- Ты же на сенокосе не был, процентов не заработал, как же это получается?
- Покупается, - тоном превосходства ответил Хватов.
Петр Кузьмич решительно встал и открыл дверь сарая. Гришка не выдержал и заскочил вперед. Лицо его стало озлобленным, но говорил он спокойно:
- Отойди, товарищ председатель! Добром говорю! За самовольный обыск тоже статья имеется…
- Да ты никак испугался, Григорий Егорович? - засмеялся Петр Кузьмич. - А мы в сарай не пойдем. Разве можно не по закону? Посмотрю, хватит ли корма. Должны же мы заботиться и о скоте колхозников? Ясно?
- Может, и ясно, - приостановился Гришка, поняв, что не выдержал своей линии.
- А ты не бойся, - продолжал Петр Кузьмич. - Если купил, то все законно и никакой статьи не потребуется. Купил, говоришь?
- Купил.
- Почем же люцерновое сено?
- Двести рублей воз, - не моргнув глазом, ответил хозяин.
- Прошлогоднее?
- Должно быть.
- У кого?
- У чужого мужика. Базар велик.
Я вспомнил, что прошлым летом на семенниках люцерны во время цветения появлялись в середине массива выкошенные пятна, и подумал: "Вот они и пятна".
На крыльцо вышла жена хозяина и поздоровалась так, что слово "здравствуйте" прозвучало, как "уходите". Одета она по-городскому. Ни широкой, просторной, с каймой, юбки, ни яркой кофточки с пухленькими и такими симпатичными "фонариками" на рукавах, ни плотно уложенных на макушке волос - ничего этого не было. Короткая, до колен, юбка обтягивала зад, как огромный футбольный мяч; толстые, как гигантские кегли, икры - в тонких чулках; тесная кофточка, в которой с трудом умещалась грудь; громадная брошь в виде плюшки с начинкой посредине: вот какая, дескать, культурная! А лицо! Какое лицо! Жирный подбородок, пухлые щеки с двумя круглыми пятнами румян, маленький нос с полуоткрытыми ноздрями приподнят кверху, белобрысая, а брови намалеваны черные, как осенняя ночь. И рыжий "бокс" на голове мужа и его клетчатая ковбойка с торчащей из-под нее грязной нижней рубахой - все это как нельзя более подходило к облику его супруги.
- Чего ж в хату не зовешь начальников?
Оттого ли, что она заметила мой пристальный взгляд, оттого ли, что Петр Кузьмич на ее "здравствуйте-уходите" ответил вежливым приветствием, или, подслушав наш разговор, она поняла, что обострять дело не следует и надо нас отвлечь от люцерны, - не знаю почему, но голос ее стал немного приветливее.
- Чего ж не зовешь? - повторила она. - Небось в хате и поговорить лучше. Заходите!
Мы обменялись с Петром Кузьмичом взглядами и взошли на крыльцо. Я совсем не ожидал, что жена Хватова будет знакомиться с нами, так сказать, официально, но она подала прямо вытянутую ладонь, как толстую длинную вчерашнюю оладью, и произнесла мужским тенором:
- Матильда Сидоровна.
Настоящее ее человеческое имя - Матрена, но сказано ясно - "Матильда". Петр Кузьмич сначала не удержался от улыбки, а потом все-таки прыснул и зажал рот платком, как бы утирая губы. "Ошибочный жест, Кузьмич! Ой, ошибочный!" - подумал я. И правильно подумал: Матильда поняла так, что, утирая губы, председатель просит выпить. Молча, одними взглядами, которые, впрочем, не так уж трудно заметить со стороны, они с мужем согласовали этот вопрос, и Хватов распорядился:
- Собери закусить!
Матильда вышла в сени, а муж "на минутку" выскочил за - ней.
- Ну? - спросил я тихонько, когда мы остались вдвоем.
- Подождем, что дальше будет, - шепнул председатель. - Не бойся! По стопам Прохора Палыча в бутылку не загляну. У меня - план.
Возвратился Гришка совсем другой, щеки его вздулись двумя просвирками: он улыбался. Но глаза так и остались мутными и равнодушными, глаза не улыбались. Матильда внесла колечко колбасы и тарелку огурцов и… тоже улыбалась. Ах, как она улыбалась! Накрашенные половинки губ узкими полосами окаймляли рот, а ненакрашенные вылупились из середины. Тяжело ступая и сотрясая телеса, она засуетилась:
- Заведи пока патефон, Григорий Егорович! Выбери какую покультурней!
Хозяин завозился с патефоном, меняя иголку, а мы осмотрели комнату. Тут и громадный плакат-реклама с гигантским куском мыла "Тэжэ" и с надписью: "Это мыло высоко ценится, это мыло прекрасно пенится"; и еще противопожарный плакат "Не позволяйте детям играть с огнем"; большие портреты обоих супругов, увеличенные с пятиминуток и разретушированные проходящим фотографом до полной неузнаваемости; ленты из цветной бумаги на стенах, на окнах - и широкие и узкие, - ленты, ленты, ленты, как на карусели.
Захрипел патефон, будто на плите убежало молоко, а затем мы услышали пластинку двадцатилетней давности - романс в исполнении Леонида Утесова:
Лу-уч луны-ы упал на ваш портре-е-ет,
Ми-илый дру-уг давно забытых ле-е-ет,
И во-о мгле… гле, гле, гле, гле, гле, гле, гле…
Игла запала в одной строке пластинки, и патефон хрипел: гле, гле, гле, гле, гле… Это была самая высокая нота в романсе, казалось, что исполнителю очень трудно повторять ее.
Матильда стукнула по мембране деревянной ложкой, и игла проскочила дальше. Оттого, что пластинка была очень старой, голос Утесова стал совсем хриплым, натужным, как при ангине. Гришка Хват упер руку в бок, закинул стоя ногу за ногу и серьезно, как в церкви, смотрел в потолок, как бы вслушиваясь в звуки патефона.
Патефон отхрипел. На столе - колбаса, огурцы и крупные ломти пшеничного хлеба, такие крупные, что надо открыть рот во всю ширину, чтобы ухитриться откусить. Хозяин нагнулся, достал из-под кровати литровую посудину, заткнутую кукурузным початком, поставил на стол и сел сам с нами, пододвинув к себе стакан. По всем неписаным правилам таких хватов процедура выпивки с начальством совершается медленно, не спеша.
Петр Кузьмич взял бутылку и, понюхав горлышко, сказал:
- Самогон. Купил?
- Ну, да эти дела, как бы сказать, не покупаются, - ответил хозяин почти радушно.
- Своего, значит, изделия?
Гришка кивнул головой в знак согласия.
- Крепкий? - спросил председатель.
- Хорош! - улыбнулся деревянной улыбкой Хватов.
- С выпивкой - потом. Сейчас давай, Григорий Егорович, договорим о деле и… поставим точку. - Петр Кузьмич поставил точку ручкой вилки на столе.
- Дак мы ж еще ни о каком деле не говорили, - возразил хозяин.
- И стоит вам о пустяках разговаривать! - вмешалась Матильда. - Мы вечные труженики, а на него всякую мараль наводят. Пустяк какой-нибудь - в бутылку рассыпанной пшеницы подберешь на дороге, а шуму на весь район. Да что это такое за мараль на нас такая! И всем колхозом, всем колхозом донимают! При старом председателе, при Прохор Палыче, еще туда-сюда, а вас обвели всякие подхалимы, наклеветали на нас, и получается один гольный прынцып друг на дружку, - Она входила в азарт и зачастила совсем без передыху: - Мы только одни тут и культурные, а то все темнота. Машка, кладовщица, со старым председателем путалась, Федорка за второго мужа вышла, Аниська сама сумасшедшая и дочь сумасшедшая, Акулька Культяпкина молоко с фермы таскает, а на нас - мараль да прынцып, мараль да прынцып.
И пошла и пошла!
- Я ему сколько раз говорила, - указала она на мужа, - сколько раз говорила: законы знаешь? Чего ты пугаешь статьями зря, бестолку? Напиши в суд! В милиции у тебя знакомые есть: чего терпишь? Чего ты терпишь?
Наконец Петр Кузьмич не выдержал и перебил ее:
- Послушайте, хозяйка! Дайте нам о деле поговорить!
Она в недоумении посмотрела на него и обидчиво продолжала, поправив плюшку-брошь и не сбавляя прыти.
- Вот вы все такие, все так: "Женщине - свободу, женщине - свободу", а как женщина в дело, так вы слова не даете сказать. Извиняюсь! Женщина может сказать, что захочет и где захочет. Что? Только одной Федорке и говорить везде можно? Скажи, пожалуйста! - развела она руками. - Член правления, актив!
- Ну нельзя же только одной вам и говорить, - не стерпел я. - Вот вы высказались, а теперь наша очередь: так и будем по порядку - по-культурному.
Последнее слово, кажется, ее убедило. Скрестив руки, она прислонилась к припечку и замолчала.
- Итак, о деле, Григории Егорович, - заторопился Петр Кузьмич, - о деле…
- О каком таком деле? - недоверчиво спросил Гришка.
И тут председатель его словно из ушата холодной водой окатил:
- Вот о каком: первое - люцерну привези в колхозный двор!
Гришка встал.
- Ай! - взвизгнула Матильда.
- Цыц! - обернулся к ней муж и задал вопрос Петру Кузьмичу: - Еще что?
- Колеса с плужков и грядушки с тележки принеси в мастерскую, - спокойно продолжал тот.
- Еще что? - с озлоблением прохрипел Хватов.
Петр Кузьмич взял обеими руками литровку:
- А вот это возьмем с собой. Придется ответить!
Прошло несколько минут в молчании. Гришка вышел из-за стола, давая понять, что выпивки не будет. Лицо его приняло прежнее, внешне спокойное выражение, - он удивительно умел влезать в личину, как улитка, - и только чуть-чуть вздрагивала бровь.
- Ну так как же? - спросил с усмешкой Петр Кузьмич.
- Ничего такого не будет: не повезу. А бутылку возьмете - грабеж… Вас угощают, а вы… Эх, вы! - он махнул рукой и прислонился спиной к рекламе "Тэжэ". - Люцерну - не докажете, тележку - не докажете, не пойманный - не вор. Купил - и все! Докажите!
- Хорошо, - вмешался я. - Люцерну докажем очень просто. Только в одном нашем колхозе желтая люцерна "степная", а в районах вокруг нас нет ни одного гектара этого нового сорта. Как агроном могу составить акт.