Два пенька рядом сиротливо белели в середине полосы. Потянул легкий ветерок, слегка зашуршали ветви, будто жалуясь… Мы понуро стояли над пнями. Евсеич то мял кепку в руках, то набрасывал ее на голову, то снова снимал и теребил за пуговку; в волнении руки не давали покоя и клинышку бородки; он пробовал зажечь спичкой трубку, забыв набить табаком, и снова совал ее в карман.
Потом сжал кулак и с озлоблением потряс им в воздухе.
- Сук-кин сын! Подлец! Гришка Хват, больше некому!
- Он, - мрачно подтвердил Петя.
Охотиться уже не хотелось. Найда поплелась за Евсеичем. Я смотрел ему в спину, и мне казалось, что он сгорбился и постарел… Мы шли молча. Некоторое время спустя Евсеич сказал, ни к кому не обращаясь:
- Дня три-четыре как срублены - зарубы обветрило: теперь уж не найдешь… Каналья!
Утром следующего дня Евсеич зашел за мной, и мы направились к председателю колхоза Петру Кузьмичу Шурову. Он сидел в своем кабинете, рассматривая какую-то бумагу, делал пометки то красным, то черным карандашом.
Мы поздоровались.
- Знаю, с чем пришли, - заговорил Шуров. - Петя успел сообщить, уже и заметку в стенгазету потащил. Садитесь, подумаем вместе! - Он положил перед нами ведомость трудодней. - Поинтересуйтесь, а потом о деревьях поговорим!
Против фамилий колхозников - цифры трудодней. Пятьсот и выше - в красном кружочке, это, понятно, передовики. Шестьдесят - в черном колечке, тоже понятно - болтуны и лодыри, но таких только три. Но вот пятьдесят два - в красном, а сто пятьдесят - в черном; это не сразу поймешь, и я вопросительно поднял глаза на Петра Кузьмича, указывая на эти цифры.
- То-то вот и оно, что не сразу понять. А разберись - дело простое. Пятьдесят два - это лучшая колхозница, но она больна, надо помочь ей и направить в санаторий. А сто пятьдесят…
Но я уже вслух прочитал:
- Хватов Григорий Егорович - сто пятьдесят.
- Во! Гришка Хват, - подтвердил Евсеич, подняв палец вверх.
- Минимум выработал: все в порядке, все законно, - продолжал Петр Кузьмич, - работает - шатай-валяй, а живет - сыр в масле. Все понятно, но… с какой стороны его взять? Вот вопрос.
Он задумался. Взгляд его направлен на чернильницу, но, казалось, он видит перед собой Хватова и мысленно всматривается в него, прощупывает.
Евсеич покачал головой.
- Во всяком чину - по сукину сыну. Ясно дело.
Петр Кузьмич оживился, пристукнул ладонью о край стола и решительно встал. Видно было, что его осенила новая мысль, и он ее высказал:
- Брать его надо всего целиком… Выдернуть его и показать всем, а сначала сам пусть на себя посмотрит. И домой к нему надо сходить, посмотреть, раскусить хорошенько. Говорят, мой предшественник - бывший председатель колхоза Прохор Палыч Самоваров только у Хватова и угощал начальников разных и сам там угощался.
- Там, там, Кузьмич, только там, подтвердил Евсеич, - туда и баранинку, туда и яички, все туда, а самогонку-то Гришка и сам мастер гнать.
- Сходим, Владимир Акимыч? - обратился ко мне Петр Кузьмич.
- Пошли хоть сейчас!
- Вы там в сарай загляните, в сарай! - напутствовал нас Евсеич. - Да кусок хлеба возьмите! Кобель у него, как тигра.
Краюшку хлеба председатель и в самом деле сунул в карман, зайдя в кладовую.
Вскоре мы подходили к усадьбе Хватова. Аккуратная, чисто выбеленная, с новыми наличниками на окнах, по-хозяйски крытая камышом "под гребенку", хата стояла на отшибе, небольшой ярок отделял ее от улицы, будто она откололась от села. Двор огорожен высоким, почти новым плетнем, на котором сверху в одну нитку протянута колючая проволока. Ворота забраны тонкими досками с клеймами железной дороги: видно, какие-то ящики употреблены на это дело. И ни одного дерева, ни одного цветка, не говоря уже о клумбе.
Калитка оказалась запертой изнутри, и мы постучали щеколдой. Залаяла собака, захлебываясь и надрываясь, кто-то цыкнул на нее во дворе, потом загремел засов и калитка открылась. Перед нами стоял Хватов - Гришка Хват. Он, казалось, был в некотором недоумении и молчал, переводя взгляд с одного из нас на другого.
Небольшого роста, широкоплечий, кряжистый, с крепко расставленными короткими ногами, в клетчатой ковбойке, из-под которой торчала нижняя рубаха; краснорожий, рыжие волосы коротко острижены "под бокс" - по-модному; глаза большие, равнодушные; жирные губы выгнулись полумесяцем; кончик большого и мясистого носа приподнят кверху задиристо и вызывающе. Ему не более сорока лет.
- Милости просим! - наконец проговорил он, пропуская нас вперед.
От калитки к крыльцу, выходящему во двор, пройти можно, но в середину двора нельзя: огромный пес, такой же рыжий, как и сам хозяин, оскалив пасть, бегал вдоль протянутой поперек двора проволоки, на которой каталось взад-вперед рыскало цепи.
- Уйми ты его, Хватов! - попросил Петр Кузьмич.
- Заходите в хату! - сказал хозяин так же равнодушно.
- В хату потом, - возразил Петр Кузьмич. - Зашли посмотреть, как живет богатый колхозник, а у тебя… "тигра". Плохо гостей принимаешь.
Гришка понял это по-своему.
- Литровочка есть, и закус найдем.
- Это тоже потом. - С этими словами Петр Кузьмич решительно подошел к собаке, совсем близко, но так, что она не могла его достать с цепи, остановился и молча посмотрел на нее в упор, засунув руки в карманы пиджака. И удивительное дело - пес уже не рвался с цепи, не надрывался, он лаял как бы по обязанности. Когда же Петр Кузьмич бросил краюшку хлеба, он мирно поплелся в конуру, недоверчиво оглядываясь на хозяина и погромыхивая колечком рыскала.
Во дворе стало тихо. Хватов, заложив руки за спину, смотрел на председателя без какого-либо выражения гостеприимства и проговорил с ноткой недовольства:
- В укрощатели годитесь, товарищ председатель.
- Ну, как живешь, Хватов? - спросил Петр Кузьмич, будто не обратив внимания на его слова, и уселся на грядушки ручной тележки.
- Да как… Ничего живем, налог уплатил, с займом рассчитался, минимум выработал. Закон есть закон. Все по уставу.
- Все правильно, - подтвердил Петр Кузьмич не без иронии.
Хватов стоял сбоку, опершись ногой о тележку, грядушки которой были новыми и совсем еще сырыми, а колеса - с конных плугов.
- Новые, - заметил я, - наделки.
Хозяин будто не слышал моих слов, а Петр Кузьмич прищурился и в упор спросил, постукивая пальцем о тележку.
- Ясеньки-то в лесной полосе срубил? Смотри - свежий ясенек щек, как с корня.
У Хватова не было заметно ни тени страха, ни тени волнения. Он почему-то обратился мне:
- А вы видали, как я рубил? Купил на базаре.
- А колеса с плужков? - спросил Петр Кузьмич.
- Видать, с плужков, отметил Хватов с притворным вздохом.
- Когда снял?
- Купил за двадцать восемь рублей и пятьдесят копеек.
- Где?
- На базаре.
- У кого?
- У чужого дядьки, - мирно ответил Хватов и вдруг перешел в наступление: - Евсеича слушаете! Клеветой руководиться не гоже, не по-советски! Сто шестьдесят первая статья на это имеется, можем написать - люди грамотные и ходы знаем, куда подать и к кому обратиться.
Петр Кузьмич пристально смотрел на него не отрываясь, сжав зубы. Краска бросилась ему в лицо, но он тряхнул головой, сдерживая себя, закурил папиросу и уже спокойно сказал совершенно неожиданно и, казалось, не к месту:
- Во время войны где был?
- Служил.
- Где?
- А что? - не изменяя позы и наглого выражения лица, спросил Гришка Хват. - Следствие, что ли, хотите наводить?
- Ну вот ты уже и обиделся! - возразил Петр Кузьмич. - С тобой по-хорошему, а ты…
- Что я?
- Значит, не был на фронте? Ну тогда - где работал в тылу? Тыл - это тоже очень важно. И в тылу много героев. Что делал?
- Служил.
- Где?
Гришка не выдержал словесной перестрелки и сдался:
- В милиции.
- Кем?
- Конюхом.
- Ну так бы и говорил! Хорошая должность - конюх, и у нас в колхозе почетная. Вот теперь и понятно.
- Что понятно?
Петр Кузьмич не ответил на его вопрос, а спросил сам:
- А знаешь, что у Евсеича два сына погибли на фронте?
Гришка молчал. Петр Кузьмич барабанил по грядушке пальцем и потихоньку насвистывал выжидая. Будто ненароком я прошелся по двору взад-вперед. Квохтали куры, в хлеву похрюкивали свиньи; в углу, между сараем и плетнем, - штабель толстых дубовых дров, хватит года на два; старые колеса от тарантаса, рама от старой конной сеялки, две доски с брички и деревянная ось свалены за сараем в кучу. Запасливый хозяин тащил все, что плохо лежит и за что никто не может привлечь к ответственности. На стене сарая висел большой моток толстой проволоки, две старые покрышки от автомашины и пополам перерезанный гуж от хомута; штабель кизяков - такой огромный, что на две хаты хватит топить полную зиму.
- А навоз для кизяков тоже купил на базаре? - спросил я.
Гришка не удостоил меня ответом, а Петр Кузьмич ответил за него:
- Зимой на поле вывозил: воз - на поле, а воз - домой. Рассказывают, так было. Этак гектарчика два удобрений и хапанул. Правда, Хватов?
Но тот не ответил.
- Вы по какому делу пришли?
- Да вот ходим с агрономом, знакомится, как наши колхозники живут, - невозмутимо сказал председатель.
- С обыском, что ли?
- Ой, какой ты, Хватов, законник!
- Законы знаем.
И вдруг неожиданный вопрос Петра Кузьмича:
- Корма корове хватит?
- Занимать не будем.
- А продавать будем?
- Там видно будет.