Вот, собственно, и все, что собирался я рассказать вам, прежде чем перейти к другим историям и другим людям. Но заканчивать на этой грустной ноте мне не хочется. Не по соображениям литературного порядка, а из последовательного стремления быть верным истине. Помните? Не "Весёлые люди", но и не "Барак" тоже. Словом, я приберёг под занавес один маленький разговор, который состоялся у нас с Хромоножкой под застольный гуд на свадьбе Зинаиды и Вани Дудашина. Кстати сказать, это была не первая свадьба в доме, куда лихо и в то же время бережно, мало что порастеряв по дороге, переселился барак. Тихо отпраздновали бракосочетание "наши голубки" и бурно, с барачным размахом, - двадцатипятилетняя дочка Круталихи Тамара. Совет да любовь им…
Так вот, после неистового "Горько!" - когда Зинаида лениво подставила жениху смуглую щеку, поскольку губы были только что подновлены перед заменившим зеркало экраном телевизора, Хромоножка негромко осведомилась у меня о моих дочерях. Как учатся, по–прежнему ли старшая увлекается рыбками и так далее. Я скомканно ответил, после чего - она: "А наш самбо занялся. Уже палец сломали - на правой руке". - "Алёшка?" - не сразу как‑то сообразил я. "А кто же ещё! Неделю уроки не делает, лентяй!" Я сочувственно и умудренно наклонил голову. "Они все такие…" - "Да уж… - вздохнула Хромоножка. - Беда с ними!" - И - через стол, прокуренным своим голосом: "Горько! Ох, горько! И не в щеку, не в щеку - ишь!"
ЧЕРНАЯ СУББОТА
Хотя дочь сразу нажала кнопку будильника - он лишь звякнуть успел, - Римма проснулась. Вытянутое под простыней длинное тело было напряжено, будто и не спала вовсе.
Редко в какие дни ложилась без снотворных, а сегодня и оно не помогло. Лишь забывалась ненадолго, и сразу же неслись как бы наперегонки друг с другом суматошные безмолвные сны: какие‑то люди, юркие и плоские, выступает в процессе она, прокурор Шкаликов с пафосом задаёт вопросы, потом вдруг она бежит кросс, и хорошо бежит, срывает грудью алую ленту. И всюду - даже в судебном процессе, даже на беговой дорожке - незримо присутствует Валентин.
А в последнем её сне, перед звонком будильника, он уже не просто присутствовал. В оцепенении сидела она на краешке тахты, тупо глядела перед собой сквозь ненужные сейчас и потому нелепые очки, а он, протянув руку, двумя пальцами дёргал за кончик пышного тесёмочного банта. Напрасные старания! Бант не развязать, зашит накрепко, пуговиц же, на которые застёгнута блузка, он не видит. А помочь ему чудовищно стыдно. Но ещё стыднее - вот так сидеть, точно кукла, терпеливо ждать, пока разденут тебя.
Блузку она не наденет сегодня - что‑нибудь другое… Мгновенно пронеслось это - она и опомниться не успела, и тотчас же кровь ударила в голову. Господи, о чем думает она! Испуганно открыла Римма глаза.
У разобранного кресла–кровати длинно белела фигура Наташи в ночной сорочке. Спадали золотистые волосы. Вот уж и впрямь чудо природы… Павел - тёмный, сама же она скорей светлая, но разве волосы это? Она и раньше‑то не могла похвастаться ими, а теперь… Однако когда Оксана предложила со своей двусмысленной улыбочкой парик, Римма холодно пожала плечами: "Зачем?" С вызовом, который она делала неизвестно кому, отказывалась от всего, что могло бы приукрасить её. Одни очки чего стоят! А ведь среди её подзащитных есть оптик, и уж он бы ради неё постарался. ("Я ваш вечный должник, Римма Владимировна, из тюрьмы вызволили".)
- Доброе утро, - сказала вдруг Наташа, не поворачиваясь.
В зеркале видит… Протянув руку, Римма взяла с тумбочки очки.
- Доброе утро, - ответила сухо.
А Наташа уже сидела на кровати, уже смотрела, и тёмные брови хмурились. Неуютно чувствовала себя Римма под изучающим взглядом дочери.
- Ты что? - холодно спросила она.
Вместо ответа Наташа подняла руку и, прежде чем мать опомнилась, осторожно сняла с неё очки. Римма не шевелилась. Со стороны видела себя - свои выпуклые, беззащитные, как бы обведённые кругами глаза. Она не любила себя без очков.
Наташа закончила осмотр и осталась им недовольна.
- Ты неважно выглядишь, махен, - сказала она, - Поспи ещё. - И, поднявшись, направилась к туалетному столику.
- Я дежурю сегодня.
Дочь с недоумением обернулась.
- Черная суббота, - объяснила Римма.
Наташа по–мальчишески присвистнула.
- Опять ты, - строго сказала мать, но та мимо ушей пропустила.
- Надо отменить этот порядок, махен. Субботы должны быть красными.
В соседней комнате заговорило радио: "Встаньте прямо, руки к плечам…" Мама начала свою ежедневную гимнастику. Перешагнув пенсионный рубеж, она стала особенно ревностно следить за собой - зарядка, обтирание, прогулки перед сном. Зачем? Несмотря на ужасающую худобу, здоровья не занимать ей. Или она лелеяла его, опасаясь, как бы не спровадили на пенсию? Ей это вряд ли угрожает: лучшего, чем она, инженера по технике безопасности не найти.
В парикмахерской, несмотря на ранний час, была очередь - суббота! - и пока Римма раздумывала, стоять ли, прийти ли после обеда (успею до шести), появилась Оксана.
Неспешно и уверенно вошла она - так хозяин вступает в свои владения. В закрытом, без единого украшения, платье чудилось вопреки строгости покроя что‑то вызывающее.
Критическим взглядом обвела зал. Римма, будто уличенная в чем, невольно кивнула. Прошла секунда–другая, прежде чем ярко накрашенные губы приоткрылись и послышалось негромкое:
- Здравствуйте.
Оттенок то ли вопроса, то ли слабой насмешки мелькнул в голосе. Оксану как бы удивляло столь раннее появление здесь её аскетической соседки.
- Я за вами? - произнесла она.
Уходить было поздно.
- За мной.
Оксана ещё некоторое время глядела на неё с тем же хамским выражением иронического любопытства; села, оголив белые колени. Римме не оставалось ничего иного, как опуститься рядом. Деловито достала из сумки кассационную жалобу, что написала вчера вечером.
В отличие от остальных соседей, которые относились к Римме, этой суровой даме в очках, заведовавшей одной из юридических консультаций города, с опасливым уважением, Оксана недвусмысленно давала понять, что плевать ей на Риммины добродетели. "Что, - говорил её дерзкий взгляд, - твоё общественное положение, твои деньги, твой авторитет женщины со строгой моралью - словом, все то, за что почитают тебя толстозадые кумушки? Я всего-навсего контролёр в сберкассе, но у меня ведь жизнь! А у тебя? Так, прозябание…"
Взгляд Риммы скользил по строчкам, но смысла не улавливала. В долгом безмолвном поединке между ними победу одержала Оксана: не в юридической консультации встретились они и не в зале суда - в парикмахерской.
С малодушным соблазном сбежать отсюда боролась Римма. На часы взглянула.
- Торопитесь?
Римма перевернула страницу.
- Нет, ничего.
А сама знала, что Оксана смотрит на неё и проницательно улыбается. Да ещё, может быть, переглядывается кое с кем. Пусть! Ей дела нет до всех этих красоток. Да, она занята, да, она спешит, да, она синий чулок, если угодно.
Не далее, как полчаса назад, они с матерью говорили об Оксане. Речь, собственно, о Наташе шла, о её поздних возвращениях - мать не впервой заводила эту песню. Так как внучка беспечно игнорировала все её замечания, пыталась воздействовать через дочь. "Ты хочешь, чтобы она стала, как Оксана?" В майке и сатиновых шароварах была она - не переоделась после гимнастики. "А что Оксана? - сказала Римма. - Женщина как женщина". - "Вот–вот. Ты и Наталье это внушила. Парочкой ходят". Римма, хоть и не подала виду, насторожилась. Что может быть общего между несовершеннолетней девушкой, десятиклассницей, и женщиной, которая видела все? В девятнадцать лет оставшись одна после смерти матери, чего только не вытворяла на глазах шокированных соседей! Римма спросила небрежно: "И где же это они ходят?" - "Ходят", - уклончиво ответила мать, но Римма поняла, что за этим многозначительным лаконизмом ничего не скрывается. Знай мать хоть что‑то, не преминула б выложить. А то - все общие слова. Учеба… Дело… Долг… Принципы… Честь… За последние четверть века репертуар Александры Серегиной мало изменился. Много лет она отрабатывала его на муже, покойном Риммином отце, и происходило это обычно утром, когда отец, чуть живой с похмелья, отпивался чаем. Безропотно выслушивал все, не возражал - да и что возразишь, если все абсолютно верно? - а через день или два, а то и в тот же вечер опять наклюкивался. Мать предупреждала, что больше в таком состоянии не пустит в дом, и однажды выполнила угрозу. На мокрой после дождя скамье ночевал отец. Обернулось это воспалением лёгких, после которого он уже не оправился.
Переворачивая лист, Римма увидела невзначай, что Филипп Семёнович, у которого только что освободилось кресло, делает знак Оксане.
- Предварительная запись, - бросил небрежно, дабы очередь не волновалась.
Едва ли не лучшим дамским мастером слыл он в городе, Филипп Семёнович, и попасть к нему было не так‑то просто. Оксана, однако, не двинулась с места.
- Идите, - чуть слышно произнесла она.
Римма почувствовала, что краснеет.
- Слышите? Идите.
Римма повернула голову.
- Вы мне?
Оксана в упор смотрела на неё накрашенными глазами.
- Вы ведь торопитесь, - объяснила она.
Вблизи её лицо отливало желтизной, а искусственные тени под глазами легко можно было принять за естественные.
- Я не тороплюсь, - сказала Римма.