* * *
В углу кладбища, удалённом от дороги, там, где, снизившись в заросшую малинником и смородиной яму, оно снова поднимает сверкающий отсветами солнца, поросший красностволыми соснами холм, есть одна могила. Она обнесена деревянной решёткой и сплошь заросла кустами диких роз. На аккуратном холмике из песка лежат свежие цветы, на кресте, против которого скамейка, чёткая надпись:
Господи, успокой душу грешника и страдальца.
Здесь покоится тело Никанора Камнева, род. 1872 †1897
Над этой могилой лампадка горит неугасимо. Каждый вечер, весной, летом, осенью и зимой, в ясное тепло, в холодный дождь, в голубое мерцание зимних сумерек, в снежные бури - сюда приходит матушка Елена, жена копанского священника, отца Михаила, и подолгу здесь сидит.
Копанцы помнят время - это было давно, десять лет тому назад, когда, придя на могилу, матушка Елена, как подкошенная, падала лицом на землю. Она была тогда молода.
Спешным шагом, с развевающимися волосами, приходил за ней, размахивая посохом, отец Михаил, гневно говорил: "Елена! Довольно!" - поднимал её с холма и обходными дорогами, чтобы миновать улицу местечка, вёл в свой поповский дом, на самом краю монастырского оврага.
В то время не было ещё мира в поповском доме, и отец Михаил быстро седел.
Но время успокоило всё. Матушка Елена и теперь приходит каждый день, но она заботливо подрезывает густо разросшиеся розовые кусты, садится на скамейку и, глубоко задумавшись, сидит. Её спина согнулась, у ней посеребрились волосы вокруг поблекшего, смирившегося, но освещённого внутренним светом лица.
Отец Михаил уверенно и спокойно приходить за ней, добродушно говорит:
- Ну, мать, наговорилась с покойником? - и зовёт её домой ужинать и спать.
Они идут, не торопясь, улицей местечка, а дома их ждут десять человек детей, из них семь мальчиков и три девочки, из которых старшей четырнадцать лет. И за всеми надо уследить, всех надо научить, накормить, обшить. А их так много, что матушка Елена иногда сама путается, как кого зовут, а доходы всё меньше, потому что падает усердие и потому что их отбивает монастырь, а всё становится дороже, так что сапоги есть только у старших, младшие же щеголяют зимой в валенках, а летом босиком…
II
Пятнадцать лет тому назад, когда матушка Елена с отцом Михаилом приехали в Копани, прихожане говорили про них: "У нас поп с попадьёй, как две картинки". Оба молодые, оба белокурые, оба здоровые - матушка Елена высокая и смелая, с тёмными глазами на скуластом лице, отец Михаил широкий, кудрявый и быстрый, весело бегавший по требам, громким голосом служивший службы, сразу с головой ушедший в огород и пчельник.
Но и тогда у него бывала иногда глубокая забота на лице.
Его отец и дед, и прадед - все были сельскими попами и пасечниками и, как он, не мечтали ни о чем другом. Матушка Елена была городская и знала другую жизнь.
Её сестры учились в гимназии. Одна стала учительницей, другая уехала на курсы и ушла в Сибирь. Её же, младшую дочь, учили в епархиальном только потому, что отец испугался, чтобы и с ней не случилось того же, что со второй.
Отец Михаил полюбил её, как только увидел, сразу и навсегда. Она же вышла замуж только потому, что тяжело было жить дома, у строгого отца. Она быстро заскучала в мёртвом местечке и, родив первую дочь, стала упорно просить, чтобы муж отпустил её в Петербург.
- Опомнись! - говорил поражённый отец Михаил. - У священника жена должна быть скромница, богобоязненная, хозяйка, прилепленная к мужним делам, жена пастыря, пример всем жёнам и матерям. А ты на курсы!
- Пусти меня, Михаил! - капризно говорила молодая попадья. - Сестры учились, и я тоже хочу. Я кончу и тебе же буду помогать. Ты будешь ездить по требам, а я буду лечить.
- И не говори ничего! - ужасался отец Михаил. - Во всей епархии ни у одного попа жена не уезжала на курсы. Что скажет благочинный! Я понимаю, в девушках езди, учись. Но после брака! Займись огородом и пчёлами. Чудесное дело!
Но умом он понимал, что не пчёлами можно успокоить его буйную жену. В ней ключом кипели силы, она хотела бы на крыльях облететь весь мир, на всё посмотреть, всё узнать и всё испытать. Боясь потерять её, он всё сильнее её любил, и от сознания, что он недостоин её, у него был виноватый вид.
- Хочу уехать. Не могу здесь жить! - упрямо твердила молодая попадья и, сама понимая, что это невозможно, раздражалась, плакала и мучила своего мужа. Забеременев во второй раз, она гневно говорила:
- Да что же это? Опять ребёнок! Что же ты хочешь сделать из меня?
- Дети - благословение семьи, - отвечал отец Михаил и втайне радовался, что, едва успев родить второго, она уже чувствовала в себе третью жизнь. Он спешил приковать к себе беспокойную жену самыми крепкими цепями, какими только мог, потому что в глубине души в нём всё время был страх, что, как птица с большими крыльями, она вдруг снимется и улетит.
- Это проклятие моё! - кричала молодая попадья и с ужасом смотрела на округляющийся живот. - Ты хочешь задавить меня детьми.
С виноватым, но торжествующим лицом отец Михаил водил её по вечерам гулять. Они осторожно спускались по крутой тропинке в монастырский овраг, поднимались в поля с разбежавшимися во все стороны дорогами, которые вели вдаль, в неизвестный, чудный мир, обходили кругом сонных и немых Копаней и мимо мерцающего огоньками кладбища возвращались домой.
Ложась рядом с мужем на супружества постель, молодая попадья с ужасом чувствовала, что ей никогда не вырваться от детей, что она проживёт, как в подземелье, всю жизнь и неведомо зачем, распавшись в потомстве, ляжет на кладбище, под таким же огоньком.
III
В семье было уже четверо детей, когда в неё вошёл новый член. Двоюродный брат отца Михаила, Никанор, бывший послушником в Копайском монастыре, оставил его весной и поселился в священническом доме.
Он пять лет скитался по монастырям, готовясь принять пострижение, но теперь неожиданно порвал всё и сделался пока причетником при церкви в Копанях.
Это был худой, высокий юноша с измученными глазами, с прекрасным голосом, за который его ценили в монастырях. Матушка Елена заслушивалась, когда он иногда начинал петь, сидя у себя в светёлке наверху.
Он помогал отцу Михаилу в церковной службе и в требах, раздувал кадило, читал и пел на клиросе, а в свободное время уходил в монастырский овраг. В самой глуши его была выкопанная в скале песчаника большая пещера. Он забирался туда и лежал там часами, вытянув на песке худое тело, слушая смутный гул ветвей и глядя, как спархивали и прыгали у входа малиновки и овсянки.
Он мало говорил, когда бывал в семье и сидел в стороне, понурив изнурённое лицо, едва опушённое светлыми волосами усов и бороды. Он никому не рассказывал, что у него было на душе, но ему было тяжело, и эта тяжесть, как камень, давила всех.
- Плохо, плохо нашему Никанору, - озабоченно говорил отец Михаил своей давно смирившейся и переставшей рваться вдаль жене. - Прямо боюсь, как бы не наделал чего с собой. Хотя бы ты, Елена, разговорила его. А то мало ли что пойдёт на ум…
Добродушный поп, искренне любивший всех своих, не раз поднимал этот разговор. Матушка Елена, давно с интересом смотревшая на Никанора, всё чаще начала заговаривать с ним. Женская ласка и тонкость находят ключ ко всему. Больная душа всегда ждёт участия. Отец Михаил только радовался, видя, как скоро, каждый день по вечерам, молодая попадья стала уводить его двоюродного брата гулять.
Они ходили по лесам, обходили полями кругом Копаней, сидели на кладбище, но чаще всего спускались в монастырский овраг. Никанор не любил открытых мест. Увлекая его за собой, матушка Елена весело сбегала по крутым тропинкам вниз. Подавая друг другу руки, они переходили через ручей, сворачивали в боковые извивы, пробирались в тёмной чаще нависших ветвей и всегда приходили к пещере. Послушника тянуло к ней.
Он садился у входа и погружался в себя. Матушка Елена взбиралась на верхушку скалы, смотрела на овраг, извивающийся, как зелёная река, заглядывала вниз на спину сгорбившегося человека и шаловливо бросала в него пригоршни песку. Поднимая глаза, он видел стройную фигуру и смеющееся лицо, а кругом так бодро шепталась весенняя листва, так мирно звенел ручей и так безмятежно зеленело вечернее небо, что в тёмной душе начинал брезжить рассвет и неожиданно чудилось, что не всё ещё кончено, что можно ещё как-то жить.
Уступая просьбам, он иногда потихоньку пел, иногда рассказывал о том, как жил и что видел в монастырях. Потом всё чаще стал говорить о себе.
Робкий и слабый, он с детства мечтал об уединении и келье, чтобы молиться за мир. Уже в семинарии он жил, как монах, и два года был счастлив в монастыре, пылая перед Богом, как восковая свеча. Но увидел неверие и обман и стал сомневаться во всём. Напрасно он изнурял себя молитвами и постами, напрасно принимал тяжёлые епитимии, напрасно, в поисках святости, переходил из монастыря в монастырь - с его глаз точно спадала слепота и настало время, когда колеблющаяся вера рухнула совсем.
Теперь у него нет ничего. Всё отвратительно и мерзко, как падаль. Для чего же жить? Куда идти? Священство невозможно. Как учить других тому, во что не веришь сам? Ничего другого он не знает, сил больше нет, и остаётся только одно…