- У меня с этой подлой счеты, - сказала она и захохотала и хохоча выкрикивала: - Вы видели, как она бежала, как бежала… Как бежала…
И все хохотала, и слезы градом текли у нее по щекам, и, наконец, вскочив с кресла, кинулась она в комнаты, а за нею Екатерина Сергеевна, споткнувшаяся о порог и подпрыгнувшая при этом чуть не на целый аршин.
- Что такое? - пробормотал Степан Андреевич. - Она с ума спятила!
Бороновский, бледный, как воск, хотел улыбнуться, но подбородок у него вместо этого запрыгал во все стороны и челюсть застучала, как при ознобе.
- Эту нищенку в прошлый раз Вера Александровна прогнала, а та ей издали показала дулю… Ну и вот… Вера Александровна очень вспыльчивый и самолюбивый человек.
- Что же, она эти камни для этого и припасла?
Бороновский ничего не ответил, а запахнулся в пиджак и все стучал челюстью.
- Простите, - сказан он, - я домой пойду… Мне что-то холодно… У меня к этому времени жар повышается… Немножко я пересидел свое время…
Он ушел на цыпочках, беспокойно оглядев окна белого домика. Степан Андреевич тоже ушел с террасы.
"Странные люди, - думал он, - какие-то бешеные темпераменты".
И опять ощупал в кармане чулочки.
На дворе, между двумя пустыми ведрами, сидел хорошенький хлопец и забавлялся тем, что засовывал себе в нос стебелек. При этом он чихал и хохотал от удовольствия.
Перед ним стояла старая Марья, словно, аист, на одной ноге и скребла рукою пятку другой ноги, обутой в грязь и мозоли. Два пса вертелись тут же и валялись в траве, рыча от восторга.
У хлопца были очень славные курчавые волосы.
Степан Андреевич подошел и хотел потрепать его по голове, но тот отскочил вдруг и схватился за уши.
- А вже ж вы его не бейте, - сказала Марья добродушным басом, - це хлопец добрий…
- Да я его не собираюсь бить… Хотел по голове потрепать… Больно кудрявый…
Хлопец улыбнулся и зарделся.
- Вот что, - сказал Степан Андреевич, - на тебе полтинник, сбегай за папиросами, тут на углу лавка… А то я что-то себе сандалией ногу стер… На пятачок можешь себе конфет купить, а остальное принеси.
- О, спасибо, - сказал хлопец, и у него даже видно дух захватило. Он побежал.
Марья между тем переменила ногу и принялась скрести другую пятку.
Степан Андреевич пошел в отведенную ему комнату.
Это была чистая, большая, выбеленная, с крашеными полами комната. Окна выходили прямо в сад, мебели было немного: кровать, кресло, стол и зеркало в простенке между окнами. Все это было прочное, старое, без обмана. Еще на стене висела странного содержания большая картина: дохлая крыса на талом снегу, придавленная кирпичом.
У Степана Андреевича вдруг сказалось дорожное утомление. Мысли спутались. Он скинул сандалии, лег на постель и заснул так сразу, словно провалился в какую-то яму.
Часть 3
Экстренная неудача
Он проснулся, не понимая, где находится.
Кто-то тихо тыкался вокруг него в темноте на фоне двух больших зеркал, где отражались какие-то серебряные снега.
- Проснулся, Степа, - послышался голос Екатерины Сергеевны, - неужто я таки тебя разбудила?
- Помилуйте… серого сна вполне довольно, - пробормотал Степан Андреевич, еще не вполне очухавшись. Слово "серый" резнуло его своею нелепостью, и он сразу проснулся. Он увидал, что за зеркала он принял окна, за которыми застыл облитый лунным сиянием сад.
Он зажег свечу и надел сандалии.
- А у нас сидит Пелагея Ивановна, - умиленно говорила Екатерина Сергеевна. - Ну и заспался же ты… Я ко всенощной ходила и уже вернулась… Завтра ведь Казанская.
- Да, да… правда.
- Пойдем ужинать… Пелагее Ивановне интересно будет с тобой познакомиться. У нее в Москве есть знакомая…
- А кто это Пелагея Ивановна?
- Матушка… нашего приходского батюшки, отца Владимира, жена.
- А что Вера успокоилась? - спросил Степан Андреевич, зевнув и равнодушно приглаживая рукою пробор.
- Помолилась и успокоилась. Господь ее не покидает… А то с ее нравом просто беда была бы… Но молитва сохраняет… Ты ей только уж не напоминай про Лукерью. И ведь какие наши собаки подлые. На заказчиц Вериных лают, а на нищих хоть бы разочек тявкнули, ну, словно пропали - не лают, и все тут.
Они вышли в сад и пошли к светлому пятну террасы, желтевшему среди лунного серебра. Где-то на реке пел громкий и стройный хор, словно в опере "Черевички".
Подходя к террасе и еще не вступая в полосу ее света, Степан Андреевич в изумлении остановился.
- Кто это? - спросил он тихо, кивая на внезапно явившееся, озаренное лампой виденье.
- А это и есть Пелагея Ивановна, - сказала тетушка, - ты погляди на нее, она очень миленькая.
Попадья что-то говорила, наставительно подняв пальчик. Вера, склонившись над работой, молча слушала и усмехалась. Степан Андреевич с нарочитым эффектом внезапно появился в полосе света. К его изумлению, увидав его, матушка мало проявила удивления. Она слегка поджала губки, протягивая ему свою прекрасную с родинками руку, словно хотела сказать: "За спасение благодарю, а целоваться было довольно нахально".
- Вот позвольте вас познакомить, это мой племянник Степан Андреевич, покойного Андрея Петровича сын… А вот это Пелагея Ивановна Горлинская, отца Владимира супруга… Вы ведь, кажется, Пелагея Ивановна, интересовались про свою подругу узнать, ну, так расспросите… Степа, я думаю, не откажется сообщить вам все, что знает…
- Боюсь, что я обману в данном случае ваши ожидания, - любезно проговорил Степан Андреевич, чувствуя, как слабеют его коленки от красоты попадьи. - Москва так велика и обширна, а порядка в ней нет.
- Моя подруга живет на Таганке, Дровяной переулок, двадцать второй дом.
- Дровяной переулок… гм. Я живу на Плющихе.
- Ее фамилия Свистулька… Татьяна Романовна.
- Свистулька? - переспросил Степан Андреевич.
Должно быть, Вера усмотрела в его тоне что-либо обидное, ибо, подняв голову, спокойно сказала:
- Покойный Свистулька, ее отец, был большой друг папы и здешний земский начальник. Мы его очень любили и уважали.
- Ну, я же не сомневаюсь, - поспешил сказать Степан Андреевич, ибо начинал Веры побаиваться, - к сожалению, - обратился он к Пелагее Ивановне, - я ничего не могу сказать про вашу свистульку.
Ну, конечно, Степан Андреевич хотел сказать "подругу". Язык, как говорится, подковырнул скверный оборотец, но тут помогла неожиданно тетушка.
- Наши здешние фамилии и впрямь странные, - сказала она, - ну, вот хоть пекарь здешний, огромный дядько, с эту дверь, а фамилия его Фимочка. Я раз зашла к водовозу насчет воды, а жена водовоза мне и говорит: он, говорит, на сеновале с Фимочкой.
- Мама, - сказала Вера, - я уже говорила вам, что ваши рассказы не всегда бывают удачны.
- Таганка очень далеко от Плющихи, - сказал Степан Андреевич, - да и потом в Москве столько народу. Разве всех можно знать… Вы в Москве изволили бывать?
- Нет, не приходилось. А в Харькове я бывала.
- Вы коренная баклажанка?
- Мы с Пелагеей Ивановной в Баклажанах родились, - сказала Вера, - и в Баклажанах умрем… Я, по крайней мере, непременно умру в Баклажанах.
- Верочка, ну, к чему это… на ночь.
- Да ведь я, мама, не вечный жид. Когда-нибудь умру. Вы, Cтепа, как относитесь к смерти?
- Не люблю. Сегодня на берегу реки…
- До свидания, - сказала вдруг Пелагея Ивановна, - я вспомнила про одно дело.
- Да полноте, дайте рассказать Степе, - с удивлением вскричала Вера, - какое у вас дело?
Пелагея Ивановна молча села, но глазки ее стали строги.
- Сегодня на берегу реки мы беседовали об этом с вашим приятелем и решили, что - да здравствует жизнь, но, конечно, жить надо умеючи. Между прочим, у вас тут русалки не водятся? У вас ведь тут Полтавщина… Русалочье гнездо. Сам Днепр недалеко.
Степан Андреевич вдруг почувствовал, что пьянеет, так сказать, на глазах у почтеннейшей публики, и хоть глупо было пьянеть без вина, и он это сознавал, а все признаки опьянения были налицо, и хотелось выкинуть что-нибудь и болтать без конца умиленную чепуху, хотя бы и при неодобрительном молчании собеседников.
- А скажите, - воскликнул он вдруг, неожиданно даже для себя громко, - у вас тут в Баклажанах фокстрот процветает?
- Фокстрот, - произнесла Вера удивленно, - это что такое?..
- Как, вы не знаете? Ну, я же говорил, что вы женщина, воспетая Некрасовым или Тургеневым… А вы, Пелагея Ивановна, тоже не знаете?
- Это танец такой, - конфузливо прошептала та.
- Ага! Вы таки знаете! Да, это танец… Но это не простой танец вроде какого-нибудь там па-де-труа или венгерки… О, это знаменитый танец… Этот танец танцует сейчас весь мир, его танцуют миллиардеры на крышах нью-йоркских небоскребов, танцуют до того, что валятся с небоскреба прямо на улицу и, не долетев вследствие высоты, разлетаются в порошок, которым потом пудрятся все их родные по женской линии… Думаете, преувеличиваю? Ей-богу… его танцуют убийцы в притонах Сан-Франциско, его танцуют парижские модистки и английские леди - правнучки Марии Стюарт… Это Danse macabre великой европейской культуры, это грозный танец, его боятся даже те большевики, которые ничего не боятся… У нас в Москве танцующий фокстрот считается контрреволюционером.