Все поняли старухи. Лица их вытянулись, стали суровыми, точь-в-точь как на тех иконах, что видел Котька в притворье бывшей церкви. Сваленные в угол иконы гневно смотрели из полутьмы на мальчишек неистовыми глазами, грозили сложенными пальцами, Правда, Котьке всегда казалось - не грозят они, просят: "Тиш-ше". Такие лица были и у поселковых старух.
- Ах ты, господи! - Ульяна Григорьевна колыхнула руками, пальцы ее смяли, зажамкали фартук, быстро закарабкались по груди и замерли у горла сухонькие, с глянцевой застиранной кожей.
- Че удумал-то, окаянная твоя душа? - каким-то дальним голосом, севшим до шепота от стыда за свое чадо, выговорила она и обронила подол фартука. - Парни на зиму глядя воевать идут, а ты…
Мать захватала со стола стопочки и под одобрительный гомонок старух начала сливать их тряской рукой в четвертинку.
- Ты им просто поднеси. - Она протянула посудинку. - А то грех-то какой удумал, идол такой, гре-ех!
- Оборони бог! - закрестились старухи.
Ульяна Григорьевна подтолкнула сникшего Котьку к двери.
- Беги, поднеси на дорожку, да еще поклонись имя.
Старухи за столом чинно закивали. Котька выбежал из дома. Вслед ему донеслось:
- Попробуй заявись в зебре, отец тебя!..
Котька оттолкнулся настывшей спиной от тополя, вышел на дорогу. Нагнувшись встречь ветра, к нему двигалась в метели фигура. Кто это, узнать было трудно. Человека забило снегом, он утянул голову в плечи, заслонился рукавицами.
- Кончилось кино? - спросил Котька.
- Всеможно, всеможно, - скороговоркой отозвался человек, и Котька узнал его. Фельдшер фабричной амбулатории шел домой с дежурства. Далековато ему. Фабрика, на которой кроме обыкновенных спичек делали теперь специальные, для бутылок с зажигательной смесью, стояла в дальнем углу большого поселка на крутояре у самой протоки.
С трудом проволакивая ноги в огромных валенках, фельдшер миновал Котьку и исчез. Фигуру его забелила, завесила метель. "На вызов пошел", - догадался Котька, как бы вновь увидев старичка, согнутого, с маленьким саквояжем, подвешенным на шею. С этим саквояжем он не раз появлялся в их доме и всегда бережно нес в руке. Значит, фельдшер шел к больному, а чтобы освободить руки для защиты от ветра, подвесил саквояж.
Котька побежал за ним, думая проводить старичка, куда тому надо, но прочесал улицу туда и обратно, а фельдшера не нашел. Пропал куда-то. А может, в самом деле… Шел, шел, столкнуло ветром в кювет, и лежит старенький, отощавший. Сейчас над ним наметет холмик, а там засыпет канаву вровень с дорогой… На всякий случай Котька прошелся краем дороги. "Свернул в чей-то дом, раз по вызову шел", - решил, возвращаясь под тополь, но на сердце стало зябко, будто охолонуло его стужей, хоть беги от дома к дому и барабань в ставни: "Люди добрые, не к вам ли зашел фельдшер?"
Пальтишко плохо держало тепло, озноб гулял под ним. Котька вжался в дерево, решил стоять до конца. Надо было встретить не Нельку, а Ваньку Удодова и удостовериться, не врет ли, что провожает Вику, станет ли целовать. Хотя на морозе, на растатуре такой - как? И неизвестно еще, захочет ли Вика. Хотя, с другой стороны, Ванька может заставить. Боятся его мальчишки, верх держит над ними, гулеванит, а тут девчонка…
Отогнал Котька неприятные мысли и долго стоял, дрожал, уже не поджидая никого, а просто мерз и вспоминал.
…Эшелон отходил. На путях не было ни одного матроса. Откатив в стороны тяжелые створки теплушек, они густо стояли в проемах, висели на заградительных брусьях, трясли протянутые к ним руки, тискали растрепанные головы девушек, целовали в зареванные глаза, деланно смеялись, громко и невпопад. Уши девчат были зажаты жениховыми ладонями, они ничего толком не слышали, но тоже улыбались опухшими губами, выкрикивали свое.
Свесив из теплушки ноги, чернявый матрос рвал на коленях старенькую гармошку-хромку, серьезно орал в лицо окаменевшей подруге:
Не ревнуй ты, дорогая,
ревновать неловко!
У меня теперь мила́я -
меткая винтовка!
Взвизгивала, хрюкала гармошка, малиново выпячивая ребристый бок. Топталась у теплушки веселая вдовушка Капа Поцелуева.
- Куда вы, мальчишечки? - озорно кричала она. - Оборону от япошек мы тут держать станем, бабы, что ли?
И сыпанула стесанными каблуками туфель по утрамбованному, заляпанному мазутом гравию дробь чечетки. Белые кисти камчатой шали припадочно хлестались на груди о черный бархат жакетки.
Пригревает солнце бок,
разыгралось солнце!
Смотрят немцы на Восток,
смотрят, ждут японца! -
частила она, откинув голову и ладно пристроив голос к гармошке. Ноги выделывали такого черта, аж брызгали из-под каблуков камешки, пулями щелкали по рельсе.
- Жги-и! - подзуживали матросы.
- Даешь яблочко!
- Не смо-ожет!
Капа перестала плясать, медленно, от матроса к матросу, повела синими глазищами.
- Вы там воюйте как следует, - попросила она, убирая со лба волосы и скалывая их на затылке гребенкой. - А мы тут все сможем. И яблочко спляшем, как встретим с победой.
Котька протискался к теплушке на огненный чуб. Старшина с нашивками комендора стоял, касаясь головой проема, и хмуро смотрел вдаль поверх бескозырок. Никто не кричал ему последних напутствий, не обнимал.
- Дядя-а! - пробил сквозь гомон свой голос Котька. - Возьмите на дорожку, мать просила!.. Дядя-а!
Испуганно заголосил паровоз, эшелон дернулся, заклацал буферами, и людской рев ударил прибоем. Котька пошел рядом с теплушкой, натыкаясь на женщин, подныривая под руками.
- Это тебе, дядя-а! - вопил он, протягивая четвертинку. - Возвращайтесь скорей!
Комендор смотрел на него недоуменно, хмурил брови, ничего не разбирая из-за шума.
- Да что же вы-ы, берите-е! - надрывался Котька. - Возвращайтесь, я вас встречать стану-у!
Комендор потыкал пальцем в Котьку, потом себя в грудь и начал суматошно расталкивать флотских.
- Погодь, братва! - сияя, требовал он. - Пустите! Мой парнишка! Меня провожает!
Он дотянулся до четвертинки, взял и не глядя сунул ее назад кому-то. Тут же стащил с головы бескозырку и завозился над ней.
- Братанам Сереже с Костей привет передайте! - все прибавляя шагу за набирающей ход теплушкой, наказывал Котька, совсем не думая, знает матрос их или не знает. Раз на фронт едет - встретятся.
Комендор кивал огненной головой, потом протянул к нему загорелую руку с синим накрапом татуировки. В пальцах его на ветру полоскалась черная ленточка.
- Держи, братка! - он подмигнул мокрым глазом. - Большим вырастай, понял? Учись как следует, понял? Вернемся - отчета потребуем!.. Серега, говоришь? Костя? Добро-о, переда-ам!
Котька отставал. Уже издали донеслось:
- Носи и помни-и, братишка-а-а!..
На фронт Котька провожал впервые. Братья призывались на службу до войны, и отъезд их был радостен. Теперь провожание было не то: тревога как бы высушила лица людей. Она жила в глазах, делала взгляд напряженным, выжидающим, таилась в складках утончившихся губ.
Все дальше убегал эшелон, увозил чужого человека, а казалось, брата, большого и доброго, увозил. Сквозь слезы глядел Котька на ленточку, читал золотом оттиснутые, четкие, но ставшие расплывчатыми буквы:
- М-о-н-г-о-л, - шевелил он губами. - К-А-Ф.
"Мать поклониться велела!" - вспомнил только теперь и вслед последней теплушке, которую раскачивало и бросало на стыках, поклонился поясно раз, другой, неумело и быстро.
- Цё, наколол тебя флотский? - коршуном налетел Ванька Удодов. - Я же ботал вам - мне несите! Я бы не продешевил. А он бегит, бегит, сует на ходу, фраер. Радуйся, что хоть ленту отвалили, а могли бы во-о! Глянь, мне за так дали, уметь надо, рохля.
Ванька выпятил пузо, опоясанное черным ремнем с латунной якористой бляхой. И столько было в глазах и позе Удода презрения к нему, рохле, что Котька, не думая, что с ним сделает Ванька, ударил обидчика. Удод попятился и, не успев разозлиться, удивленно смотрел на маленького ростом Котьку.
- Ты цё, шпана, сдурел? - цедил он сквозь зубы. - Я вам советую бэрэчь свои патреты!
- Бляху сканючил и вылупаешься! - ощетинился Котька. - Барыга ты, вот кто! - Он сплюнул и пошел наискось через сортировку, плотным бочонком скатывая флотскую ленту с надписью: "Монгол".
Этот монитор-плавбатарею знали мальчишки всего города и предместий. Широкий, он как утюг буровил Амур и протоки. Еще издали завидев его, они весело сыпались в воду, и то-то было радости, когда мощная волна подхватывала их и, взгромоздив на вспененную горбину, мчала к берегу, на котором суетились мужики, выволакивая подальше на сушу легкие лодчонки.
Теперь Котьке подумалось, что "Монгол" и другие корабли поставят к пирсу на базе флотилии и они будут стоять, ждать, когда матросы отвоюют с фашистами и вернутся назад. Он подумал так, не ведая, как не ведали сами матросы, что сюда они больше никогда не вернутся. На смену им из учебных экипажей придут на базу другие, пополнят поредевшие команды, и корабли как ни в чем не бывало будут по-прежнему накатывать на берега желтые волны. А эти, умчавшие на запад в расшатанных теплушках, поднимутся в атаку, пойдут стенкой во весь рост, надвинув на брови бескозырки, и густо-густо испятнают подмосковный снег черными бушлатами. И будет пламенеть на снегу кистью рябины тугой чуб старшины-комендора, пока не заметут его метели.
У пожарного сарая на Котьку налетел Ходя с прижатой к груди бутылкой. Сквозь плохо заткнутую пробку сочился самогон, вонял жженой картошкой.
- Мала-мала шибко опоздала, - хныкал он. - Уй, Ванька Удода сюда ходи!
Подбежал Удод, полоснул взглядом по Котьке, заорал на Ходю: