- Четвертый краболов… Это его сирена. - Невольно мы бросились к окну: казалось, будут видны отличительные огни краболова, У всех нас теперь было только одно смутное и жадное желание, один порыв - увидеть эти огни, они были бы словно подтверждением нашей молчаливой надежды, - этот живой, человеческий проблеск в черной ночи.
Нет, ничего не было видно, лишь сизое мутное море, все покрытое летящей пеной, как вьюгой, - и ничего больше, ни отсвета, ни огонька.
Но неожиданно, совсем близко, у самой скалы, блеснул и угас свет фонаря. Он пронесся, как искра, - и снова взлетел на лохматой вершине гребня тусклый багровый огонь.
- Баркас!.. - закричали мы почти в один голос. - Баркас идет!
Старик выглянул в окно. Под зеленой полоской света, по крутому вспененному скосу летел баркас. Он падал, стремительно приближаясь к скале, маленький перед зеленым всклокоченным хребтом, и мы закричали, впиваясь руками в угол подоконника, как будто бы там, на баркасе, нас могли услышать. Старик, конечно, тоже заметил баркас. Он не сказал ни слова. Он стоял у рефлектора, следя за спокойным и стремительным ручьем света, в котором, как клочья пены, еще взлетали и падали обезумевшие чайки.
Затаив дыхание, мы стояли у окна. Мы ничем не могли помочь. Мы стояли и следили некоторое время за неторопливыми движениями старика. Было похоже: он задумался о чем-то. Или в нем, в самом деле, таилась каменная душа?.. Он поднял голову и сказал спокойно:
- Помочь могу только я. Там, на мелях, волна не страшна… Я смог бы добраться до баркаса… - И почему-то закусил губу.
- Скорее!.. - закричал штурман и бросился к двери.
Старик даже не обернулся:
- В море краболов идет… На нем, может, пятьсот человек… Пятьсот жизней… А на баркасе - три.
Мы выбежали на скалу. Берег, казалось, качался под непрерывными ударами волн - или это не был уже берег? - мокрый ветер бушевал подобно штормовой волне.
Вдоль отмелей и скал упрямо скользил, пробирался, поминутно скрываясь у самого прибоя, фонарь баркаса. Он двигался к бухте, то набирая почти скорость полета, то целые минуты барахтаясь на волне. Мы бежали вслед за ним - пять человек на пустынном берегу. И мы остановились и невольно прижались друг к другу, когда фонарь вдруг поднялся над песчаной косой, над самой косой, - узеньким серпом она отделяла бухту. Он поднялся и рухнул вниз, и не утих еще звон этого страшного удара волны, как прямо перед собой в маленькой бухте мы опять увидели фонарь баркаса. Вместе с этим бешеным гребнем баркас перелетел через косу и теперь спокойно покачивался на мелкой зыби, и рыбаки уже отдавали якоря.
Мы стояли, охваченные ветром, и молча смотрели, не в силах верить такому чуду.
Как очутились мы на палубе этого летучего корабля?.. Вода казалась горячей и легкой. Крепкие матросские руки одного за другим вытаскивали нас наверх, и мы плясали и целовали этих веселых, чудесных моряков, и только в кубрике, через несколько минут, когда зажгли лампу, - мы увидели, что это были женщины. Их было трое, две девушки и мать, - все загорелые, обветренные и молодые, настоящие люди моря, и они смеялись, глядя на нас, понимая свое и наше счастье. И этим счастьем была сама жизнь, и наши открытые лица, и наши просоленные руки, и дружба, которой нет предела, и то, что все мы знали свое настоящее счастье - жизнь.
- Хороший улов! - сказала мать, улыбаясь глазами, кладя на стол натруженные руки. - Лосось, чавыча… первый сорт!
Девушки почему-то одновременно засмеялись. Они разглядывали нас. Мы сидели у стола, мокрые с головы до ног, пар шел от наших бушлатов.
- Ну и улов!..
Мы тоже засмеялись теперь: в самом деле, как нерп, нас вытаскивали на палубу баркаса. Но мы не могли удержаться, мы забыли о расстоянии, отделявшем нас от баркаса, так сильно было желание скорее видеть, скорее обнять этих смельчаков.
Через полчаса мы поднялись на маяк. В каморку Егора Иваныча мать вошла первой. Он стоял у окна, глядя на море. Похоже, он не заметил, когда мы вошли, - но во всей его фигуре, припавшей к стене, было какое-то страшное напряжение, как будто он не мог обернуться.
- Вот мы и вернулись, - сказал шкипер. - Эй, Егор Иваныч!
Медленно он повернул голову. И лицо его вдруг осветилось мгновенным трепетным светом. Он бросился навстречу к жене и жадно обнял всех троих, всю свою семью, и мы заметили, как дрожат его руки, как гордые слезы блестят на глазах.
Жена сказала с улыбкой:
- Я за тебя боялась. Как бы, думаю, ради нас маяк не оставил. Там ведь люди, в море.
И мы поняли лишь теперь: это был совсем другой человек, не камень, но большое и смелое сердце.
Через минуту он громко смеялся, и пел, и все заглядывал нам в глаза так, как будто и мы были его детьми. Словно вспомнив, он сказал весело:
- А у меня новости, ребята! Экспедиция к нам едет… из наркомата, прямо из Москвы.
Мы переглянулись удивленно, и он понял.
- Не верите? Да у меня такой приемник, что я сам как будто в Москве живу. Что значит пространство, вообще говоря? Главное - чтобы сердца в такт бились. А здесь, - он глянул в окно, - непочатый край! Рыбу я развожу, лебедей домашней птицей сделал, песцы у меня, как кошки, ласкаются… Подождите, ребята, какая тут на островах жизнь загудит!
Издали, с моря, донесся гул корабля.
- Четвертый краболов, - сказал Егор Иваныч. - Это он привет посылает.
Мы выглянули в окно. Далеко в штормовой ночи маленькой зеленой звездочкой плыл отличительный огонь. Он приближался как будто, или нам казалось, что мы летим к нему, к дальнему большому кораблю, над штормовой пучиной, сквозь ветер и мглу, словно к самой мечте Егора Иваныча летим, - и в этом было счастье, и наши синеглазые рыбачки улыбались.
Ожидание
После гибели "Скумбрии" нас приютили на маяке. Это был старинный маяк, построенный безвестными рыбаками. Он стоял на скалах, открытый ветрам, в двух милях от берега, названия которого мы еще не знали.
Приближаясь к домику, мы увидели на крылечке сгорбленного седого старика. Он сидел на верхней ступеньке, одетый в синюю рыбачью робу, и, не замечая нас, глядел вдаль.
Мы поздоровались. Он поспешно встал, радостно улыбаясь. Он не заметил наших протянутых рук. С безразличной задумчивостью смотрели его светлые глаза. Но седые брови и опущенные усы дрожали от волнения.
- Откуда? - спросил он, торопливо доставая из кармана трубку, завернутую в кисет.
- Со "Скумбрии". Матросы со "Скумбрии", - сказал Николай. - Мы хотим есть и спать, как крокодилы.
Старик покачал головой.
- Так. Значит, "Скумбрии" больше нет…
- Вы знали ее?..
- Не знал. Да это и неважно, - сказал он печально. - Совсем неважно, что я ее не знал.
Дверь отворилась. Высокая старая женщина в черном чепце показалась на пороге. Она испуганно смотрела на вас, подняв ко лбу руку.
Старик вдруг улыбнулся. Лицо его стало насмешливым и довольным.
- А ловкие ребята! - весело сказал он, - Вишь, как придумали… Со "Скумбрии"! Ну, я, чай, стреляный волк. - Брови его дернулись, как бы пересиливая сомнение. - Григорий-то где, на берегу?
Мы изумленно переглянулись. Женщина махнула нам рукой.
- А где же ему быть? - крикнула она строго. - С баркасом-то надо управиться? Или только про тебя ему думать?
Старик опустил голову.
- Ладно, ладно, не кричи, сам знаю. Шторм-то какой был, не приведи бог! - и еще шире открыл невидящие глаза.
- А дошлые парни, Катерина! Со "Скумбрии", говорят… Ну-ну, вы, скумбрии… ступайте в горенку, а я тут Гришку покараулю.
Мы вошли к комнату. Женщина торопливо закрыла дверь.
- Глупый он у меня, - сказала она тихо. - Все Гришутку ждет. Так и сидит на крыльце с утра до ночи.
С минуту мы постояли у порога. В комнате было почти темно. Сильно пахло сосной. Осторожно поскрипывали большие старинные часы. Слабый луч от печки тлел на их черном стекле.
- А кто такой Гришка? - негромко спросил Алексеев.
Женщина не ответила. Она прошла к сундуку, достала скатерть, накрыла стол. Мы все еще стояли у порога. Движения женщины были бесшумны, она словно боялась кого-то разбудить. В комнате было тихо, как бывает тихо, когда человек вдруг остается один. После грохота моря нам казалась необычной эта тишина.
- Вы садитесь, милые, - спохватившись, ласково сказала хозяйка. - Старый вас, верно, удивил?.. Да что тут… У меня у самой сердце упало. Как только новые люди на острове, так и жду; уж не Гриша ли с ними? А гости к нам бывают раз в году.
Она оживилась. Подойдя к печке, она отодвинула заслонку. Розовый свет вспыхнул на стенках.
- Гриша - это мой сын. На "Орле" он работал. Тоже матросик… двадцати лет…
Мы сели к столу. Женщина поставила перед нами глиняную миску со щами. Шершавая соль осыпалась на скатерть с наших рук. Уже не было ветра, не было ледяных волн. Запах теплого хлеба окутывал нас. Он был родной и спокойный.
- "Орла" знаю, - сказал Николай. - Хорошая шхуна.
Женщина вздрогнула, свет затрепетал на ее морщинистом лице.
- Да ведь он погиб… "Орел"-то…
Она сказала это спокойно и отвернулась. Но мы поняли: какая-то неистребимая капля надежды еще хранилась у нее.
Я посмотрел на Николая.
- Может быть, он не погиб, а?.. Коля…
- В самом деле, - подхватил Алексеев. - Как ты думаешь, Николай? Может быть…
Николай упрямо качнул головой.
- Пять лет назад. Под Охотском. Я хорошо знаю. У меня товарищ был на "Орле".
Старуха прошла к окну. За тусклыми стеклами шли тучи. Под ветром шаталась невысокая ель.
- Эх, ты, Коля! - с горечью сказал Алексеев.
Николай посмотрел ему в глаза.