На линиях боя Вострецова заметили почти тотчас. Он сам вызывался ходить в разведки; на биваках, когда все валились с ног после марша, стоял на часах; в рукопашных схватках его ладная фигура мелькала обычно в самом пекле огня. В свободные минуты, которых так мало на фронте и которые обычно используют для сна, вчерашний кузнец листал книги русских и немецких генералов, позаимствованные у ротного начальника, или разбирал и собирал пулемет.
Если случалась возможность, часами безмолвствовал на огневых позициях артиллерии. Как-то упросил пушкарей дать ему подолбить немцев и удивил всех крайне, поразив три цели из четырех.
- Ты, братец, либо враль, либо сам бог твою руку водит! - сказал ему артиллерийский офицер. - Божился ведь, что ранее из орудий не стрелял.
В одном из многодневных сражений немцы ударили 14-й Сибирской дивизии в стык полков, смяли оборону 54-го пехотного, и штаб соединения утерял всякую связь с частями. Любой фронтовик, не только офицер, понимает, какая это беда и что может произойти от таких неурядиц.
Генерал припомнил хвальбу кузнеца и велел ему наладить связь с начальником дивизии, даже если для сего придется положить на плаху войны свою голову.
Степан не только нашел штадив, но и протянул к его блиндажу телефонные провода, перебитые снарядами немцев.
В реляции к награждению Вострецова первым Георгиевским крестом указывалось, что унтер-офицер (он уже стал унтер-офицером) "под сильным действительным огнем противника с явной опасностью для жизни" выполнил тяжелый боевой приказ.
Только-только получил награду и - на́ тебе! - поймал пулю в кость. Отлежав, сколько полагалось, на больничной койке, разведчик попал уже в 7-ю роту 71-го полка 18-й Сибирской дивизии.
И снова, воюя, учился управлять трофейным конем и саблей, и делал это, по суткам не оставляя седла.
Вместе с тем война умудрила Степана, развила его природную осторожность и осмотрительность.
Он без пощады корил пехотинцев, не желавших долбить лопатками землю, чтоб зарыться в нее от пуль.
Узрев солдат, темневших шинелями поверх снега, не уставал внушать:
- Не окопаешься - пуль нахватаешься!
Пехотинцы не сдавались:
- Мы теперь тут, а через час - и след простыл. На кой он нам ляд, окоп-то? Всю войну воюем, а бог миловал.
Зарывая убитых в могилы, унтер хмуро поучал лентяев:
- Пуля не разбирает, сколь ты воевал, чиркнет - и ленись хоть тысячу лет. Под крестом.
Как-то, в нещадной атаке, в сплошном визге снарядов и пуль увидел он старичка солдатика, камнем упавшего в землю, только горб шинели торчал над черным и красным снегом.
Решив, что пехотинца взяла пуля, Вострецов кинулся к нему взглянуть - мертв или как? - и различил в бледном рассвете серое заросшее лицо, серые дрожащие губы, серые, смертельно устрашенные глаза.
- Э-э, брат, - усмехнулся Степан, - да ты, я вижу, от жути обмер. А ну, вставай!
Солдат стучал зубами и не шевелился.
- Чего прилип к земле? - стал сердиться Вострецов. - Страх от смерти не защита, того и гляди, пулю затылком словишь! Встать!
- Голубчик! - схватил его за ноги служивый. - Не губи. У меня дома семеро по лавкам, мал мала меньше. Мать, старик отец… На кого их покину?..
- Бога душу мать!.. - взорвался прапорщик (он уже был прапорщик). - Ты что ж решил: мне помирать охота и дома у меня никого! Встань, застрелю! Вот те крест - застрелю!
После боя Степан отыскал в траншее робкого сего солдатика, внушал ему:
- За трусом смерть охотится - трудно ли это понять! А то ведь как бывает? С излишком бережешься, глядь - шапка цела, да головы нету.
Нижний чин продолжал глядеть на Георгиевского кавалера с удивлением ужаса - и молчал.
- Чо страшиться? - пытался поправить дела шуткой Вострецов. - Когда я жив - смерти нет, а когда есть смерть - меня нет.
Пехотинец безмолвствовал.
Рядовые, набившиеся в траншеи, ухмылялись, поддерживали офицера:
- Оно ясно: на войне трусость - плохой приятель. Да где ж ему, дураку, понять!
А солдатишке советовали:
- На правду не гневайся, - сними шапку да поклонись.
Уже повесив на гимнастерку три Георгия, Вострецов не гнушался показывать бойцам все, что умел сам. А умел он многое: исправлять порчу пулеметов, верно ходить по звездам, спать без хвори на снегу, петь, безголосо, верно, но с полной душой.
Теперь уже, на новой войне, коченея близ Бирска, Степан Сергеевич хрипло говорил роте:
- От пристани на город - как лезть? Круто! Потому нас беляки отсюда не ждут. Так?
- Так.
- Вот мы тут и взвалимся! - заключил Степан.
- А вдруг ждут? - вступал в разговор осторожный Кучма. - Да, гляди, полили крутизну водичкой. Тогда и покатимся мы с тобой, паря, прямо в преисподнюю, в ад.
- Значит? - выспрашивал Вострецов.
- Значит, пойдем в разведку вместе, Степан Сергеевич.
Однако Вострецов, заручившись позволением ротного, провалился в сумрак ночи один. Он знал многих обывателей пятнадцатитысячного городка, помнил наизусть улицы, все спуски и подъемы. А также держал в уме, что после февральской революции в город вернулись из ссылки и с каторги старые большевики во главе с Иваном Сергеевичем Чернядьевым. Подпольщик с известным опытом, Степан надеялся, коли пробьется в Бирск, найти кого-нибудь из них.
И красноармейцы с почтением думали о вчерашнем офицере, коему выгоды его должности и чин не помеха в риске.
Вернулся помкомроты в десять часов ночи, притащил с собой каких-то знакомцев, говорил с ними - к общему удивлению - на башкирском, татарском и чувашском языках. Разведка с полной точностью убедила: город с крутизны не прикрыт врагом.
Рота тотчас стала карабкаться вверх в совершенном молчании, стараясь даже дышать беззвучно.
Впереди всех угадывалась сухощавая фигура Степана Сергеевича. Он взгромождался на гору по шажку, оступался, падал, но продолжал лезть с упорством человека, у которого нет другого пути.
И когда ротный негромко скомандовал: "Приготовиться к рукопашной…", Вострецов уже успел передохнуть на плоской вершине увала, первый закричал "Ура!" и кинулся вдоль улицы, выставив винтовку.
Он бежал в атаку, держа палец на спусковом крючке, и ничего не было, кажется, в Бирске, кроме этого "Ура!" и запаленного дыхания людей, когда "Ура!" смолкало.
Рота смела штыками редкое боевое охранение неприятеля, совершенно оцепеневшее на тридцатиградусном морозе, и бежала к центру города.
Уже через полчаса Лыков и Вострецов вывели людей к женской гимназии, где можно при нужде укрыться в старых окопах.
Однако рота красных, возникнув на речной окраине Бирска, тотчас, как магнитом, притянула к себе 32-й Прикамский полк белых и Георгиевский офицерский батальон. Это были главные силы противника здесь, и, зная это, комбриг распорядился атаковать неприятеля с других направлений. "Ура!" загремело и на севере, и на востоке, и еще бог знает где.
Офицеры, бежавшие навстречу, узнавались не столько по еле видным погонам, сколько по выправке и четкости профессиональных действий.
Дважды кидались Георгиевские кавалеры на Степана штыками, и оба раза упали под выстрелами.
Пожилой ротный еле успевал за своим помощником, но это не мешало Лыкову радоваться сноровке фронтовика.
Потом внезапно оказалось, что рядом бегут другие полки бригады, и натиск их оказался столь дружный и безоглядный, что неприятель оробел и почти весь полег на заснеженных улицах городка.
Уже в одиннадцать часов ночи семнадцатого декабря Бирск очистили от белых, и лишь тогда Степана как бы осенило: нынче не просто день и не просто бой, а в том дело, что ему теперь ровно тридцать пять, и он достойно отметил свое рождение. И есть причина вспомнить, как жил и с чем пришел на сей рубеж, прожив чуть не две жизни комиссара Васюнкина.
А вот и сам он, комиссар, идет медленным, узким шагом, тоже, чай, не с гулянки возвращается, понятно всем.
- А-а, Вострецов, здравствуй, герой! Душевно благодарю, Вострецов, за лихой удар. Слава красным героям!
Он говорит с помкомроты, будто знакомы много лет или месяцев, будто они давние сотоварищи, и это не он, Васюнкин, хотел расстрелять Вострецова в Черном овраге, за Дюртюлями. Впрочем, чему удивляться? Там одно - шел от врага, доброволец, беляк, офицер. А тут совсем иное - смел, умен, трудится, готов за красных кровь пролить.
- Убитых своих собрал? - спрашивает комиссар. - Раненых сколько? Тех нет и тех нет? Умница ты моя!
Вскоре к роте подъехал на нервном коньке комполка, велел Лыкову вести роту на восточную окраину и закрепляться там, а Вострецову сказал, не объясняя:
- Пойдем в штабриг. Командир зовет.
- Где штаб?
- В монастыре.
- Однако не близко.
- Ничего, без боя - рукой подать.
Сокк передал повод коноводу, зашагал по мостовой рядом с Вострецовым, сказал, поглядывая на него откровенным мальчишеским взглядом:
- Хвалю, кузнец. Беззаветно прорвался ты через стаи пуль. А ведь мог и голову потерять.
Степану показалось, что легендарный сей мальчишка, пожалуй, покровительственно говорит эти слова, но, не желая ссориться с полковым командиром, усмехнулся.
- Голова, говорят, наживное дело, Сокк.
В монастыре быстро отыскали Вахрамеева и Чижова. Они успели побриться и помыть руки душистым мылом.
Увидев краскомов, комбриг накинул гимнастерку, подпоясался, пригласил вошедших к огромному дубовому столу, за которым, надо полагать, устраивало трапезы не одно поколение монахов.
На досках стола благоухала парная коврига черного хлеба и таяло в мисках мороженое молоко.
Степан покосился на Николая Ивановича и не сумел скрыть усмешки.