Помню, в какую черную тоску вогнал наших гостеприимных хозяев и их гостей в Буффало один из наших туристов (университетский преподаватель), когда после второй рюмки коньяку вытащил свой блокнот и стал довольно долго зачитывать цифры производства стали, чугуна, марганца и угля у нас на Украине. И как же, наоборот, все влюбились в другого нашего туриста (молодого московского газетчика), который покорил всех своей первой фразой, адресованной хозяину: "Я видел у вас в гараже "форд" последней марки. Можно, я сяду и прокачусь на нем со скоростью сто шестьдесят километров в час?" И прокатился, и поковырялся вместе с хозяином в моторе, и спорил потом о последних матчах бейсбола, и с кем-то затеял борьбу, и американцы не могли уже от него оторваться, а бедный наш преподаватель сидел в углу со своими цифрами в кармане, и о нем все забыли.
Да, прежде всего будь самим собой, а потом уж проповедником. Впрочем, быть самим собой - не есть ли это лучшая проповедь?
Когда все эти размышления по поводу молодежи были уже написаны и вообще вся рукопись почти закончена, я попал в Москву на просмотр одного фильма, который невольно заставил меня опять вернуться к молодежи. Речь идет о картине Марлена Хуциева "Застава Ильича" (по выходе на экран она получила название "Мне двадцать лет"). Смотревший ее одновременно со мной Анджей Вайда, автор превосходного фильма "Пепел и алмаз", человек, которого смело можно отнести к первой десятке современных кинорежиссеров, после просмотра просто сказал, что подобного фильма он еще не видел (думаю, что Вайда на своем веку кое-что все-таки посмотрел) и что, если б была возможность, он тут же, сейчас же пошел бы еще раз его смотреть. А фильм, к слову сказать, идет два часа сорок пять минут.
Идея фильма, его режиссура, операторская работа (Маргарита Пилихина показала нам Москву, какую мы еще никогда не видели на экране, - настоящую, невыдуманную и такую поэтичную, что иногда от счастья узнавания навертываются слезы на глаза), удивительно правдивая, лишенная какого-либо напряжения игра актеров (и все это молодежь, ни разу не снимавшаяся!), диалоги - свободные, легкие, предельно живые (вместе с Хуциевым писал сценарий Геннадий Шпаликов) - все это, - хотя у меня и есть к режиссеру свои претензии, - все это настоящее, большое искусство - правдивое, искреннее, честное.
Все видели очень хороший американский фильм "Марти", не все видели "Любовь двадцатилетних" - пять киноновелл пяти разных режиссеров: французского, итальянского, немецкого, японского и польского. Оба фильма тоже о молодежи. В последнем превосходны две новеллы: первая - француза Трюффо (в ней те же два мальчика, что и в "400 ударов", но уже повзрослевшие, двадцатилетние), и последняя - Анджея Вайды, но о ней мне хочется поговорить в другой раз, не в этих очерках. Три остальные значительно слабее, хотя в каждой из них есть и своя достоверность, и своя правда.
Почему я вспомнил именно эти два фильма - "Марти" и "Любовь двадцатилетних"? Да потому, что оба они вместе с картиной Хуциева создают очень интересную и, как мне кажется, правдивую картину того, как и чем живут сегодняшние "двадцатилетние". В разных странах, на разных континентах.
Герой картины Трюффо очень трогательно и чисто влюбляется в девушку, и из этого в конце концов ничего не получается; у героя западнонемецкой новеллы вся сложность в том, что любимая девушка родила ему сына (он состоятельный журналист, она телефонистка); в итальянской новелле (поставил ее сын Росселини) молодой человек разрывается между двумя любовницами - бедной и богатой; в японской все дело кончается убийством героини героем; наконец, перенесясь в Америку, мы знакомимся с жизнью и следим за первой робкой любовью милого, обаятельного американского парня Марти.
Разные страны, разные ребята… Парижанин - служащий фирмы по изготовлению патефонных пластинок: немец - журналист; человек невыясненной профессии - итальянец; японский рабочий; владелец мясной лавки в Нью-Йорке; в хуциевском фильме - трое рабочих ребят. Всем им по двадцать, по двадцать с небольшим. И все, конечно, любят. Каждый по-своему. И всем им бывает весело, и всем иногда немного грустно (за исключением японца, он все время одержим - вообще эта новелла несколько выпадает из общего плана), и все они порой томятся (в "Марти" и в "Заставе Ильича" одинаково: "Ну, куда пойдем, ребята? Чем заняться?"), но только в одной - хуциевской - картине эти самые ребята позволяют себе спросить самих же себя: "Ну хорошо, а дальше что?"
Герои "Заставы Ильича" - закадычные друзья. Им весело друг с другом. И жизнь у них сложилась в общем неплохо - не так уж чтобы слишком хорошо, но и неплохо. Работают. Один на заводе, другой - в какой-то электровычислительной организации, третий - на строительстве. По вечерам после работы встречаются. Идут гулять. Бывает, и выпьют. В общем, дружат. И вот в этой как будто немного даже устоявшейся жизни появляются свои сложности. У Славки жена и ребенок, а хочется иногда "попарубковать", жена же вроде как подрезает молодые крылья, у Кольки неприятности с начальством - чуть в морду ему не заехал, Сергей неожиданно вдруг влюбляется в дочь некоего несимпатичного, зажравшегося высокопоставленного товарища. И возникают - не могут не возникнуть - вопросы. Как дальше? Как правильно? Как не ошибаться? И вообще, как жить?
Сергей задает этот вопрос - как жить? - своему отцу, погибшему на фронте отцу. Это одна из сильнейших сцен фильма. Отец и сын встречаются. Что это - сон, бред, фантазия, мечта, галлюцинация? Не знаю. Но они встречаются. Отец в пилотке, плащ-палатке, с автоматом на груди. И комната превращается вдруг в блиндаж, и спят вповалку солдаты, и коптит на столе артиллерийская гильза, и отец с сыном пьют. Друг за друга. И сын говорит отцу:
- Я хотел бы быть рядом с тобой в той атаке, когда тебя убили.
- Нет, - говорит отец, - зачем? Ты должен жить…
И сын тогда спрашивает:
- А как?
И отец в свою очередь спрашивает:
- Тебе сколько лет?
- Двадцать три.
- А мне двадцать один…
От этих слов мурашки бегут по спине…
Отец не дал ответа - он уходит, его ждут товарищи… И они идут, три солдата, три товарища, в плащ-палатках, с автоматами на груди по утренней сегодняшней Москве. Мимо проносится машина, а они идут, идут. Идут, как шли в начале картины три других солдата, солдаты революции, по улицам другой Москвы - Москвы семнадцатого года… И шаг их, размеренный, гулкий, сменяется другим шагом… Красная площадь. Смена караула. Мавзолей. И надпись: "Ленин".
В картине много других линий, других узлов, других столкновений, других сложностей, но все эти линии, узлы, столкновения и сложности сводятся к одному: как дальше?
А ответ один - так же, как и сейчас - в неустанных поисках ответа, поисках правильного пути, поисках правды. Пока ты ищешь, пока задаешь вопрос - себе, друзьям, отцу, на Красной площади, - ты жив. Кончаются вопросы - кончишься и ты. Безыдейное, безмятежное и безвопросное существование - это не жизнь.
Получилось что-то вроде рецензии на картину. Очень куцей, но все же рецензии. Я этого не хотел. Я хотел другого. Найти ответ: что же такое, в конце концов, наша молодежь? И чем она отличается от западной? Мне кажется, что Хуциеву в какой-то степени удалось все-таки дать ответ на этот вопрос, рассказав нам об этих трех молодых москвичах, о их дружбе, любви, тревогах и поисках. И мы поняли, что это ребята настоящие.
Я не сомневаюсь, что на Западе тоже есть такие ребята, не может этого не быть - и на Кубе, и в Америке, и в Италии, и во Франции, - но впервые они ворвались в искусство у нас. Думаю, что это все-таки кое-что да значит.
На третий день нашего пребывания в Америке в 9.30 утра с Пенсильванского вокзала на поезде, носившем название "The Executive", мы отправились в Вашингтон.
В Америке поезда имеют названия. На Пенсильванской железной дороге ходят поезда: "Президент", "Генерал", "Адмирал", "Золотой треугольник", "Южный ветер", "Патриот", "Эдисон". "Законодатель", "Полумесяц", "Пилигрим", "Виллиам Пенн", "Врата Ада" и еще с десяток других. Наш назывался "The Executive", слово трудно переводимое, по-русски звучащее как "руководитель", "управляющий", "администратор".