В это время дверь с шумом распахнулась, и на террасу ввалилась с самоваром в руках старуха с лицом средневековой ведьмы, в страшно грязном платье, так что, казалось, вылезла она прямо из помойки. Самовар шипя влек ее за собой; и, наклонившись вперед под углом в сорок пять градусов, она шла вопреки всем физическим законам о центре тяжести. Она с треском поставила самовар на стол, поправила конфорку, вытерла нос пальцами, а пальцы о подол юбки, все это при полном и торжественном молчании окружающих, и затем, добродушно перекосив лицо в улыбку, прохрипела басом:
- Самовар поспев, можно чай пити.
Затем она подошла к лестнице, поглядела с интересом в сад, опять вытерла нос, потом попробовала, прочно ли стоит самовар, и наконец ушла, подняв с полу какую-то соринку.
Зловещее молчание проводило ее.
- Мне больше всего нравится, - проговорила Вера, - что Марья даже не раскаивается в своей лжи… Соврать для нее все равно, что для другого чихнуть… Совесть ее нисколько не мучит… Ей, например, и в голову никогда не придет попросить прощения… По-моему, мама, она просто не верует в бога.
- Ну, что ты, Верочка…
- Христиане, мама, не лгут, а если и лгут, то потом каются…
- И она раскается…
- Ну, полно об этом… Вы, Степа, лучше расскажи те про Москву.
Степан Андреевич рассмеялся.
- Подождите, дайте опомниться… Я чувствую себя здесь, ей-богу, марсианином… Последнее мое воспоминание о Москве, это пионеры, идущие с барабаном по улице. А когда я сегодня утром вылез из вагона, первое, что я увидел, это платок бабушки Анны Ефимовны.
- А ты узнал платок. Это я тебе прислала, чтоб тебя в степи не продуло. Тебе его передал Быковский… Он хотя и еврей, но отличный ямщик.
- Как же не узнать этого платка! Когда мне было еще семь лет, я, бывало, садился у кресла бабушки и делал из бахромы косички… Одна косичка так и осталась на платке, я ее сегодня нашел, когда ехал…
- А в степи не холодно было? Ведь ты ехал очень рано…
- Ну, что вы! Жара страшная.
- А фаэтон у Быковского тебе понравился?
- Отличный фаэтон!.. Вот едем мы, едем, и вдруг этот самый Быковский сворачивает с дороги и срывает фуражку. И навстречу нам в шарабане мчится какой-то монах с белой бородой и вот в эдаком клобуке… Красавец такой…
- А, это владыко, - сказала Вера, зарумянившись от удовольствия, - он, верно, к Демьянову поехал… святить мельницу.
- Да, мне Быковский сказал, что это владыко… У нас в Москве тоже есть всякие архиереи, но они стараются проскользнуть как-нибудь незаметно, а этот едет, и видно, что он тут первое лицо… Один посох чего стоит…
- Да, наш владыко строгий и очень чтимый…
- Отличный владыко… Да. Все, все здесь совершенно не похоже на Москву… Ну, взять хоть ваш дом… Какие комнаты. Все на своем месте, старинное, крепкое. Я люблю основательные вещи. Уж если старик, так чтоб лет ста, если кресло, чтоб свернуться в нем калачиком, выспаться, отлежаться… Например, вот эта комната… Да таких комнат в Москве просто нет… Их давно перегородили на десять частей, и в каждом закутке поселили семью в пять человек… Честное слово!
Он в припадке восторга встал и зашел в комнату. Это была в самом деле очень большая и уютная гостиная с трельяжами и мебелью красного дерева. В углу стоял старый палисандровый рояль. Стены были увешаны портретами и гравюрами, - наследие бабушки Анны Ефимовны. В самом темном углу мерцала лампадка, и золотые ризы бледно сверкали. Маленький огонек напрасно силился затмить яркий день, напиравший из окон и дверей, а святые с неудовольствием, казалось, прятали в золоте свои черные лица.
- А во что превратились люди, - продолжал Степан Андреевич, выхода на террасу, - до чего все изоврались.
- Ну, враньем вы нас, Степа; не удивите… Так, как лжет Марья, никто не может лгать.
- Ну, Марья - простой, необразованный человек, а у нас врут профессора… А женщины? Как себя ведут женщины! Вы читали Нана? Ну, так Нана перед ними святая… Хоть мощи, открывайте… Пьют, целуются с кем ни попало.
Говоря так, Степан Андреевич как-то невольно и нечаянно облизнулся и смутился, и тотчас продолжал с нарочитым негодованием. Он увлекся своей моральной, в этот миг, высотой:
- Молодых девушек в обществе иногда рвет.
- От отвращения? - спросила Вера.
- Какое от отвращения! От вина. Я, например, Вера, смотрю на вас и восхищаюсь. Вы ведете свою линию от тех русских женщин, которых воспевали старые поэты. У вас есть костяк.
- Да, Вера худеет, - сказала со вздохом Екатерина Сергеевна, разливавшая чай, - прежде ты бы у нее ни одной косточки не прощупал.
- Мама, вы уж дайте Степе рассказывать, замечания ваши не всегда бывают удачны.
- А семья? У нас нет семьи… Женщины не рожают детей, чтоб иметь возможность пить вино и кривляться в театральных студиях. Какая-нибудь девчонка, научившаяся произносить монолог, стоя на голове, уже считает себя второй Саррой Бернар… Одна мне сказала: "Я не могу иметь семьи - семья, это тенета на крыльях гения". Понимаете, никто не живет первыми интересами. Пошлейшая клоака… Потом, вот вы недовольны вашей Марьей. А знаете, какая у нас в Москве прислуга? Отработала свои восемь часов, и в кино или на какое-нибудь заседание. Честное слово! Хозяйка за ней, как за барыней, убирает.
- Я бы такую прислугу сразу вон выгнала, - сказала Вера, сверкнув глазами, - глупые хозяйки.
- Боятся. Профсоюз. Чуть что - в суд. Ну, просто безобразие! Вот вам: "мы наш, мы новый мир построим".
- Осторожнее при Петре Павловиче, - сказала Вера, - он спит и видит стать большевиком.
- Вера Александровна, уж это нехорошо.
- Конечно, вы вчера еще кричали: искусство устарело… Не надо нам ни Сурикова, ни Айвазовского, подавай нам футуристов.
- Вера Александровна, а не то говорил. Я говорил только, что когда я в четырнадцатом году был в Москве, то у Маяковского был талант и какая-то искорка.
- Петр Павлович и в бога не верует.
- Вера Александровна, вы на меня клевещете… Я пантеист вроде Спинозы…
- Ну, уж не знаю, в роде Спинозы или не в роде, а постов вы не соблюдаете.
- Я не могу по состоянию здоровья.
- Крепко же вы веруете… Ну, скажите, Степа, как у вас в Mоскве относятся к Петру?
- К какому Петру?
- К блюстителю патриаршего престола.
- А к нему… прекрасно относятся.
Наступило молчанье.
Степан Андреевич впервые услыхал, что Петр блюдет патриарший престол. Ему представился этот престол в виде огромного золотого с бархатом кресла, и как нарочно лезло в голову дурацкое: ходит вокруг кресла их бывший швейцар Петр в золотой рясе и ловит моль - блюдет престол патриарший…
Небо между тем становилось бледнее и на земле сгущалась зеленая тень - к шести часам шло дело.
- А что еще очень забавно после Москвы, так это украинский язык. Во-первых, от "и с точкой" я за эти семь лет вовсе отвык.
- Почему отвыкли?
- Да ведь теперь его не пишут…
- Не знаю, как другие, а я пишу.
- У нас нельзя… Все перешли на новое правописание, даже ученые. И это ведь, знаете, еще Мануйлов вводил. Но украинский язык пресмешной. На вокзале в Харькове, например, театральная афиша: "Ехидство и коханье". Как вы думаете, что это такое?
- "Коварство и любовь", - сказала Вера, даже не улыбнувшись, - если язык наш для вас смешон, так это потому, что вы его не знаете. А для украинцев смешон русский.
- Вы говорите "ваш", разве вы украинка?
- Я родилась в Украине и всю жизнь в ней прожила… И я знаю одно, Степа, - большевики к нам из Москвы пришли, заметьте это.
- Вера Александровна великая самостийница, - вставил, улыбаясь, Бороновский, - при Петлюре она все флаги вышивала - голубые с желтым.
- Да, конечно, если разобраться, то язык, как язык… но…
- Но заметьте, Вера Александровна, - проговорил ласково Бороновский, - что, например, богослужение на украинском языке не прививается. Вот моя соседка хуторянка прямо говорит: "Не гоже на храме, як на базаре, калякати".
- Это какая хуторянка? Дарья Дыменко?
- Ну да.
- Так она же дура. Вы, Петр Павлович, удивительно умеете хорошо подбирать примеры… Вы, должно быть…
И вдруг Вера умолкла и напряженно стала прислушиваться.
Словно шел кто-то по саду, бормоча, или хрюкая, или даже напевая тихо в нос.
- А ведь это Лукерья идет, - сказала Вера, изменившись в лице.
Екатерина Сергеевна вся как-то задрожала и поставила на стол недомытую чашку.
И тут все увидали у террасы медленно передвигавшуюся уродицу с перекошенным лицом - казалось, запихала она за щеку целое яблоко. Глаза смотрели бессмысленно, за плечами болтался баул. При каждом шаге нищенка опиралась на посох, который словно втыкала в землю, а потом подтягивалась. Сквозь изодранное платье желтели куски немытого тела. Уродица остановилась, вкопав в землю посох, и затянула гнусаво: "Подайте, мамуся, подайте, татуся".
Степан Андреевич не успел опомниться. В следующий миг Вера кинулась к куче камней и принялась швырять их в нищенку, отбиваясь от Петра Павловича, который хватал ее за руки, а уродица мчалась по саду быстро, как газель, размахивая посохом и подобрав юбку на пол-аршина выше колен. Один камень таки угодил ей в мешок.
- Пустите, я убью ее! - крикнула Вера и так рванулась от Петра Павловича, что тот налетел на стол, и самовар заплясал на нем вместе с чашками.
Екатерина Сергеевна стояла, сложив молитвенно руки. Степан Андреевич не знал, что делать.
Вера вдруг поглядела на него, и лицо ее покрылось пятнами.