Они раздавались потом, почти не переставая, то тише, то громче, разнообразные, разноголосые, но далёкие и глухие, точно это кричали сами стены. Дети знали, что там была женщина, у которой каждый день скоблили железом кость и которая всегда страшно кричала и лишалась чувств, и мужчина, который ревел, как бык, потому что доктор размахивался и прокалывал ему ножом живот. Страх нарастал, наполнял всю комнату, поднимался до потолка и опускался оттуда, как душный свод.
Но это было не всё.
Самое страшное было впереди.
Стёпка, который давно уже стоял у дверей на часах, вытаращив глаза, стремглав ковылял к постели и вытягивался во фронт. Все поспешно шевелились и потом затихали - наставала мёртвая тишина.
В коридоре слышался топот многих шагов, настежь распахивалась дверь, и в палату входил профессор.
Он входил, медленно переваливаясь, и с трудом переставляя ноги, точно на них были одеты чугунные сапоги. У него был горбатый нос и страшные, красные, волосатые руки, которые равнодушно висели вниз, - и Лизе казалось, что в палату двигается камень, который может спокойно всех раздавить.
Он обходил одну за другой все постели, и за ним шли все доктора, все сестры и целая куча незнакомых людей.
Он равнодушно слушал, когда румяный доктор почтительно говорил, иногда кивал головой, медленно поднимал одеяло и своей страшной рукой больно ощупывал тело. Потом, переваливаясь, волоча ноги и болтая руками, со всей своей свитой уходил - и дети, не шевелясь, лежали и дрожали ещё полчаса, потому что каждый боялся, что сейчас придут, положат его на носилки и понесут.
Один Карл не боялся ничего.
Молчаливо и сурово он сидел, прислонив к сетке свой горб, и неподвижно смотрел прямо перед собой.
- Знаешь, Анна, - шептала иногда Лиза, нагибаясь к ней, - а всё-таки Карл храбрее всех. Мы все боимся, а он не боится ничего.
- Это оттого, - равнодушно отвечала Анна, - что он знает, что скоро умрёт.
И, нагнувшись друг к другу, они начинали шептаться о том, что у Карла в горбу сидит гной, который должен его задушить.
Это сказала им однажды сиделка Катя, и Лизе казалось с тех пор, что Карл тоже это знает и оттого всё время молчит.
III
Вечером было лучше.
Страх исчезал, оставалась тайна. Тайна огромного дома, населённого страшными больными, со страшной операционной и страшными докторами, которые лечили больных.
Лиза, Анна и Стёпка собирались одной компанией, вместе. Стёпка усаживался на постель к Лизе, вытягивал перед собой залитую в гипс ногу, к ним наклонялась с своей постели Анна, и втроём они начинали говорить.
Постепенно опускались сумерки, палата раздвигалась и делалась большой.
Сестра Анна и сиделка Катя куда-то уходили и не являлись, пока не делалось совсем темно, и дети с увлечением говорили.
Сначала обо всём, потом о бледной Соне, которую все уважали, потому что месяц тому назад профессор разрезал ей живот, потом о Шуре, о Карле, и, наконец, о том, что их интересовало больше всего - об операционной…
- Там страшно, - говорила Лиза, пожимаясь, делая губами: "брррр…" - и начинала тихо стучать ногой о постель.
Стёпка вытаращивал глаза и уверял, что, когда он был там, он видел машину, которая рубит сразу пять ног. Она стоит в углу, под ней разводят огонь, и она начинает шипеть.
- Ты глуп, Стёпка! - коротко решила Лиза, которая не верила ничему, что он рассказывал.
Стёпка вообще видел то, чего не видел никто. Больница казалась ему огромной, как город. В ней было сто лестниц и тысяча дверей. Он сам считал.
В конце коридора, куда он иногда ковылял, он видел шкаф, и там стоял живой человек с собачьей головой, которая скалила зубы, а в одной палате, направо, в другом конце, лежал больной, которому профессор вырезал глаз.
Этот глаз лежит теперь в банке в другом шкафу и мигает, когда кто-нибудь проходит мимо, как живой.
А самые страшные вещи были на дворе.
Там стояла мертвецкая, а в ней всегда было двести мертвецов.
В полночь они подымались и начинали плясать, а потом искали профессора, чтобы его задушить, но не находили, и от злости выли и дрались между собой.
- Ты глуп, Стёпка! - говорила изумлённая Лиза.
Но Стёпка обижался.
- Ты сама глупа! - отвечал он, и Лиза, закусив губы, больно щипала его в ногу.
Стёпка издавал писк и щипал её. Начиналась драка, и они бросались туфлями.
Один раз, когда он увернулся, туфля пролетела мимо и упала в люльку, рядом, с Данилкой, который, продолжая усердно сосать рожок, так потешно скосил на неё глаза, что Лиза, Стёпка и Анна хохотали над ним полчаса.
Из ссоры выходила игра, и все начинали кидаться туфлями. Соня размахивалась слабой рукой, бросала и блаженно закрывала глаза.
Шура, продолжая тихонько плакать, размахивался и тоже кидал, - туфли описывали в полутьме зигзаги, мягко шлёпаясь о стену и на пол, вся палата приходила в волнение, и только один Карл неподвижно и важно сидел выше всех, и в расплывающихся серых сумерках казался уродливым и странным божком.
Так же важно продолжал он сидеть и тогда, когда, два раза в неделю, палата принимала необычайный, весёлый вид и делалась похожей на гудящий рой.
Приходили родные детей.
Они садились около постелей, громко говорили с детьми и между собой - дети расспрашивали, ели и смеялись.
Около Сони, гладя её худую ручку, сидел большой мужчина с бородой, и она, молча, с видом блаженства, глядела на свёрток, который лежал на её столе.
Лиза хохотала и ела пирожные, которые приносила ей нарядная сестра. Шура чуть-чуть хныкал, и его нежно гладила по чепчику худая и чахлая мать. Стёпка, не уставая, ковылял по всей палате и менялся со всеми тем, что ему принесли.
По палате, как мышка, волоча свой хвостик, скользила сиделка Катя и, как королева, ходила высокая, красивая и сильная сестра Анна, - один Карл сидел неподвижно и молчаливо, как всегда - к нему не приходил никто.
IV
Полгода тому назад его мать, жёсткая и костлявая, как сушёная рыба, привезла его сюда, посидела с полчаса около него, поцеловала его тонкими и равнодушными губами и ушла. Он же остался сидеть.
Ему это было всё равно.
С тех пор, как он себя помнил, он всегда так сидел - на кровати в комнате, где мать стирала белье, на дворе, около стены, когда было тепло и светило солнце, а потом здесь, в больнице.
Он никогда не был здоров, всегда чувствовал боль и так привык к ней, что она казалась ему живым существом, вроде рыбы с большим ртом и двумя рядами острых зубов, которыми она глодала изнутри его горб.
Иногда она уставала, затихала и опускалась на дно. Потом понемногу выплывала опять и снова вцеплялась в горб.
Он медленно поворачивал тогда спину направо или налево и сурово терпел.
Он ничего не хотел, ничего не ждал, всё время внимательно слушал боль и был совершенно равнодушен ко всему, что происходило кругом.
Изредка, когда дети особенно смеялись и шалили, в его душе вставал молчаливый укор, который приходил и стоял как неподвижная тень.
Тогда он выпрямлялся и делался особенно важен и суров.
Иногда, в последнее время, он чувствовал слабость, у него тихо замирало сердце. Он опускался в свою сетку, смотрел на лежащую против него Соню и чувствовал умиление, от которого глаза его делались влажными, и губы оттопыривались вперёд.
Он испытывал удовольствие, когда ел, и наслаждался, когда его сажали в ванну.
Сиделка Катя и сестра Анна брали его на руки, осторожно несли, и его бессильные ноги, болтаясь, как плети, беспомощно висели вниз.
Его раздевали, и он молча сидел в тёплой воде.
Он смотрел на свою выгнутую грудь, на свои длинные и тонкие руки и иногда медленно двигал ими в воде.
Вода поднималась, ласково плескалась волнами о его грудь, и у него сладко замирало сердце.
Потом он опять важно сидел на постели, прислонив к сетке свой горб, а когда наставала ночь откидывал голову назад и засыпал крепким и глубоким сном.
Так он жил.
Но с недавнего времени он начал чего-то ждать.
Он смутно чувствовал, что должно что-то произойти, и от этого делался ещё более сосредоточен и суров.
Всё реже приходил укор и всё чаще в самой глубине души загоралось умиление, от которого глубоко и мягко блестели его глаза.
По ночам он видел во сне ослепительный свет, как от реки, которая в полдень отражает солнечный блеск, и рвался вперёд, мчась изо всех сил на сильных ногах, так что воздух свистел у него в ушах.
По утрам он просыпался в поту, был слаб, и у него приятно кружилась голова.
Наступала весна.
По утрам солнце, ликуя, заливало лучами палату, за окном радостно рвалась к солнцу трава, и на деревьях, которые протягивали ветви пред самым окном, распускались яркие, красивые листки.
В детях просыпались дремавшие силы, они чувствовали неясные желания и смутно волновались.
Лиза, не переставая, стучала ногой о постель и просилась у сестры Анны встать. Стёпка ходил за сестрой Анной по пятам и хныкал, чтобы его отпустили гулять.
Потом он надевал на голову белый колпак, делался похожим на поварёнка и убегал. Возвратившись назад, он рассказывал чудеса о том, что видел в саду.
Соня, когда солнце освещало её, блаженно вздыхала, закрывала глаза и лежала, сложив руки на груди. Маленький Данилка подпрыгивал в своей люльке и, как птица, чирикал непонятные слова. Даже бедный Шура переставал иногда плакать и улыбался из-под своего чепчика.
Горбатый Карл вдруг перестал есть.
Он брал равнодушно ложку, подносил её ко рту, потом клал на стол, устало склонял голову, сидел и чего-то ждал.