- Мне не до сна. Я отправлюсь в Чарус. Я должен явиться туда. Я должен был давно это сделать. Нина Андреевна ждет меня. Перед нею я свинья. У меня же там дети.
- А я как?
- Ты, Маня, не знаю как.
- Пожил да бросил? И это за все мое, что я делала тебе хорошего?
- Ну чего же ты хочешь, Маня?
- Хочу, чтобы ты был со мной, чтобы стал мой навсегда.
- Но это невозможно. Как я останусь в этой избушке?
- Тебе тут тесно? Ну давай переберемся в добротный дом. Я с тобой готова хоть куда… Раздевайся-ка да ложись. Никуда ты не пойдешь. Я не хуже других. Я для тебя буду самая что ни на есть верная. Может, много вернее твоей Нины Андреевны. Ты ведь не знаешь, как она там в городе жила без тебя.
Манефа вышла во дворик, а вернувшись, стала раздеваться перед кроватью.
Багрянцев, казалось, был непреклонен. Он молча натянул на себя серый в клеточку праздничный костюм, надел такую же кепку и взялся за скобу двери.
- Пошел все-таки? - спросила Манефа.
- Да, пошел.
- Ну, иди с богом! Только к черту на рога не попади.
В сенях Николай Георгиевич долго что-то искал, чиркая спичками, выходил на крыльцо. Затем, перешагнув порог избушки, обратился к Саранкиной.
- Маня, а где же мои сапоги?
Она притворилась спящей.
Он растормошил ее и повторил свой вопрос.
- Сапоги я спрятала, - сказала Манефа. - Иди босиком.
- Но как же?
- А так же. Ведь я их тебе покупала. Пусть посмотрит твоя Нина Андреевна, какой ты есть, даже обуток своих у тебя нету. Ох ты, мужчина!
Она встала с кровати, полураздетая повисла у него на шее, и с жаром начала целовать:
- Брось-ка ты, брось дурить! Раздевайся, Давай-ка лучше выпьем по чарочке спирта. Посидим рядком да поговорим ладком. Сироты мы с тобой горькие. Держись за меня. Твоя-то подвенечная либо примет тебя такого, либо нет. А я-то тебя не брошу. Милый ты мой, разнесчастный!
Она стала расстегивать пуговицы на его пиджаке.
И он уже не сопротивлялся.
10
В Чарус из поездки в Моховое Нина Андреевна возвратилась в сумерках, разбитая, усталая. Небольшая комната при медпункте с ее голыми бревенчатыми стенами показалась пустой, холодной, а вся обстановка чужой, будто в гостинице. Скинув санитарную сумку и дорожный плащ, она затопила очажок и пошла за своими девочками. Детский сад был уже закрыт. Соня и Рита ожидали ее в каморке сторожихи.
- Папа приехал? - наперебой спросили девочки, лишь только она переступила порог.
Лаская детишек, она сказала, скрепя сердце:
- Сейчас меня ни о чем не спрашивайте. Я очень устала. Я с дороги. Отдохну и тогда все объясню.
Сварив ужин, накормив и уложив детей в постель, она начала прибирать комнату, наводить порядок, мыть посуду.
Нина Андреевна до предела загружала себя работой. В своем горе она не была одинокой. Каждый день, да еще не по одному разу, к ней заходил Зырянов. Секретарша из конторы Маша приносила ей цветы. Пришла и просидела как-то почти целый день жена директора леспромхоза Пелагея Герасимовна, женщина с вылинявшими голубыми глазами, с вятским говорком: в словах, где слышится звук "ч", она произносит "ц", а там, где слышится "ц", она произносит "ч" - "мельница" у нее выговаривается "мельнича", "печь" выговаривается "пець". Привела с собой мальчика лет шести и девочку лет девяти. Усевшись на табуретку и кутаясь в пуховую шаль, говорила о разных пустяковинках. Когда уходила, очень звала к себе. Затем соседка, которую Нина Андреевна ни разу не видела, прислала ей в гостинец со своей девочкой полное блюдце малины; Нина Андреевна дала девочке рубль, так она принесла его обратно и сказала: "Мама меня заругала, что я взяла деньги". Положила рубль на стол и убежала.
А потом пришел сухой, костистый старик в синей рубахе, добела вылинявшей на плечах, с непокрытой головой, с расстегнутым воротом, в лаптях. В руках его была корзинка, сплетенная из вербы.
- Здравствуй-ко, дочь! - сказал он.
- Здравствуйте, дедушка! - приветствовала она его. - Заболел, что ли? Полечиться пришел?
- Нет, пока бог милует от хвори… Дай-ко, матушка, таз.
- Какой таз? - удивилась Нина Андреевна.
- А вон, медный, на полочке лежит.
- Зачем вам таз? - недоумевала она, доставая с полки посудину.
- Рыбки вот тебе принес свеженькой, линьков, карасиков. На стол-то нехорошо выкладывать - склизкая.
Поставил корзинку на стол, отвернул в сторону пласт осоки и стал вытаскивать еще живых, трепещущих линей и карасей, толстых, широких, как лаптищи. Наложил таз с верхом.
- Куда мне столько рыбы? - удивилась Нина Андреевна.
- Все скушаешь, дочь, все скушаешь. Наша рыба сладкая, в ключевой водичке живет, на песочке прихорашивается. Посмотри, она и цветом не такая, как в болоте - та темная, а эта серебром да золотом отливает.
- Ну, спасибо. Сколько вам за это?
- Что ты, что ты, дочь моя! Какой может быть разговор о деньгах? С какой стати я возьму с тебя деньги? Это я тебе гостинец принес. Кушай, пожалуйста, на доброе здоровье.
- Где вы ее наловили?.. Да вы посидите, дедушка.
- Сидеть мне некогда. Солнышко-то под уклон пошло. А рыбку я поймал в нашем озере. Чарусом оно потому называется, что с одного краю берег очень топкий, со стороны посмотришь - настоящий луг: гладкий, ровный, цветочки на нем растут, а подойдешь - в трясину тебя затянет с головой, не выберешься. По этому топкому лужку в старое время всю здешнюю округу назвали Чарусом - значит, гиблое место. И правда, на погибель свою раньше шел сюда человек… Ну, прощай, матушка! Не обессудь старика, не погнушайся гостинцем. Бог даст, еще как-нибудь загляну к тебе, наведаюсь.
- Спасибо, дедушка, спасибо!
Взявшись за корзинку и заметив в ней деньги, свернутые в трубочку и засунутые в траву, старик вдруг вспыхнул, грозно свел брови, но тут же отошел, положил деньги на стол и сказал:
- Не обижай старика. Тебе деньги пригодятся, спрячь, потом ребятам обувку-одежку купишь. Рыба в Чарусе у нас даровая: ставь сетёшки, витили да лови, никто не запрещает. А ты, знаю, ловить не пойдешь. Вот и принес тебе, от души, от сердца.
- Где хоть вы живете? Как ваша фамилия?
- Балагушка моя стоит самая последняя с этого краю, а фамилия моя… Зовут меня Якуня - и все. Спросишь, где Якуня живет - тебе каждый скажет.
- Вы где-то работаете?
- А как же, без этого нельзя. Теперь каждый человек нужен леспромхозу. Вон ведь какое дело затевается на Водораздельном. Хоть магазин сторожу, склады оберегаю - и то пользу приношу.
В воскресенье ее позвали к директору леспромхоза на пельмени. Она хотела было отказаться, но ей и слова не дали выговорить. Забрали, увели Соню и Риту, а ей поневоле пришлось пойти за девочками. Она думала встретить там шумное общество, много гостей, а оказалось, что пришел только один Борис Лаврович. Детям накрыли стол в одной комнате, а взрослым в другой. Столовые приборы поблескивали на белоснежных скатертях. Окна были открыты, и легкий ветерок чуть колыхал тюлевые занавески над цветами. В углу на треугольном столике радиоприемник вполголоса передавал тихую задушевную музыку. Яков Тимофеевич и Борис Лаврович сидели на мягком диване и о чем-то рассуждали. Пелагея Герасимовна, раскрасневшаяся, со сбитой на бок косынкой, хлопотала у русской печи, гремела ухватом; готовые пельмени лежали на листах на залавке. Нина Андреевна хотела помочь хозяйке, но та выпроводила ее из кухни:
- Иди-ко, иди, голубушка, не мешайся тут. Я и без тебя управлюсь. Иди в горничу, займись мужиками, цтобы им не скуцно было.
Когда на столе на широком блюде появились дымящиеся пельмени, Зырянов сказал, поглядывая на парок, идущий от блюда:
- Это мое национальное кушанье.
- Почему ваше? - спросила Нина Андреевна, которая сидела с ним рядом. - Разве вы не русский?
- Я - коми, пермяк… Пельмень, по-нашему, - маленькое ушко. И вот эти "маленькие ушки" стали самым лучшим блюдом уральцев и сибиряков. Поживете здесь и сами полюбите наше кушанье. Оно очень подходит к здешним морозам, снегам: выпьешь стопочку водки, закусишь пельменями - и никакой мороз тебя не проберет.
За столом Нина Андреевна чувствовала себя уютно. Что-то тяжелое, что лежало на сердце камнем все эти дни, отлегло. Солнце как будто светило ярче, и лучи его ласковее, и лица людей, сидящих за столом, прекраснее. Подумала, что вот жила где-то далеко отсюда, не знала, что существует на свете Чарус, маленький поселок, а в нем такие простые душевные люди. Пелагея Герасимовна спешит подбавить ей пельменей. Яков Тимофеевич, махнув рукой по щетке усов, берется за графин и упрашивает выпить хотя бы один глоточек. В соседней комнате играют дети. От всего этого на душе у нее становится еще теплее. А когда на душе тепло и солнечно, человек становится добрее. Вспомнила про Николая Георгиевича. Последние дни она не хотела даже думать о нем, он вызывал в ней ожесточение. А сейчас вот вспомнила его по-другому. Появилась к нему жалость.
"А что, если поехать к нему, - подумала она, - поговорить с ним? Может быть, он раскается? Может, его можно простить, вернуть к себе. Ему тут без семьи, конечно, трудно было, он и раньше, когда оставался один, чувствовал себя беспомощным, пил водку. И, может быть, та женщина, с которой он живет, хотела спасти человека, вытащить из трясины, в которую его засасывало?"
- Вы, Нина Андреевна, о чем-то мечтаете? - сказал хозяин. - И едите плохо.
- Я уже сыта! - она отодвинула тарелку и прибор, отставила в сторону водку. - Вы на меня не обращайте внимания. Кушайте, пейте.
- Нина Андреевна! - совсем другим, серьезным тоном сказал Яков Тимофеевич.
Она насторожилась.