И что бы вы, драгоценный мой, думали? Мы на него в штыки, а он на нас! Так и сбежались. Ну, однако, мы ему тут хорошо дали и далеко назад угнали, так что на утро генерал приезжал, смотрел и благодарил. А лежало его, словно валежнику, по снегу очень много.
Тут-то меня и ранили. Сгоряча ничего не почувствовал, а как обернули назад, я и давай падать. Товарищ меня поднимает: ты, говорит, Никаноров, чего дурака валяешь? А я уж и сомлел. Поглядели - а в ноге у меня штыковая рана до кости и в теле пять дырок от пуль.
Ну-с, положили меня в лазарет. Пули скоро заросли, а от штыка очень долго маялся, так что свело мне ногу вроде как крюк, и постепенно только её привели в прежнее положение, но и не то не совсем. И как вышел я для строя боле негодным и притом же получил сильнейший тиф, то решено было меня к отправке домой.
Тут-то, драгоценный вы мой, как стал я оправляться после тифу и приходить в себя, так тут и вспомнил окончательно про супругу мою милую и про лавочку, и про все дела, и чисто заплакал от умиления души!
- Господи, - думаю, - многомилостивый владыко! Жил в грехах, хоть и в маленьких, но скверных, забывал тебя всю свою жизнь, а ты - на-ко, погляди! И через войну меня провёл, через голод и холод, чрез кровавые раны и лютую болезть и обращаешь меня обратно, в мой родной приют!..
Лежу вот так, и в умилении Господа благодарю. А от жены, между прочим, ни письма, ничего, ни гу-гу. Но и я, конечно, тоже не писал. Да и где, посудите сами? Всё время отступали, воевали, вшей в траншеях кормили - никакой возможности не было писать.
Ну-с, попросил я тут из госпиталя сестрицу и написали мы супруге письмо - так, мол, и так, благодарение Богу, всё благополучно окончил и собираюсь я скоро домой. Написали, отправили, жду, пожду - ответа нет. Нетерпение меня, дорогой вы мой, чисто так и ест. Написали ещё, потом телеграмму стукнули и тоже никакого результата. А из Одессы, между прочим, нехорошие вести идут - бунты там, непорядки и прочее. Ну, истомился я совсем, однако не подозреваю ничего - так себе, думаю, на почте какая-нибудь забастовка вышла. Дождался времени, вошёл окончательно в силу, отправили меня в Россию. Еду это на поезде - сам уж не знаю, радоваться, или горевать, но всё же никак не ожидаю того, что произошло.
Приехал утречком, так что спали ещё все, в Одессу, шасть бегом к себе, к своему дому. Вошёл во двор, аж бьёт меня всего. Спрашиваю дворника:
- Живёт, мол, здесь такая? - А дворник, между прочим, новый и меня не знает.
Вижу, мнётся. Нет, говорит, выехала и неизвестно куда. А лавочка тут как тут, только, конечно, заперта.
Как, говорю, так, неизвестно, куда? Ах, ты, говорю, холуй! Чего ты врёшь и раненого солдата, пролившего за отечество кровь, бессовестно обманываешь? Давай, говорю, сюда домовую книгу!
Смотрю, вижу - здесь.
Как же, говорю, не здесь живёт? А это кто?
Ну, драгоценный вы мой, не стал я с ним лишнее время на ругань терять, а направился к квартире и стучу. Окна и двери заперты, и в ответ полный молчок.
Продолжаю, однако, стучать и вылезает ко мне неизвестный мужчина. Вылез так в щёлку и дверь за собой сейчас же припёр.
- Тебе, - говорит, - здесь чего надо? Что ты людям спать не даёшь?
- А того, - говорю, - мне надо, что желаю видеть свою законную жену, Анну Степановну, потому что я, вернувшись с дальнего востока, имею шесть ран и георгиевский крест.
- Вот что, - говорит, - я тебе скажу. Проваливай-ка ты подобру-поздорову, потому что твоей жены здесь нет, а если и есть, так она тебя не хочет. Понял?
- Нет, - говорю, - не понял и понять не хочу, потому что нет такого закона, чтобы, вернувшись с войны, где пролил кровь за Царя и отечество, да жена мужа не принимала. Между прочим, квартира на мои деньги плачена. А вы, - говорю, - кто такие будете?
Мужчина он высокий, дорогой вы мой, здоровенный и глазищами меня сверлит. Ну, а я тоже не слабый был, хоть и не высокого роста, но, конечно, война и раны отняли так, что осталась только четверть.
Одним словом, стараюсь быть вежливым, но сердце у меня закипает, и вот пробую я войти. Делаю так один шаг на крыльцо, а он, драгоценный вы мой, как меня ахнет! Чисто шимоза, да прямо в переносицу, да ещё, да ещё, да в довершение того ногой по животу.
Перекатился я, как кубарь, прямо скажу, несколько раз. Начал потом буянить, и произошло тут полное безобразие. Намяли мне нестерпимо шею, и всего обиднее было то, что жена, вижу, круглым глазком в щёлку смотрит, но сама притаилась и ни гу-гу! Взяли меня, раба Божия, в участок, да там ещё основательно подбавили. Продержали два дня, а как выпустили, то я пропил шинель и, отправившись к своей квартире, перебил все стекла, до одного.
Засадили меня, драгоценный вы мой, снова в участок, но уже на целую неделю, да намяли бока так, что пришлось на корячках ползти. Вижу я, что человек я маленький, а он оказался старший городовой! Где мне тут с ним тягаться? Плотью обуха не перешибёшь!
Подстерёг я на улице свою, подошёл к ней. Что же, говорю, ты со мной делаешь? Разве так можно? И какую ты мне принесла благодарность за мою любовь?.. Заплакала и говорит. Он, говорит, меня в погроме защищал, а после того окончательно ясно доказал, что тебя на войне убили, и даже бумагу такую показал. А теперь, говорит, я поделать ничего не могу, потому что и лавку, и деньги он перевёл на себя, а акромя того я его очень люблю.
Говорит так и плачет. Ну, заплакал и я. Постояли мы так друг перед дружкой, поплакали оба, потом вижу, что приходится отступаться, потому что забрал он её в руки очень крепко, прямо, можно сказать, в самый кулак. Махнул окончательно рукой, но от несправедливости пропил с себя до нитки всё и пьянствую таким образом до сих пор. А теперь попрошу я у вас, золотой вы мой, ещё графинчик вина, но уже красного, потому после белого красное свежести придаёт. И яичко я ещё съем, да сальца кусочек я пойду на базар квасом торговать.
Матушка Елена
I
В местечке Копанях есть две достопримечательности - кладбище и монастырь.
Монастырь, тяжело перекинувшийся через овраг своими восьмисотлетними стенами, с позеленевшими приземистыми башнями по бокам, не раз видевший над собой и литовцев, и поляков, и шведов, стоит среди серых домишек, как огромный обломок геройской старины.
Он основан на Пещерах, вырытых в необыкновенно белом я крепком песчанике оврага пустынниками, поколение за поколением уходившими сюда от битв и пиров жизни. После них осталась угрюмая подземная церковь, чудотворные иконы, ряды замурованных, стоймя поставленных в стенах гробниц с ухищрённо высеченными надписями и тысячелетние, один за другим валящиеся, дубы.
Монастырь пережил себя. Вера оскудела, и подвижники исчезли. На их месте живёт несколько десятков невежественных и сытых монахов, только тем поддерживающих связь со стариной, что все они, после серой и затхлой жизни, ложатся на покой в тех же извилистых и тёмных пещерах, где легли их предшественники.
Кладбище лучше. Копанцы говорят, что такого кладбища нет больше во всём мире.
Оно лежит под горой, по которой вытянулись Копани. Высокая, тёмная роща из сосен, лиственниц и дубов, как серым кольцом, охваченная каменной оградой, полна в летний, солнечный день такой глубокой, спокойной тенью, что так и тянет войти в неё. И когда войдёшь туда, под тихо шумящие деревья, на сухой, рассыпчатый, белый, ласкающий глаз песок, то кажется невольно, что на всей земле нет другого уголка, где было бы так хорошо лежать в последнем сне.
Никто не сворачивает, чтобы обойти кладбище. Жители Копаней и окрестных деревень всегда проходят через него, сквозь двое, никогда, ни днём, ни ночью, не запирающихся ворот.
И ночью кладбище ещё лучше, чем днём. Вся тёмная роща усеяна и пронизана мерцанием мирных огоньков. Над каждой почти могилой висит на кресте фонарик с лампадкой. Одни зажигает сторож, за другими смотрят родные. По будням огоньков меньше. В субботние и предпраздничные вечера все кресты унизаны ими, как таинственными светлыми глазами, и тогда кажется, что мёртвые, успокоившиеся в этом чудесном песке, ласково шепчут живым:
- Идите к нам. У нас хорошо…