3
Утро назавтра - туманное, серое.
Дымка обволакивает реку, тальники, пластами струится по плоту, который почти скрывается в ней. Виден лишь толстый буксир, идущий от "Смелого". Валька Чирков нетерпеливо ходит от борта к борту, всматривается в дымку, беспокоится. Нервное и опасное дело - вести на буксире невидимый плот. Сигнальный огонек на головке скрылся в третьем часу ночи, и с тех пор Валька меряет палубу. Иногда останавливается, прислушивается к звону, поскрипыванию буксира - точно на ощупь измеряет нависшую на гак тяжесть плота, но от этого спокойней не становится. Не хватает Вальке капитана - сидел бы сейчас в кресле с подлокотниками, читал книгу.
В советах капитана первый штурман не нуждается - сам знает, куда ворочать, когда набивать и травить вожжевые: присутствие Бориса Зиновеевича необходимо ему, уверенность и спокойствие, которые ощущает спина от пристальных глаз капитана.
- Костя! - зычно кричит Валька. - Тысяча чертей! Валишь вправо…
В рубке, в тепле, в сонном запахе краски Костя Хохлов насмешливо кривит губы; зная, что замерзающий на палубе Валька не услышит его, чмокает губами и со смаком ругается. Прицелившись глазом на какую-то невидимую в тумане точку, штурвальный тихонько сваливает руль влево, так, чтобы Валька, занятый в этот миг переговорами с матросом на носовой лебедке, не сразу заметил перемены направления. После этого Костя высовывается из рубки, кричит:
- Эй ты, начальство!
- Ну, - отзывается Чирков.
- Где ты увидел, что сваливаю?
Валька прицеливается на ту же невидимую точку, что и Костя, пожимает плечами: действительно, курс верный, по всем признакам должны точно идти по створу, как и положено в этом месте Чулыма. "Чего же это я?" - думает Валька, но по привычке рявкает:
- Так держать!
- Бревно! Лежень! - ругает шепотом Костя штурмана.
Туман не прореживается. Наверное, всходит солнце: на востоке туман розовеет, раскаливается, голубые проплешины открываются в нем, но на воде туман по-прежнему густ. Все предвещает теплый день - холодок, голубые проплешины, звонкоголосое эхо.
- Каково идем? - спрашивает за спиной Вальки голос капитана.
- Нормально, Борис Зиновеевич!
Капитан осматривается. Он в бушлате и валенках; руки заложены за спину, зимняя шапка глубоко надвинута на лоб. Костя Хохлов, до этого примостившийся на лавке, тихонько пересаживается на высокий стул, специально изготовленный для штурвального. Осмотревшись, капитан кивает Чиркову:
- Дорога прямая!.. Позови-ка, Валентин, боцмана… Хохлов!
- Есть Хохлов! - кричит Костя.
- Держи прямо! Тут за мыском… - Капитан смотрит на берег, но мыска в тумане не видит. - За мыском будет поворот. Так не ворочай! Прямиком бери - вода большая! Слышишь?
- Так точно, товарищ капитан!
- Костя!
- Так точно, товарищ капитан! Я и есть Константин Иванович Хохлов, рождения тысяча девятьсот тридцатого года, беспартийный, холостой, за границей не был… Подробности в афишах! - высовывается из рубки Хохлов и, глупо помигивая, ест глазами начальство - вроде бы ничего не понимает Хохлов, а усерден до невозможности, до оторопи в ногах.
- Ко-о-с-стя! - повторяет капитан.
Хохлов дурашливо шарахается в рубку, хватает штурвал, прилипает к нему - глаза устремлены вперед, наклонена фигура, ноги напряжены. Это он изображает бдительного, зоркого рулевого. Капитан мнет улыбку в уголках губ.
- Доброе утро, капитана! - сонно улыбается боцман Ли.
- Доброе утро, Ли! Хорошо спал?
- Спасибо! Выспался, капитана… Плот поедем смотреть, что ли?
- Сейчас! Захвати папирос, махорки, радиограммы возьми у Нонны… Она знает какие!
…Осторожно, точно боясь наткнуться на берег, боцман гребет короткими веслами. Идут рядом с плотом, навстречу течению. "Смелого" уже не видно - есть только лодка да струящийся рядом поток бревен, поперечных лежней, сдвоенных бонов. На одной плитке капитан читает вырезанные на коре слова: "Коля Савин. Чичка-Юльский леспромхоз".
Кто знает, где кончит долгий путь сосновое бревно с именем паренька из чулымского поселка? Ляжет ли оно стропилом нового дома на целине, или, попав под жадные зубья пил, разойдется частичками по городам и весям? Кто знает! Может быть, на крутом завитке Вятской протоки ударит плот дикий Чулым о крутой яр и прощай Коля Савин! Как пушечный выстрел раздастся звук лопнувшего троса, освобожденная от окантовки древесина поплывет по реке, разрушая на пути запани, преграждая путь пароходам, унося сети рыбаков - никак не собрать потом лес. Захлебнется эфир точками и тире:
"…Валов разбил плот Вятской тчк Чулыме организовать поимку части древесины тчк…"
И поплывет бревно Коли Савина сначала по Чулыму, потом по Оби и будет плыть до тех пор к Ледовитому океану, пока не прибьется к берегу, чтобы гнить долгие годы, или же попадет в руки низового мужика-побирухи, который ни на сплаве, ни в лесу не работает, из колхоза вышел лет двадцать назад и в легком обласке бороздит Обь в поисках бревен, которые продает потихоньку на сторону, давно отгрохав себе из дарового леса хоромы. Не об этом мечтал Коля Савин, вырезая имя на сосновом кряже…
Струится мимо капитана плот - громадный, нескончаемый. Кажется ему, что вечность плывут они. Но вот в тумане появляется радужный кружок - пробивается свет сигнального фонаря, а еще через несколько взмахов весел появляется флаг.
Лодка мягко тычется в бревна, течение разворачивает ее. Бросив весла, Ли выпрыгивает на плот, капитан - за ним.
На головке никто не спит. Сплавщики кружком сидят вокруг костра. Завтракают. Увидев капитана и боцмана, задерживают ложки, теснятся. Капитан и боцман здороваются, подходят к костру, который разведен в большом ящике с землей. Пламя потрескивает, ластится. Уютно и весело на плоту. Старшина сплавщиков - краснолицый, бородатый мужик с диковатыми глазами - протягивает боцману и капитану ложки:
- Садитесь снедать, мужики! Уха, должно быть, скусная! Борис Зиновеевич, сидай!.. Мы намедни на берег смотались, рыбешкой разжились… Исетра кусок, нельмы хребтина…
Настоящий нарымский говор у старшины: слова произносит вкусно, дробно и в то же время немного тянет окончания.
- Пригостевайте, мужики!
Сплавщики согласно кивают головами, улыбаются и не едят, ждут, когда присядут речники.
- Садись, Борис Зиновеевич! Ли, гостюй!
На Чулыме речники - люди известные. Иной столичный артист позавидовал бы славе чулымских капитанов, слова которых в чулымских деревнях и поселках передаются из уст в уста. Бежит без проводов и антенн: "Борис-та, Валов! Возле кривой ветлы проходил, так брал левее… Ишь, знать, мелина проплюнулась!.. Верзаков-та Семен говорил, ежели Петька Анисимов не выдет этим разом на сплав, не видать Петьке, дескать, Вальку…" Все знают в деревнях про капитанов - на ком женат; что носит; к какой бабенке присватывается, коли грех попутал; что купил в деревнях. Оттого капитаны ухо держат остро и, что скрывать, как огня боятся осуждения деревенских языков, от которых одно спасенье - уходить с Чулыма.
Боцман и капитан на приглашение отвечают чинно, по закону:
- Да завтракали мы… Успели… Спасибо… - А сами косятся на котлище, глотают загустевшую слюну.
- Гостюйте, гостюйте! - повторяет старшина и командует: - Таскай, ребята!
Капитан и боцман быстро присаживаются - церемонии кончились. Погружают ложки в густую уху, жгутся, морщат носы от запаха свежей рыбы. Вкусна уха! Ложки стучат о металл, осторожно шарят по стенкам. Зацепив кус, сплавщик ставит ложку на хлеб и так несет в рот, чтобы не пролить.
Молчат до тех пор, пока не притушен аппетит, пока стук ложек не становится ленивым, разнобойным; все чаще застывают руки на весу, от буханки отрезают не толстые куски, а деликатные, тоненькие ломотки. В котле в жидкой ушице осталось несколько кусков рыбы, поддев их на ложку, сплавщики незаметно опускают обратно: вежливость не позволяет съесть остатки.
- Борис Зиновеевич, Ли, - говорит старшина. - Таскайте последнее!
- Сыт, - отвечает капитан и быстро кладет ложку. Ли делает то же самое. В два голоса благодарят:
- Спасибо, ребята!
- Шибко вкусная уха!
Сплавщики закуривают. Спокойны, радушно-улыбчивы медные лица ребят: от еды, от сытости тела неповоротливы, на толстых шеях бугрятся складки. На всех брезентовые куртки и брюки, заправленные в новые кирзовые сапоги; на сапогах толстый слой дегтя, а подошвы промазаны варом, смешанным с воском. Под брезентовыми куртками почти у всех вельветовые рубашки - мода сплавщиков Чулымья. Курят только махорку, а кто похозяйственнее - самосад дикой крепости.
- Ну, ребята, с утра - Вятская! - напевно, точным нарымским говорком начинает капитан, обращаясь к старшине. - Часа в четыре, а поможет ветер, раньше набежим…
- Пожалуй, что так! - соглашается старшина, поглядев на мутное небо, на клочки тумана, ползущие по плоту. - Видняет. Надо быть, к вечеру сиверко нахлестнет… К утру бы не заматерел!
Сплавщики тоже вертят головами, принюхиваются к туману, ловят легкое трепетанье воздуха, помолчав, пораздумав, поддерживают старшину:
- Должно так!
- Бесперечь задует!
Под головкой плота, щебеча, струится Чулым, бревна плавно покачиваются, торкочут, между ними брызжут струйки воды. И только по этому можно определить, что плот движется, иных признаков нет - берега в тумане, небо скрыто, а розовый круг над восточным берегом, там, где поднимается солнце, - неподвижен. Редко-редко закричит невидимый "Смелый", и опять безмолвие. С головки плота кажется, что среди воды и тумана застыл небольшой кусок дерева.
- Ветер - плохо! - замечает пожилой сплавщик. - Туманища - еще хуже!