыд: мужик на льду обутки потерял. Теперь и вырастешь - не забудешь. И замуж за тебя ни одна девка не пойдет.
- Ах, ах! Сирота ты моя горегорькая! - стонала бабушка, - Только на минуту с глаз спустила. Ну, варначье! Вот какой у нас народец! - уже для сведения Проезжего прибавила она.
В избу впопыхах вбежал Илья, и внес с собой обледенелые потерянные валенки.
Кто-то из чужих, увидевши Илью, сказал ему:
- Ну и крепкий же парнишка. Вот чертенок!
И все чужие постепенно вышли из избы, а Илья стоял, не выпуская валенок из рук и с открытым ртом смотрел на Проезжего и Дуню.
Микулка стал кричать сильнее. Голос у него направился, испуг прошел, но боль в ногах усиливалась, рвала и жгла, особенно в том месте, где висел клочок сорванной отцом обмерзшей кожи.
- Но почему он оказался без валенок? - спросил Проезжий, обернувшись к Илье.
Илья бросил обутки к ногам бабушки Устиньи и остался стоять в надвинутой на брови шапке, в рукавицах, растерянно и жалко ухмыляясь. Он удивился - почему Проезжий оказался снова в этой избе, но вопрос Проезжего - окончательно сбил его с толку. Хлопнув рукавицей себя по шубе, Илья вздохнул и сказал, глядя только на Дуню:
- Стоит, сказывают, на речке. Рот-то разинул, загляделся, а под ноги-то наледь подплыла из проруби. Валенки-то и примерзли. Он шагнуть хотел. Да и вывалился из обуток, как мышь. Ну, ребятишки обступили - хохот. А он, сказывают, бежать. Эх ты, холостяга! - заключил Илья, наклоняясь над распухшим и красным Микулкой.
- Тоже на народ пошел!.. - сказала Дуня, - Святки справлять…
И Микулка, чтобы показать, что он в самом деле молодец, еле вставил в дергающие все его тело всхлипывания:
- Я, как вырасту… Дак я им всем… Задам!
Окончательно развеселился Петрован, будто ему стакан водки подали. Он даже позабыл о том, что полчаса назад готов был рвать зубами Приезжего, чужого, странного и таинственного человека, а теперь, все более смеясь и возбуждаясь, начал говорить, выбрасывая из себя слова, как раскаленные камни.
- Да, ваше благородие, вот погляди-ка, полюбуйся на житье наше. Приедешь в город, станешь сказывать, как святки у нас праздновал. И смех и грех, ей-богу! Другой раз бежишь за возом да и ну плясать. Из глаз-то искры от мороза сыплются, слезы горохом стынут, а ногами-то веселую разделываешь. Не даром говорится: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.
И Петрован все громче продолжал, обращаясь уже к сыну:
- Запоешь брат, сын Микула, когда век затянется, а житье-бытье поглянется. Хе-хе-э! А ну-ка, сын, пошевели ногами. Согни!
- Встань, встань, Микулушка! - радостно сказала Дуня, видя, что Микулка действует ногами.
И Микулка, все еще крича и ноя, быстро встал на ноги на мягкую кровать.
- Стоит! - сказал торжественно Проезжий.
- Отошел? - радостно спросила бабушка Устинья.
- А ну-ка, попляши, сынок! - крикнул Петрован.
И Микулка, не переставая орать, стал привскакивать, держась за шею Дуни.
- Не надо, Микулушка. Не надо, брателко! - голос Дуни задохнулся и потух, а лицо ее спряталось возле лица Микулки.
Стоял, смотрел и слушал Проезжий, и позабыл, где он и что это вокруг такое? Сон, театр, кошмар или действительная жизнь?
"Да, вот они какие настоящие богатыри!" - сказал он про себя.
- Да будя плакать-то! - посоветовал Микулке Илья, которому этот крик мешал понять, когда и зачем Проезжий снова очутился здесь? - Видал на улице-то маскировщиков, - спросил он у Микулки, - Шиликуны вот экие, носатые. С горбами. Слышишь?
- Пляшут? - спросил Микулка, пересиливая боль и слезы и прислушиваясь.
И все прислушались. Петрован даже продул дырочку во льду на стекле окошка и поглядел одним глазом на улицу.
- В ваш дом, Илюха, ломятся, - сказал Петрован и озабоченно опять остановился возле сына, - Ну, похвораешь - не беда, вот горячка бы не унесла тебя.
- На печку, - всхлипывал Микулка, - Боюсь шилкунов.
- Ах, ты пряник мой медовый! - подбегая к нему замурлыкала старуха и с трудом, большого, долгоногого, потащила внука на печь, - Пойдем, родимый мой, погреемся. Я сама-то ноги свои едва чую. Пальцы-то прихватило, как железом накаленным обожгло.
Вскоре Микулка притих на печке, а вслед за тем в избе наступила тишина, неловкая и напряженная. Как бы не зная о чем говорить, Проезжий, Дуня и Илья разошлись в разные углы избы.
Петрован стал прибирать раскиданные, таявшие на полу комки снега.
Первая нарушила молчание бабушка Устинья. Устроив внука, она взялась было за прялку и увидела, что прялка сломана.
- Да это кто же, матушки, у меня прялку-то сломал? Чьи это чертячьи руки тут ходили без меня? - и пошла кричать, все прибавляя голосу, - Ну, скажи ты - новая напасть! Я теперь, ведь, вовсе, как без рук, останусь. Кто мне даром-то починит ее, а?
Тихо подошла к ней Дуня и шепнула:
- Не тужи, бабушка. Может это к счастью. Может тебе и не придется больше мучиться.
В избе снова наступила тишина. Все ждали и смотрели на Приезжего. И Приезжий, не смотря ни на кого, точно стыдился своих слов, сказал:
- А ведь я, Петрован Василич, шел к тебе ссориться, а вот из-за Микулки-то и позабыл об этом.
- Вам с нами связываться - кака нужда? Конечно дело, я в прошлый раз погорячился, извините, а только наши с вами дела совсем особь статья.
Илья даже рот открыл и переводил жадные глаза с Дуни на Проезжего, а с Проезжего на Петрована.
- Конечно, ты можешь мне опять сказать, чтобы я ушел от вас, но теперь я не уйду, пока мы не помиримся или окончательно не подеремся.
Петрован расхохотался хорошо, открыто, просто.
- Вот это будет ловко! - сказал он, не зная, чем занять свои руки и куда глядеть.
Стараясь не смотреть на Илью, Дуня затихла возле бабушки Устиньи, и руки её теребили конец, свесившейся через плечо, косы.
- Видишь ли, Петрован Василич, - продолжал Проезжий, - Твоя дочь пришла ко мне в слезах сегодня и я… Я, конечно, понимаю ее. Не знаю, как тебе сказать, но… Мне вас обманывать нечего. Я хочу сказать, - он хотел говорить проще, но путался в словах и нескладно продолжал:
- Действительно, такая девушка, как твоя дочь, может найти себе в городе и службу и хорошего жениха, а здесь, особенно теперь, когда тут все так глупо рассуждают про нее, я прямо не советую… И вообще… - он запнулся, смущенный испытующим взглядом Ильи.
Наклонившись с печки и, поняв по-своему туманные слова Проезжего, бабушка Устинья перебила его.
- А ты сам-то, батюшка, из каких будешь? Мы ведь и не знаем, кто ты есть.
- Да я-то человек простой, - ответил он, стараясь говорить короче и понятнее. Хотя я и из дворян, но пришлось мне за идеи пострадать. То есть за народ. Был я студентом и вот меня в Сибирь сослали.
Бабушка Устинья строго прервала его:
- Как ты сказал? Сослали?
- Ну, да, сослали. Да ты не беспокойся бабушка, я совсем ни за воровство, я за народные дела был сослан. Но теперь я в музее, в зоологическом отделе служу, на положении, так сказать, чиновника. При университете.
- Нет, батюшка! - решительно оборвала его бабушка Устинья. - Пусть уж вот она за Илью, али там за кого другого, хоть за батрака идет, а за ссыльного да острожного, оборони ее Господь!
- Бабонька! - тревожно прошептала Дуня. - Да господин Проезжий вовсе и не сватает меня. Что ты, что ты?
- Хы! Сватать! - громко вмешался Илья, - Понятно, не сватает. А ясное же дело, так приглашает…
Петрован даже вскочил с места и сделал нетерпеливое движение. И снова все умолкли.