- От музыкант так музыкант! - восклицал Игнат. - От скворец - молодец, а ворона - дура!
Иногда часами просиживал около пожарного сарая, встречая и провожая стаи гусей, и тихо говорил:
- Эх вы, гуськи, гуськи! Молодцы гуськи!
Часто заходил, по соседству, ко мне в агрокабинет, сидел молча, читая газету, и никогда не мешал работать, разве только скажет:
- Все пишешь, Акимыч.
- Надо. Требуют, чтобы аккуратно и во-время все делалось, по плану.
- Летом - днями в поле, зимой - все пишешь… Трудная работа!
- Нет, - говорю, - хорошая, Игнат Прокофьевич, работа.
- Требуют, говоришь? - спросит он, глядя в пол.
- А как же!
- Эх-эх-хе! - вздохнет он. - А с меня никто не требует: вроде так и должно быть.
- Вот подойдет лето, снова будешь хлопотать, добиваться противопожарного порядка: оно и веселее будет.
- Да они теперь, двадцать километров недоезжая, позаряжают огнетушители, а на фермах - привыкли… Чего я буду делать? Нечего Игнату делать! Бочка воды, насос и лошадь: сиди, Игнат, жди пожара! Разве это работа?! После этих слов махнет безнадежно рукой и выйдет.
Заскучал Игнат и, потренькивая на балалайке, тихонько пел у пожарного сарая:
Эх! Летят утки…
Летят утки и два гуси…
Он долго тянул последнюю ноту, потом вдруг резко встряхивал головой, вскрикивал: "Э-эх!", делал паузу и, медленно поникая головой, заунывно продолжал:
Эх! Чего жду я… Чего жду я.
Не дожду-у-уся-а-а…
Чего ждал Игнат - неизвестно, но недаром же он переделал куплет на свой лад: "кого люблю" заменил "чего жду я". Пел он тихо, плавно и вдруг давал дробь пальцами по балалайке, высыпал прибаутку:
- Э, будь ты, Игнат, неладен!
Бабка сеет вику, дедка - чучавику!
Чучавику с викою, да вику с чучавикою!
А потом снова:
Летят утки, летят утки…
Перепуталось настроение у Игната, совсем перепуталось! И делать, как видно, он ничего не хотел, даже и ходить стал как-то еще медленнее, нехотя, будто отяжелел.
Дежурство своему подсменному он сдавал перед вечером, около шести часов, уходил на берег речки и подолгу смотрел на воду.
Вот там-то, на реке, и произошел случай, запомнившийся всем в колхозе надолго, случай, о котором часто рассказывают сейчас и будут, может быть, рассказывать внукам.
В ночь тронулся лед, а к утру остановился. На хуторе Веселом этого не знали, и трое ребятишек пришли в школу по льдинам. Учительница, увидев их, перепугалась и домой не отпустила, но Сережке Верхушкину, десятилетнему мальчугану, не то чтобы не хотелось оставаться в селе ночевать, а наоборот, захотелось во что бы то ни стало перейти еще раз речку. Он и пошел. Дошел до середины реки, а тут где-то захрустело, загремело, вода хлынула к краям. Он побежал к тому берегу, а там разлило по краю так, что впору вплавь бросаться; подумал да бегом назад. Подбегает обратно к селу, а тут еще шире, от льдин до берега - метров двадцать. Не выдержал Сережка, закричал.
Берег в том месте довольно крутой, хотя и не обрывистый, множество тропинок спускается к реке. Люди бежали на крик, собралось уже человек пятнадцать, все кричали с берега:
- Перемычку смотри!
- Сережка-а! Беги влево-о! До перемычки-и!
Влево, метров за двести, действительно образовалась перемычка: в узком месте реки несколько льдин отползло к берегу, и по ним можно бы и пройти, но Сережке внизу не было видно этой самой перемычки, а сверху кричали, махали руками, грохот льда все приближался, лед под ногами вздрагивал, вода бурлила в просветах между льдинами. Мальчик растерялся и уже не кричал, а тихонько плакал, не двигаясь с места. Кто-то пытался добросить ему веревку, но куда там: воды уже больше тридцати метров, а глубина теперь выше человеческого роста! Трое мужчин во главе с Ефимычем тащили лодку. Все сбежали вниз, советовали, кричали; вдруг что-то хрустнуло, огромная льдина на середине реки стала торчком, затем со скрежетом грохнулась о соседнюю, расколола ее, и лед зашевелился. Все ахнули.
В этот момент и показался на берегу Игнат. Он спокойно смотрел в течение нескольких секунд на все происходящее и бросился стремглав под гору, к реке.
- А ну посторонись, у кого ума нету! - бросил он на бегу, и все расступались, так как он бежал быстро, не похоже на Игната.
- Не дури! - озлился Платонов. - Не видишь - беда!
А Игнат, не слушая, сорвал с себя пиджак, снял сапоги, бултыхнулся в ледяную воду и поплыл к Сережке.
- Ах-х! - выдохнули все разом.
Перемахнул Игнат воду, вцепился руками в край льдины, пробует взобраться, а никак.
- Пропал Игнат! - сказал кто-то с дрожью в голосе.
Но Сережка - откуда и прыть взялась! - подскочил к краю, снял с себя пиджак, взял его за рукав, а другой подбросил Игнату; тот схватился одной рукой за пиджак, а мальчик, напрягаясь изо всех сил, помог, и, наконец, Игнат выбрался на лед. Он взял Сережку за руку и побежал к перемычке. Лед тихонько пошел… Игнат бежал с Сережкой зигзагами, обегая полыньи, навстречу ходу льдин, бежал, не выпуская руки мальчика, к тому месту, где река уже и льдины шли плотно к берегу. И люди бежали по берегу вровень с Игнатом и что-то кричали, махали руками, шапками. Вдруг рокочущий бас покрыл все крики и шум льда.
- Дава-а-ай сюда-а-а! Игнат! Сюда-а! - кричал Ефимыч, заметивший у берега затор льдин. Это было ближе, чем перемычка, да и цела ли она теперь там, никто иг видал - на горе никого не было.
Игнат повернул на зов Ефимыча и две минуты спустя был уже на берегу. В этот момент прибежал и председатель колхоза и многие другие: народу все прибавлялось и прибавлялось.
Кто-то надел на Игната его пиджак, кто-то стащил с себя вторую пару брюк, кто-то подал сапоги, принесенные с того места, где разулся Игнат… С горы приволокли тулуп и сразу набросили на героя, а Ефимыч нахлобучил ему свою громадную баранью шапку. Игнат же спокойно, как всегда, сказал:
- Бабочки, повернитесь передом на запад, а задом на восток и перекреститесь пока в таком положении… А я портчонки сменю на сухие.
На лицах у всех появились улыбки, кто-то сказал:
- Ну и Игнат!
А он посмотрел на гору как-то печально, вздохнул, взялся за голову рукой, закрыл глаза и повалился. Упасть ему, конечно, не дали, подхватили на руки, захлопотали, заахали:
- Ах! Ах! Сердце зашлось у бедняги!
- Фельдшера надо!
- Понесли на руках! - скомандовал подбежавший Алеша Пшеничкин.
Из двух весел и из пальто моментально соорудили носилки, положили на них Игната в тулупе и понесли на гору: впереди - Пшеничкин и Ефимыч, позади - сам Петр Кузьмич и Платонов. Игнат был человеком негрузным, и вчетвером они быстро вынесли его наверх.
Как только носилки очутились на горе, Игнат открыл глаза и сказал:
- Хватит. По ровному сам дойду, - и встал как ни в чем не бывало.
- Да ты что? - воскликнул Пшеничкин.
Все недоумевали.
- Э-ва! - сказал им Игнат. - Гора-то во какая высоченная! Чего на нее без дела лезть? - и побежал трусцой, а обернувшись к оставшимся и запахнув полы тулупа, добавил: - Я ж застудиться могу, если лежать до самого дому! А то бы лежал…
Нет, они не просто недоумевали, а буквально опешили и ничего не успели ему оказать на это. Наконец Ефимыч бросил оземь весло, плюнул и сказал:
- А чорт его знает, что он за человек!
- Да-а! - протянул Петр Кузьмич.
Ефимыч негодовал:
- Лень ему, вишь, на гору вылезть! Несите его! Знает, чучело, что понесут!
- Да-а! - еще раз сказал председатель. - Подшутил он над нами! Уж не загадку ли он снова загадал нам? Бегают, мол, по берегу, как куры на пожаре, а мальчишка - на льду. Нате вам за это, тащите, дураки, на гору!
- А леший его знает, что он там загадал! - все еще сердился Ефимыч и, обернувшись к Алеше Пшеничкину, уже спокойнее попросил: - Там у меня, под верстаком, четвертинка водки. Дойди быстренько, отнеси ему. Вода ледяная - пропасть может Игнатка. Ему водки сейчас - обязательно: и в нутро принять и снаружи протереть надо, Сходи, Лексей Антонович, а я… к нему не пойду, - заключил он решительно, попробовал было нахлобучить по привычке шапку, но ее не оказалось. Ефимыч плюнул и добавил: - И за шапкой не пойду!
Я пришел на берег одним из последних. Петр Кузьмич как раз говорил:
- Напрасно, напрасно, Ефимыч! Наоборот, надо тебе сейчас пойти к нему и, пожалуй, даже и выпить с ним по стопочке…
А когда мы втроем пришли к голубой, вновь покрытой хате Игната, то хозяин к тому времени уже успел принять две четвертинки благодарственных приношений и спал как убитый, тихо, без храпа.
- То ничего, - успокоительно сказал Ефимыч. Через пол-литру никакая простуда переступить не может.