Я промолчал, меньше всего я хотел выяснять с ним качества Майи. Гоша никогда просто не высказывал свои впечатления, за ними непременно шли обобщения и выводы, какими он украшал свою жизнь. Чтоб Майя стала поводом для подозрительных философствований - нет, не выдержу.
Однако отмалчиваний он не терпел больше, чем возражений, - пророк по призванию, живущий слушателями, мог ли он сдержаться и не выложить, что просилось наружу.
- Это сирена, топящая людей в житейском омуте.
- Как понять? - спросил я с приглушенным вызовом.
- Тебе придется ей служить.
- А если я скажу: готов это делать?
Он хмыкнул в бороду.
- Служить-то придется не самой богине. Она, право, этого достойна… Но платьям, которые она пожелает часто менять, коврам, по которым будут ступать ее ноги, картинам в золоченых багетах, которые захочет она иметь на стенах. Тобой станут повелевать вещи, старик.
- Тебе не кажется, что ты слишком мало знаешь ее, чтобы предсказывать мне, чего именно она в будущем пожелает?
- Я ее увидел, а этого вполне достаточно, чтоб представить, какая оправа нужна столь драгоценному камню.
- Записной оригинал, ты теряешь свою оригинальность, рассуждаешь самыми избитыми шаблонами.
- Я всегда говорю банальные истины, старик. И одна из таких банальностей: любая женщина - носитель рабства уже потому, что навешивает семейные кандалы.
- Интересно знать, ты сам появился на свет вне семьи? Был подзаборным подкидышем?
- Я родился в самой что ни на есть бюргерской семье, где фарфоровые слоники на комоде олицетворяли уют.
- Ну и слава богу, а то я чуть было не проникся к тебе жалостью.
Рабочая заношенная брезентовая куртка и брюки тоже рабочие, протертые, с чужого зада, но рабочим этот человек никогда не был. Не из тех, чьим трудом пользуются, с кого много берут, мало дают, общество просто не способно обидеть его. Потому он и считает себя полностью независимым, гордится своим положением - ни пава, ни ворона, видит свой святой долг в обличении тех, кто на него не похож. А не похожи-то любой и каждый.
Первый гость в нашей семье, и, ничего не скажешь, чуткий, сразу же объявил: твое счастье - рабство! Родной брат вчерашнего пьяного страстотерпца: "Берегитесь, братья, своих жен!"
8
После встречи в привокзальном ресторане я раздобыл раскладушку, и Гоша поселился у меня.
Он был убежден, что людям, даже не очень добрым от природы, приятно тем не менее делать посильное добро, а потому ему и в голову не приходило, что он может стеснить. Впрочем, он и в самом деле не стеснял меня - уходил утром, приходил поздно ночью, сытый, довольный собой, не растративший всего запаса красноречия, готовый, если я выражу желание, наставлять меня всю ночь напролет. Это была кошка, которая гуляет сама по себе.
Насколько легко было с ним познакомиться, настолько трудно стать его товарищем, а уж другом закадычным и тем паче. Для дружбы как-никак нужна если не самоотверженность, то хотя бы какая-то отдача. Он же умел только принимать, что дают, взамен же предлагал одно и то же - свои взгляды на мир и на жизнь. Не навязывал их, нет, не хочешь, не бери, тебе же хуже.
Он быстро узнал все рестораны и забегаловки города, пропадал только в них, но ни разу не приходил навеселе, всегда лишь приподнято-трезв.
- Я люблю подвыпившего русского человека, - признавался он. - Подвыпившего, но не скотски пьяного. Подвыпивший обычно становится чутким до жертвенности, он тогда возвышенно ненавидит и возвышенно любит.
Застольные собеседники, судя по его рассказам, быстро раскрывались перед ним, искали у него сочувствия, но не находили и, странно, не только не обижались, а даже чувствовали себя виноватыми.
- Только и делают, что жалуются мне. А если разобраться, жалобы людей не стоят выеденного яйца - квартиру не дали, пенсию не выплачивают, на работе неприятности. Тут-то я и объясняю им, как все это ничтожно, не стоит того, чтоб портить себе кровь. Что, например, квартира, как не обворовывание себя? Еще Чехов давно сказал: человеку нужен весь земной шар. А все бьются, из кожи вон лезут, чтоб получить крохотный кусочек, в десяток-другой квадратных метров. А уж раз получил, то будь привязан к нему всю жизнь. Кош-ш-мар-р!
А потому он пользовался только чужими квартирами.
- В наши дни, учти, силой никого не берут в рабство. Стать рабами усиленно стремятся. Да, добровольно! Рабом в наши дни быть проще и уютнее. Свобода - это открытый океан, где продувает со всех сторон, а иногда и сильно качает. Выдерживают немногие.
К числу этих немногих, для кого свобода по плечу, он относил себя. Я же в его глазах - нет, не рвач, не хапуга, обычный раб, работяга с дипломом высшего образования, отравленный обывательскими предрассудками добрый малый.
Я пробовал выяснить у него, что, собственно, такое свобода. Сам я придерживался общеизвестного - осознанная необходимость, - но Гоша отвечал с обезоруживающей простотой:
- Я не теоретик, я практик. Иду туда, где ею пахнет.
Мы ночевали бок о бок, беседовали едва ли не каждый вечер, но не сближались, напротив, ночь от ночи мы становились все более чужими. Получалось, первое знакомство в привокзальном ресторане и было пределом нашего сближения, дальше нечто невразумительное. Он этого не замечал - привык жить в окружении случайных встречных.
Я провел полжизни в общежитиях и всегда там роднился с людьми, неизбежно находились общие мысли, общие взгляды, одни стремления. Да и будущее, как правило, нас ждало одинаковое. Тут же мы не жили, а присутствовали друг возле друга.
А как раз в то время у меня шло быстрое сближение с Майей, и во мне бурно росло счастливое желание выглядеть в ее глазах красивым и значительным. А значительным могу выглядеть лишь тогда, когда это признает не только она одна, а все, кто окружает меня. Майя, сама того не подозревая, вызывала во мне великую ответственность перед людьми. И рядом со мной человек кичился: ничем не связан, никому ничего не должен, довольствуюсь малым, независим, свободен! Свобода, замешенная на безразличии к другим.
Рано или поздно между нами должно было произойти объяснение. И оно произошло.
Он в очередной раз объявил:
- Я не приобрел себе даже свежевымытой сорочки.
Я заметил:
- Почему ты должен иметь чьим-то трудом созданную сорочку, если сам не даешь ничего взамен - ни горсти хлеба, ни кирпича?
- Я даю нечто большее, старик.
- Что?
- Открываю людям глаза на себя.
- Для этого нужно разбираться в людях.
- Ты считаешь, что я в них не разбираюсь?
- Ты даже в самом себе не разбираешься.
Невозмутимость была его оружием.
- Во мне нет ничего сложного, старик, - ответил он с достоинством, - я весь как на ладони, ничего не спрятано.
- Спрятано.
- Например?
- Мизантропия.
Невозмутимость - его оружие, но тут оно ему изменило. Он посерел и уставился на меня.
- Такими словами не бросаются, - наконец выдавил он.
- А давай порассуждаем. Твой принцип: буду носить отрепья, питаться черствым куском доброжелателей, но не свяжу себя никакими обязанностями. Так?
- И где же тут мизантропия?
- Надо быть не просто равнодушным к людям, надо их глубоко презирать, чтоб отказывать - пальцем ради вас не пошевелю. Любой обыватель, заботящийся о собственном брюхе, тут отзывчивее к людям, он хоть о семье заботится, клубничку для продажи выращивает на огороде, а ты - никому ничего! Себя обделю, лишь бы другим от меня не перепало. Откуда у тебя такая фанатическая нелюбовь к людям?
Лицо Гоши стало изрытым, вздернутый нос заострился.
- Я люблю людей не меньше тебя, - сказал он глухо.
- Прикажешь верить на слово? Чем ты доказал любовь?
- Любовь не нуждается в доказательствах!
- Вот те раз! - удивился я. - Ничто так не нуждается в доказательствах, как любовь. Даже простенькую симпатию, чувство по сравнению с любовью неизмеримо более мелкое, и ту докажи, хоть небольшим - добрым словом, мелкой помощью. А в любви, извини, малым не обойдешься, последнее отдай, собой жертвуй.
- Я и жертвую!
- Тепленьким местечком, квартирой, зарплатой - это ты снова хочешь выставить себе в заслугу?
- Хотя бы.
- Тепленькое местечко и зарплату надо как-то оправдать трудом, даже квартира требует забот, но для тебя и это обременительно, даже тут придется насиловать себя. Не лги, что жертвуешь, не выдавай паразитизм за жертвенность!
Он стоял посреди комнаты, долговязый, натянутый, со вздернутой головой, с серым постаревшим лицом, с висящими руками.
- Похоже, мы не можем жить вместе, - выдавил он.
- А мы вместе и не живем. Рядом - да, но не вместе.
- Спасибо за приют, я ухожу.
- Разумеется, унося оскорбление?
- Разумеется.
- Что ж ты раньше-то не оскорблялся? Ты же знал, что я не разделяю ни твоих взглядов, ни твоего образа жизни. Я лишь произнес вслух, что тебе было уже известно. Выходит, откровенность оскорбляет, а неискреннее умалчивание - нет.
Он не отвечал.
- Уходи, - сказал я. - Не держу. Но не делай оскорбленных пасов.
- Прощай, - он двинулся к двери.
- Я бы на твоем месте все-таки постарался ответить на "мизантропа". Упрек страшный, с таким грузом не уходят.
Он от дверей оглянулся на меня круглыми остановившимися глазами, дернул плечом, вышел, хлопнув дверью. Благо не нужно было ему собирать чемодан - все свое ношу с собой, как говорили древние римляне.