Ованес не хочет дать фельдшеру сдачи с керенки. А у Ованеса есть мелочь.
- Декрет насчет сдачи читали? - спрашивает Бурышкин.
- Наплевал я на декреты, - отвечает грузин.
- Нет у меня мелочи, - шепчет Бурышкин.
- Коли нету - отдавай гузинаки.
- А в Красную Армию не хочешь?
- Наплевал я на Красную Армию.
- Ага!
Бурышкин в штабе. Бурышкин рассказывает. Комиссар отряжает 50 человек.
Отряд в лавке. Шурик в обмороке. Побледневший генерал трясущейся рукой с достоинством водружает пенсне.
Обыск у Ованеса. Найдены: мука, крупа, сахар, золото в слитках, шведские кроны, сухие яйца "Эгго", подошвенная кожа, рисовый крахмал, старинные монеты, игральные карты и парфюмерия "Модерн". Все кончено.
Ованес сидит. По ночам ему снится, что ничего не случилось, что он находится в ресторации Пальмира и смотрит на женщин.
Бурышкин исполнен энергии. Он - свидетель.
Аборт у Галички прошел благополучно. Она слаба и нежна. Муж Шурика поступил инструктором в Красную Армию, участвовал в каких-то боях на внутреннем фронте, получает фунт хлеба в день, очень весел, вернулся с нехорошей болезнью. Шурик лечится у дорогого врача и капризничает. Подпоручик говорит, что теперь все больны.
Генерал сводит знакомство с провизором Лейбзоном. Генерал слаб, исхудал. Ему начинает нравиться еврейская предприимчивость.
Не оправившуюся от болезни Галичку навещает Лида. Она подурнела, служит секретаршей в Смольном, на нее очень действует весна. Она говорит, что женщине трудно устроиться теперь. Железные дороги не действуют, нельзя поехать в деревню.
Слепые
На табличке значилось: "Убежище для слепых воинов". Я позвонил у высокой дубовой двери. Никто не отозвался. Дверь оказалась открытой. Я вошел и увидел вот что:
С широкой лестницы сходит большой черноволосый человек в темных очках. Он машет перед собой камышовой тросточкой. Лестница благополучно преодолена. Перед слепым лежит множество дорог - тупички, закоулки, ступени, боковые комнаты. Тросточка тихонько бьет гладкие, тускло блистающие стены. Недвижимая голова слепого запрокинута кверху. Он движется медленно, ищет ногой ступеньку, спотыкается и падает. Струйка крови прорезывает выпуклый белый лоб, обтекает висок, скрывается под круглыми очками. Черноволосый человек приподнимается, мочит пальцы в своей крови и тихо кличет: "Каблуков". Дверь из соседней комнаты открывается бесшумно. Передо мной мелькают камышовые тросточки. Слепые идут на помощь упавшему товарищу. Некоторые не находят его, прижимаются к стенам и незрячими глазами глядят кверху, другие берут его за руку, поднимают с пола и понурив головы ждут сестру или санитара.
Сестра приходит. Она разводит солдат по комнатам, потом объясняет мне:
- Каждый день такие случаи. Не подходит нам дом этот, совсем не подходит. Нам надо дом ровный, гладкий, чтобы коридоры в нем были длинные. Убежище наше - ловушка: все ступеньки, ступеньки… Каждый день падают…
Начальство наше, как известно, проявляет особенный административный восторг в двух случаях - когда надо спасаться или пищать. В периоды всяческих эвакуаций и разорительных перетаскиваний деятельность властей получает оттенок хлопотливости, творческого веселья и деловитого сладострастия.
Мне рассказывали о том, как протекала эвакуация слепых из убежища.
Инициатива переезда принадлежала больным. Приближение немцев, боязнь оккупации приводила их в чрезвычайное волнение. Причины волнения - многосложны. Первая из них та, что всякая тревога сладостна для слепых.
Возбуждение охватывает их быстро и неодолимо, нервическое стремление к выдуманной цели побеждает на время уныние тьмы.
Второе основание для бегства - особенная боязнь немцев.
Большинство призреваемых прибыли из плена. Они твердо убеждены в том, что если придет немец, то снова заставит служить, заставит работать, заставит голодать.
Сестры говорили им:
- Вы слепы, никому не нужны, ничего вам не сделают…
Они отвечали:
- Немец не пропустит, немец всем работу даст, мы у немца жили, сестра…
Тревога эта трогательна и показательна для пленников.
Слепые попросили отвезти их в глубь России. Так как дело пахло эвакуацией, то разрешение было получено быстро. И вот началось главное.
С печатью решимости на тощих лицах, закутанные слепцы потянулись на вокзалы. Проводники рассказали потом историю их странствований. В тот день шел дождь. Сбившись в кучу, понурые люди всю ночь ждали под дождем посадки. Потом в товарных вагонах, холодных и темных, они брели по лицу нищего отечества, ходили в советы, в грязных приемных ожидали выдачи пайков и, растерянные, прямые, молчаливые, покорно шли за утомленными и злыми проводниками. Некоторые сунулись в деревню. Деревне было не до них. Всем было не до них. Негодная людская пыль, никому не нужная, блуждала, подобно слепым щенятам, по пустым станциям, ища дома. Дома не оказалось. Все вернулись в Петроград. В Петрограде тихо, совсем тихо.
В стороне от главного здания приютился одноэтажный дом. В нем живут особенные люди особенного времени - семейные слепые.
Я разговорился с одной из жен - рыхлой, молодой женщиной в капоте и в кавказских туфлях. Тут же сидел муж - старый костлявый поляк с оранжевым цветом лица, выеденного газами.
Я расспросил и понял быстро: отупевшая маленькая женщина - русская женщина нашего времени, заверченная вихрем войны, потрясений, передвижений.
В начале войны она "из патриотизма" пошла в сестры милосердия.
Прожито многое: изувеченные "солдатики", налеты немецких аэропланов, танцевальные вечера в офицерском собрании, офицеры в "галифе", женская болезнь, любовь к какому-то уполномоченному, потом - революция, агитация, снова любовь, эвакуация и подкомиссии…
Где-то, когда-то, в Симбирске были родители, сестра Варя, двоюродный брат путеец… Но от родителей полтора года нет писем, сестра Варя - далеко, теплый запах родины испарился…
Теперь вместо этого - усталость, расползшееся тело, сидение у окна, любовь к безделью, мутный взгляд, тихонько перебирающийся с одного предмета на другой, и еще муж - слепой поляк с оранжевым лицом…
Таких женщин в убежище несколько. Они не уезжают потому, что ехать некуда и незачем. Сестра надзирательница часто говорит им:
- Не пойму, что у нас здесь… Все сбились в кучу и живем, а жить вам не полагается… Я теперь и названия убежищу не подберу, по штату мы казенное учреждение, а теперь… ничего не понять…
В темной низкой комнате, друг против друга, на узких кроватях сидят два бледных бородатых мужика. Стеклянные глаза их недвижимы. Тихими голосами они переговариваются о земле, о пшенице, о том, какая нынче цена поросятам…
В другом месте дряхлый и равнодушный старичок учит высокого сильного солдата игре на скрипке. Слабые визгливые звуки текут из-под смычка поющей трепещущей струей…
Я иду дальше.
В одной из комнат стонет женщина. Заглядываю и вижу: на широкой кровати корчится от болей девочка лет семнадцати с багровым и мелким личиком. Темный муж ее сидит в углу на низкой табуретке, широкими движениями рук плетет корзину и внимательно и холодно прислушивается к стонам.
Девочка вышла замуж полгода тому назад.
Скоро в особенном домишке, начиненном особенными людьми, - родится младенец.
Дитя это будет, поистине, дитя нашего времени.
Вечер
Я не стану делать выводов. Мне не до них.
Рассказ будет прост.
Я шел по Офицерской улице. Это было 14 мая в 10 часов вечера. У ворот одного из домов я услышал крик. В подворотню заглядывали людишки - лавочник, проходивший мимо, внимательный мальчишка-приказчик, барышня с нотами, щекастая горничная, распаленная весной.
В глубине двора, у сарая, стоял человек в черном пиджаке. Сказать о нем "человек" - значит сказать много. Он был узкогруд и тонок, паренек лет семнадцати. Вокруг него бегали раскормленные плотные люди в новых скрипящих сапогах и вопили тягучие слова. Один из бегущих с недоумением, наотмашь ударил паренька кулаком по лицу. Тот, склонив голову, молчал.
Из окна второго этажа торчала рука, сжимавшая револьвер, и летел быстрый хриплый голос:
- Будь уверен, жить не будешь… Товарищи, израсходую я его… Не можешь ты у меня жить…
Паренек, понурясь, стоял против окна и смотрел на говорившего со вниманием и тоскою. А тот, расширив до предела узкие щели мутных голубых глаз, загорался злобой от нелепого и горячего своего крика. Паренек стоял не шевелясь. В окне блеснуло пламя. Звук выстрела прозвучал подобно мощной бархатной ноте, взятой баритоном. Покачиваясь, парень отошел в сторону и прошептал:
- Что же вы, товарищи… Господи…
Я видел потом, как его били на лестнице. Мне пояснили: бьют комиссары. В доме помещается "район". Мальчишка - арестованный, пытался улизнуть.
У ворот все еще стояла щекастая горничная и заинтересованный лавочник. Избитый посеревший арестант кинулся к выходу. Завидя бегущего, лавочник с неожиданным оживлением захлопнул калитку - подпер ее плечом и выпучил глаза. Арестант прижался к калитке. Здесь солдат ударил его прикладом по голове. Прозвучал скучный заглушенный хрип:
- Убили…
Я шел по улице, сердце побаливало, отчаяние владело мною.