- Пригреб! Здрасте! А они - ту-ту! Тебя не подождали! Эх, сколько бы добра наменяли. Все равно давай!
Он выхватил из рук Ходи бутылку и тут же быстро присел, прячась от кого-то за Котькиной спиной. Ходя попытался отобрать бутылку, но Ванька сунул ее под ремень, прикрыл подолом рубахи и выпрямился как ни в чем не бывало. К ним подходила Вальховская, вернее, ее вела под руку Вика, а та только переставляла ноги, шла осторожно, как после тяжелой болезни.
Ребята посторонились. Каблуки Марины Львовны отстукали по доскам, переброшенным через канаву от паровозной водоразборки, замерли возле парнишек.
- Как вы быстро вырастаете, мальчики. - Учителка глядела на них ярко-карими, будто накаленными изнутри, глазами.
Что ей ответить, они не знали, да и чувствовали - не ждет она от них ничего. Стояли сгорбившись, как нашкодившие, ждали - пусть бы шла себе. И она пошла, опираясь на племянницу, отмахивая от лица волосы, хотя волос на лице не было и быть не могло: ветер дул навстречу, путал их на узкой спине.
- По Володьке убивается, - закривил губами Удод, как только те отошли подальше. - А ты зачем меня ударил? - Он развернул Котьку к себе. - Я ж тебе могу пасть порвать. Это ты шпрехен зи дойч?.. Ну да ла-адно. Чумной ты какой-то сегодня, вот и жалею бить. Четушку за так отдал, вагонам кланялся. И чей-то все такие стали?.. Вон и учителка, а девок сколько обезумело. Подумаешь, на фронт поехали! Да я бы хоть сейчас туда рванул. И рвану!
- Тут скоро фронт будет.
Удод с презрением оглядел Котьку, ответил:
- Это с япошками-то фронт! Да ты с ними один справишься, а я фрицев поеду кромсать… Ну, вот что, ребя. Надо на проводины обязательно выпить. Ну и за братьев своих, фронтовиков. Айда в сарай. Не дрейфь, никто не узнает.
Двое красноармейцев вели к зданию железнодорожной охраны человека в военной форме, с тремя кубиками в петлицах. Шел он руки за спину и спокойно поглядывал по сторонам. Красноармейцы, один впереди, другой сзади с винтовкой на плече, шли напряженно, рельсы переступали высоко поднимая ноги. Передний часто оборачивался, задний не сводил с задержанного глаз.
- Опять шпиона попутали, - как о чем-то обыденном, сказал Ванька. - Или диверсанта. Слыхали, мину у самого моста захватили?
- Так это неделю назад было, - всматриваясь в задержанного, ответил Котька. Ему казалось, что он где-то видел этого человека. Точно, видел! Только одет он был в гражданское. Но где, когда?
- Плывет себе дохлая корова под мост, ну и плыви. А кто-то чухнулся и приказал к берегу приплавить. Глядь - мина внутри! Вот, - Удод цыкнул сквозь зубы. - Корова-то внутрях пустая, воздухом накачали. Чучело. А если бы в опору - тюк, мина бы - трах! И взлетел мост. И эшелон бы не ушел… Ну, айда! Уставились, не видели их, че ли?
Он первым, за ним Ходя с Котькой вошли в сарай. С дневного света глаза видели плохо, но скоро пригляделись. Удод облюбовал местечко на ящике, возле ручного насоса. В ящике лежали скатанные в круги брезентовые пожарные рукава, сверху кое-как брошена ребристая кишка шланга с медным наконечником. Удод по-хозяйски надвинул на ящик крышку, хлопнул по ней ладонью и выставил бутылку. Котька разглядывал насос, оглаживал пузатые бока позеленевших цилиндров. Попробовал качнуть. Навалился грудью на деревянную ручку, подогнул ноги. Насос всхрапнул, несмазанно заскрипел. Под высоким потолком запорхали воробьи, юркнули в ясный прогал двери.
- Щя-а! - прикрикнул Удод. - Пожарники прибегут, пинкарей схватим.
Уселись на ящике вокруг бутылки. Котька никогда еще, даже на язык, не пробовал вина. Было любопытно сделать глоточек, но как без закуски-то пить, ведь положено хоть корочку нюхнуть, как мужики делают.
- Ну так что ж! - Удод решительно вынул пробку, аккуратно положил рядом с собой. - Начинай, Ходя, твоя выпивка. Скажи, что полагается, и пей не жалей.
Ходя держал бутылку обеими руками, испуганно таращился на Ваньку.
- Че говори нада? - шепотом спросил он и шмыгнул носом.
- Как че?.. Ну-у, - Удод широко развел руками. - Будем здоровеньки, чтоб не кашляли. Еще это… не дай бог последнюю. Валяй.
- За фронтовиков пить договаривались, - вмешался Котька. - За братьев. За проводины.
- Ты знаешь цё! - огрызнулся Удод. - "Не дай бог последнюю" - фронтовиков еще как касается. Пей, Ходя, за братьев, хоть ты и одиночка.
- За блатков! - пискнул Ходя и отчаянно сделал глоток. Глаза его округлились, заблестели влагой, по подбородку тек самогон и тоже блестел. Ходя мыкнул, отбежал в угол, и его стошнило.
- Вишь, какую отраву батька его гнал? - Удод Мотнул головой в сторону Ходи. - За то, однако, и забарабали.
Ходя громко отплевывался, ладошкой забрасывал в рот воздух. Ванька пальцем заткнул горлышко бутылки, взболтнул.
- Так, может, лучше пойдет, не вырвет. Пей, Котька.
Котька взял бутылку, закрыл глаза и сказал:
- Пусть братьев наших и всех наших пуля боится и штык не берет!
И отпил.
- Во толкнул! - Удод показал большой палец. - Как в песне. Пей еще, раз так.
- Хва, хва! - замотал головой Котька.
- Эхма-а, - Удод укоризненно вывернул толстую губу. - Ничего-то вы, салаги, не умеете. Ни пить, ни девчонок…
Он запрокинул голову, и самогонка забулькала в его горле. Раза три глотнул Ванька, поставил бутылку на ящик и длинно сплюнул за насос. Его скорежило, он сорвал тюбетейку, прижал ее ко рту и кошкой выпрыгнул из сарая.
Котьке было лихо на душе, но держался, сглатывал слюну, стараясь удержать в желудке самогонку, доказать, что он-то как раз и не салага. Пока маялся, в дверях появилась женская фигура. Лица было не разглядеть, но по четкому и стройному силуэту догадался - Капа Поцелуева.
- Вон оно что-о! - удивилась вдова. - Чего это, думаю, парень удодовский из сарая пулей вылетел и к воде припал? А оно вон что! На горемык учатся, на пьянчужек.
Ходя из угла отступил к Котьке. Вдова подошла к стыдливо поникшим мальчишкам, взяла поллитровку, покрутила у глаз, ткнулась курносым носиком в горлышко.
- Ну-ну… Так прямо из бутылки и наяриваете? - спросила она сиплым голосом, будто перед этим долго ревела лихоманом и надсадила его. По тому, как ее качнуло от ящика, стало ясно: выпила на проводинах.
В сарай воровато заглянул Удод, поманил ребят. Капа обернулась к нему.
- А-а, видать, застрельщик! - насмешливо определила она. - Рано вам водкой баловаться, ребятки. Утонуть в ней запросто, в бутылке. Вот мне не рано, в самый раз.
Капа лихо отполовинила посудину, со стуком пришлепнула донышком к крышке ящика.
- Вона как я! - горько похвасталась она и подмигнула Котьке. - А ты в братьев растешь, ладный будешь парень, бравый. Сережа-то ваш, он… И Константин был ласковый. Котик. Вы, Костромины, мягкие. Вот и мамаша твоя. Бывало, завидит нас раненько, когда мы с Костиком от протоки идем, и та-а-ак посмотрит. Обожжет без огня. Но чтобы слова срамного - ни-ни… Закурить у вас, конечно, нету? И ладно. Братья пишут?
Котька кивнул. Знал он Капу Голубеву еще до замужества. Сильно походила она на Янину Жеймо, что в кинофильме "Подруги" играла. Даже дразнили ее артисткой. Очень задавалась Капа, даже в Москву собиралась поехать, вдруг в кино примут. Сосватал ее перед самой войной Поцелуев Павел, моряк с базы флотилии, здоровенный, намного выше Капы. Их так и звали - Пат и Паташонок. В первые дни войны моряка перевели на Черное море. Осталась двадцатилетняя Капа, теперь Поцелуева, с грудным ребеночком. Не долго прожил он, помер от какой-то страшной болезни, в поселке раньше и не слыхивали о такой: не мог дышать ртом, ему в больнице разрезали горлышко и вставили никелированную трубочку. Капа сама чистила трубочку, не спала ночами, но не укараулила - забило трубочку мокротами, и задохнулся мальчонка. Насыпала над ним могилку крохотную, а скоро похоронка на мужа пришла, а тут мать в бане угорела… Стала выпивать Капа, онеряшилась. На фабрике напарницы по коробочному цеху силком заставляли ее умываться, причесываться. Жалели, называли пропащей. А она часто днями крошки во рту не держала: пайку по дороге домой из магазина расщиплет, раздаст ребятишкам. Смотрит, как они едят, и плачет. Малыши, те ее считали хорошей.
- Раз пишут, значит, хорошо, живы. - Капа провела ладонью по лицу и словно отжала из него кровь, таким оно стало белым в полумраке сарая, будто бумажным листом обклеенное. - А я вот напилась, как матросиков провожала. Не чужие они мне, многих знала, все друзья Павла… А ты братьям письма пиши, Котя, не ленись. Им там слово родное всего нужнее. А то я, дура, все больше грубиянства Павлу писала. Ревновала его, красивый был, а там море Черное, курорты, ну и лезли в голову глупости. Как нехорошо.
Она присела на край ящика, утерлась концом шали, как полотенцем, и с хрипотцой пропела:
Я косить-то не косила,
только косоньку брала.
Я любить-то не любила,
только миленьким звала.
Кривя рот, Капа заплакала беззвучно. И что-то защемило в груди у Котьки, так стало жалко Капу и совестно перед ней.
- Я домой вас провожу, можно? - спросил он, не зная, что сделать для нее доброго, но Капа рассмеялась каким-то странным смехом, то ли это рыдания прорвались.
- И ты уже запровожал?.. Я что говорила - жалостливые вы, Костромины, да жалеть меня поздно. - Она уперлась руками о ящик, обмякла. - А я, может, Костю вашего одного только и любила, да дуреха была, о-ой буреломная. Актри-и-са.
И уже не пропела, а, раскачиваясь, проговорила надсадно:
Носовы платочки шила,
на кусточки вешала.
Одного его любила,
а другого тешила!
Рывком поднялась, пошла к двери. Ванька отступил в сторону, и Капа, торкнув плечом о косяк, вышла из сарая.