- Что ж, это правда, - проговорил он спокойно и отодвинул хлеб.
Мы сидели молча некоторое время. Женщина стояла у окна. В печке медленно шевелилось пламя.
Тихонько открыв дверь, вошел старик. С ним порывом ворвался ветер. Громко затрепетало пламя. В комнате стало темней.
- А Гришки нет, - сказал он растерянно и, протянув руку, двинулся к столу. Глаза его по-прежнему были широко открыты и пусты.
Не отвечая, женщина прошла к порогу, плотно прикрыла дверь.
- Погоди. Управиться ему дай, - прикрикнула она и быстро обернулась. Она тоже не верила нам? Ждала все-таки сына. Даже помедлила у двери, как будто вот, сейчас, он должен был войти.
- Ребятам постель сготовь… Ведь устали? - сказал старик. Ощупывая дрожащими пальцами стол, он опустился на край скамейки.
- Ну-ка, рассказывайте, соколы, откуда держите путь? Табак у вас есть? Эй, Катерина, дай табачку!
- Путь наш далекий, - молвил Алексеев. - Вся жизнь в пути.
Старик удивленно улыбнулся.
- Тайный ты какой! Я сам в Америке бывал. И у китайцев. И на Гаваях… Григорий рассказывал, поди?
Женщина поставила на стол большую деревянную табакерку.
- И что ты допрашиваешь людей? Про тебя им только вспоминать, старый…
- Это ничего, - сказал я, - с новыми людьми всегда поговорить нужно.
Женщина посмотрела мне в лицо. Губы ее дрожали. Она как бы пересиливала страх. И мне хотелось понять: верит она или только хочет, чтобы мы лгали вместе с ней?
Алексеев тихонько засмеялся. Встав от стола, он подошел к печке и подложил дров. Он как-то переменился весь.
- Ты, старина, видно, молодость забываешь, - сказал он весело. - Сам ведь сыновнюю кровь просолил! Ну и летает твой Гришка. А моря - широки! Экое время: пять лет! Десять может пройти…
Женщина тихо вздохнула. Она улыбнулась в первый раз. Улыбка ее была печальна. Нет, она хорошо все знала… То, что мне казалось надеждой, было только памятью о сыне. Но память невольно рождает надежду… - и она неистребима вовек. Может быть, одновременно мы подумали об этом. Здесь же, на пороге дома, начинались далекие пути. На юг - океан, звездные ночи; прямо на север - сплошная, ручьями, заря, чайки над морем… ветер. Мы о многом забываем на корабле. Но вот он над нами, отчий кров. В нем всегда запах теплого хлеба. И тишина ожидания. И эта женщина - мать рыбака. Мы, наверное, оглохли от шторма. Но в горенке было тихо и тепло. Соль осыпалась с нашей одежды. Мы смотрели на мать, все поняв.
Старик поднял голову, словно прислушиваясь к шороху за стеной.
- Это я все знал, дорогой. Знал, что вернется. А старуху так только донимаю. И не хочешь, а скажешь. Трубку вот закурю - Гришка ее сделал. К морю пойду - и он по этой тропке ходил. Как умолчишь? Но старуха у меня - скала. Сердце у нее спрятанное. Так я на ступеньке больше сижу. Камушек где упадет - чую. Времени-то у меня много - сижу, жду.
- Как же ты нас не услышал? - спросил Николай.
- Э, милый!.. Вы только на берег - я уже вас по голосам сосчитал. Только вот Гришки не услышал. Или он в кубрике сидел? Или я… голос запамятовал… Чудно! Вы вот уже подошли, а я все жду, учуять его хочу.
Он достал тряпочку, вытер слезящиеся глаза. Женщина зажгла свечку, поставила ее на стол.
- Вечереет… - сказала она задумчиво.
Из темного угла комнатки выплыла большая белая чайка. Она висела на коротком шнуре. Кривые тонкие крылья, с силой распахнувшиеся к окну, замерли в крайнем напряжении рывка. Всей горенке, стремительному маятнику часов, громкому похрустыванию рассыпанной по полу хвои, была передана их напряженность. В самом деле, здесь не было кого-то. Кто-то должен был сюда притти. Одиночество этих двух стариков помогло этому верить. Но женщина знала правду. Она лгала изо дня в день. Может быть, она снова хотела забыть и верить? Все же это было страшное мужество сердца.
- Постель я вам тут, возле печки, приготовила, - сказала она. - И Григорию тоже…
Мельком, как бы невзначай, она взглянула на Алексеева.
- Боюсь только, что на промысла он подастся. К рыбакам.
Глаза старика открылись еще шире. Они смотрели на пламя свечи. Огонь в них не отражался. В светлых зрачках не было глубины.
Алексеев снова засмеялся. Он словно до сих пор не понял ничего.
- Придет! Не сегодня, так завтра…
- Верно, - подхватил старик. Губы его дернулись, задрожали усы. - Ты, Катерина, не печалься. Ведь больше ждала! Все вы плаксы, бабы… Ступай-ка на маяк! - И торопливо стал шарить по карманам, снова доставая трубку. - Эх, сам пошел бы к берегу. Да ведь не услышит с рейда. Погода шумна… Что ж примолкли, соколы? Дремлете? Ладно, завтра поговорим… Укладывай их, старуха!
- С глазами-то у тебя что, болели? - спросил Николай.
- Этому делу тридцать лет. Был я на "Смелом" кочегаром. Вот, паром прожгло. - Он потрогал рукой веки. - Завидовали мне ребята. Ты теперь, говорили, спасен, Федя. А я все плакал, кричал, своего счастья не понимал. Может, у меня от слез темная вода зашла?
Женщина принесла матрац, достала из сундука подушку.
- Счастье… - сказала она, кивнув Алексееву. - У тебя-то вон тоже якорь перечеркнутый.
Алексеев гладил свою волосатую грудь. Синяя татуировка была перечеркнута шрамом. Он все еще улыбался.
- Это хорошо. Якорь мой за грунт зацепился.
- Был у нас на "Смелом" кочегар, Вася Черенок, - вспомнил старик. - До сих пор он мне во снах является "Неспокойно лежать, - говорит, - штормы". Счастье такое, что от команды один я остался… Месяц не прошел, как японец их затопил.
Хозяйка стала одеваться. Она еще подбросила в печку дров, открыла дверку часов, передвинула гири.
- Вы спите, милые… Мне на маяк пора.
Старик торопливо встал.
- Я тоже, Катерина… Спите, соколы. Завтра побалагурим.
Но еще долгое время мы сидели молча у стола.
Ветер шумел за окном. Тонко звенела ель. Доносился глухой гул прибоя.
Ночью шел дождь. Ветер усилился. Птицы кричали за окошком. Где-то далеко выла пароходная сирена.
Море грохотало у самой двери. Сквозь сон я слышал, как дрожали стены избушки.
Я проснулся, когда в комнату ворвался ветер. Сухая хвоя кружилась у печки. Было почти светло; трепеща крыльями, летела чайка.
На пороге распахнутой двери стоял Алексеев. Он был мокрый весь; черными струями вокруг него текла по полу вода.
- Чертовская погода, - сказал он устало, сбрасывая пиджак. - Девять баллов, не меньше…
- Где ты был?
Он захлопнул дверь.
- Старика искал. Весь берег излазил.
Николай быстро поднялся, зачем-то надел кепи.
- Что с ним?
- Ничего. Теперь - в порядке… Вот, помоги сапоги снять.
Он опустился на лавку, тяжело уронив голову.
- На маяк я его отвел. Совсем он, видно, помешался… Бродит по берегу, зовет: "Эй, на шхуне!" Кто услышит?.. Едва довел.
Стуча зубами от озноба, Алексеев подошел к печке. Он почти упал на постель. Я долго стаскивал его мокрые сапоги. Николай старательно укутал его одеялом. С моря долго слышался крик сирены. Камни острова долго отзывались ему. Я выглянул в окно. В густом синем свете маяка всполошенно кружились птицы. Высокие лохматые валы вставали и обрушивались вдалеке. У подножья мыса, у скал, где луч останавливался на секунду, кипела огромная синяя гора пены. Она поднималась выше скалы. Чудилось, берег качается от ударов.
Алексеев сразу уснул. Я долго еще стоял у окна, слушая гул шторма. В краткие минуты затишья в комнате слышался только слабый трепет стекла.
- Сирены, слышишь, кричат? - сказал Николай. - Это краболовы.
Помолчав, он сказал тише:
- Домик невелик, а ведь каждая щепочка в нем тепла. Я даже эти запахи, все эти шумы понимаю. Мышка шуршит… Так вот лежу и слышу… матери своей шаги слышу, право…
Он уже спал, когда, тихонько открыв дверь, в горницу вошла хозяйка. Она постояла у порога, прислушиваясь к нашему дыханию. Потом подошла к столику и зажгла свечу. Шаги ее были бесшумны. Она боялась нас разбудить. Подойдя ближе, она наклонилась и долго смотрела на нас, наверное, не дыша. Сквозь ресницы я видел, как дрожали ее сухие старческие губы. Казалось, она беззвучно плачет над нами и никак не может оторваться, уйти.
…Мы прожили месяц на маяке. Шли дожди, проносились штормы, снова синело небо. В заливчике, у самой отмели, плескался тяжелый лосось. Был нерест. Большими серебристыми косяками рыба шла к берегам. Черные крабы ворочались в зарослях, меж камней. Мы ловили их прямо руками.
На легкой шлюпчонке под ветхим парусом иногда мы уходили за горизонт. Море было молочно-синее, пятнистое от облаков. Сильный кижуч бродил в неспокойной глубине; ближе к берегу пудовая камбала упрямо тянула лесу. Удивительно богат был этот голубой край: седые нерпы лениво плескались на отлогих волнах, сверкая черным кривым плавником, проносились касатки, гагары шумели на камнях.
Камбалу мы ловили ради интереса; было приятно угадывать первый клевок, ощущать радостный трепет лесы. Тусклая, в синих отливах, рыба шумно билась о борт и затихала, ошеломленная солнцем.
С берега мы несколько раз видели в море высокие белые фонтаны.
- Киты идут! - кричал Алексеев. Он растерянно метался по камням. - Да что же вы, ребята… Глядите, какие деньги!
Маячный сторож посмеивался в усы.
- Далеко не уйдут… Под Камчаткой там "Алеут", китобоец… Мой Гришка тоже раз такого китенка забил - два дня пластовали!
Николай задумчиво смотрел ему в глаза. Все эти дни он думал о чем-то своем. Иногда в одиночку он уходил к морю и там до поздней ночи сидел на камнях.