- Пущай уж ваши простят, что я другой раз вроде бы украл тебя, - осклабился Родион, трогая коня.
- Да никого ж там нету, окромя баушки. В поле все, а папашка с этой революцией из городу почти не показывается.
- А чего ж ты встречать-то вышла? Как узнала, что я приеду?
- Сердце чуяло, Родюшка, сердце! Ежели любит оно, да-леко чует. Ты ведь вчера еще приехал-то, небось?
- Ночью.
- Ну вот. А утром я тебя, родной, во сне видела. И утром уж знала, что приедешь, потому ждала, ненаглядный.
Она обнимала его одной рукой, жарко прижималась грудью к его груди, к плечу, но ответного тепла не находила. Копошилась где-то рядом колючая льдинка. И, чтобы отдалить ее от себя или расплавить, говорила и говорила без роздыху. О себе ничего не рассказал он. Вместо ответов на осторожные вопросы ее, сам о чем-нибудь спрашивал.
- И что за дела у твого папашки в городу?
- Власть они там все берут, а она не дается, - засмеялась Валентина. - Да он ведь и раньше, сколь помню, все туда ездил…
- А какую власть-то берут они?
- Какую-то советскую, что ли. Все про Советы говорят. А я и не знаю толком про их.
Странное, непонятное чувство владело Родионом. На фронте наслушался он о революции, о Временном правительстве, о Советах, о Ленине слышал. Офицеры говорили, будто бы Ленин - немецкий агент, что большевики специально разваливают фронт, чтобы германцу все сдать. Но сам-то Родион видел, понимал, что война ему не нужна. По своей охоте фронт покинул, да еще других агитировал. Вместе со всеми царя проклинал!
А вот не успел в родной избе порога переступить - и все вроде бы перевернулось, в противоположную сторону понесло. И ведь прав, пожалуй, отец, что царя-то зря турнули. Никаких посулов от Временного правительства не слыхать. Валентина все тискала его и ворковала неумолчно, старалась пробиться в душу. А он непробиваемо молчал о своем:
"Амнистию политическим объявили, так она мне ни к чему. Свободу слова дали, так мне и без того рот никто не затыкал. Большевики все землю сулят, так она у меня есть. Работай толь…"
И тут мысли его осеклись. Издали заметил он лежащего Леонтия и ахнул чуть не вслух:.
- Эх ты! Неужли же я его ухайдакал?!
Хорошо, что Валентина спиной к нему сидит и видит лишь противоположную сторону дороги. Подшевелил коня, чтобы скорее миновать это место и отъехать как можно дальше, пока никто не заметил.
"Ведь это ж чего будет, ежели неживой он?!
Набрякла, знать, за три года рука до того, что и не хочешь, а она сама бьет наповал…"
Проезжая напротив роковой межи, разглядел: мужик лежит уже в ином положении, чем сразу. Тогда у него руки раскинуты были, а теперь одна вдоль тела лежит и на бок повернулся он. Ежели Валентина оглянется, за спящего примет, не догадается.
Отъехали они от Леонтия изрядно, за бугром скрылись. Тогда Родион полегче вздохнул. Но все равно и назад поминутно оглядывался, и вперед зорко смотрел. Дорога оставалась пустынной. Все на полях заняты, а домой возвращаться рано.
Из-за случая этого перекипел в Родионе весь кипяток на Валентину и на отца и пар вышел. Затаился лишь черный камень где-то на донышке. А мысли все вертелись вокруг мужика на меже. Мертвый он, конечно, не выдаст, а вот, ежели очухается, все как есть и всплывет наружу. Так и так выходило, что с мертвым-то спокойнее, даже пожалел, что не довел дело до конца. Но с другой стороны, за живого и ответа меньше. Пошумят, может быть, мужики, побузят, да на том и кончится, как не раз до войны бывало.
А землю-то в нынешнем году, выходит, не воротишь. О ней и разговора заводить не стоит, потому как фронтовиков теперь в хуторе полно.
Внизу под взвозом показалась речка, и за ней - станица. Среди ближних домов узрел Родион и свой. И почудилось казаку, что впервые он после фронта к родительскому дому подъезжает. А все, что ночью минуло и днем до сей минуты, - сон бестолковый.
- Избу-то свою признаешь? - спросил он.
- А чего ее признавать - всего месяц прошел, как покинула, - прослезилась Валентина, впервые расслышав теплые нотки в голосе мужа. - Мы же с тобой пожить не успели, а годочки те горькие, одинокие на всю жизнь в памяти запали.
4
Всякий преступник, ежели долго не попадается правосудию, думает, верно, как он умен да ловок - всех обошел! В успехах на везение не рассчитывает, на ум надеется. А коли попался - не повезло, говорит. А везение-то, оно больше всего в таких делах и значит, потому как невозможно предугадать всего, что вокруг делается, тысячи путей с его путем пересекаются.
Уж с какой звериной зоркостью оглядывал Родион Совков окрестные поля и колки - ведь ни единой души не видел. А бабка Пигаска видела его с каких-нибудь полсотни саженей! Травку она весеннюю собирала, чтобы потом всякие лечебные снадобья из нее делать. Главный и почти единственный лекарь она в хуторе. Невеликие барыши имела от своей лекарской практики, но помогала многим и гордилась искусством своим. И хуторяне за то уважали бабку.
Ползала Пигаска по дальней меже, корешки ножом выковыривала. Кофта на ней и юбка - зеленые с черным крупным рисунком, лицо и руки - землистые, юбка тоже, конечно, не первой свежести. Попробуй, разгляди этакую саламандру. А она видела: проехал казак по дороге. Ну, едет и пусть себе едет.
На обратном пути Родион с Валентиной и вовсе почти рядом с Пигаской проехали - в колке осиновом сидела она. Вальку признала, конечно. Ну, а казак - муж, стало быть, ее. Чего ж тут гадать-то! Всех женатых, замужних, разведенных знает бабка наперечет, и судьбу их знает, потому как молодые бабенки чаще всего и заглядывают к ней погадать. Валька тоже с неделю назад прибегала. Все правильно Пигаска ей нагадала: скоро приедет. Вот и прикатил.
Выбралась бабка на дорогу, когда на ней от проезжих и след простыл. На спине у нее - котомка с кореньями, на сухом цевье - корзина немалая с травами. До хутора верст десять топать. Конечно, ве́рсты невеликие, по бабкиным понятиям, да ведь с утра-то уходилась она, раза два по десять отмерила.
Версты три прошагала, старая. Глядь - мешки на меже стоят, а хозяин вроде бы спит возле них. Стало быть, ждет подводы. А ежели подождать вместе, то и бабку непременно подвезут до хутора добрые люди. Потому свернула с дороги на ту межу.
До мешков-то не дошла и ахнула: либо еще подойти, либо назад бежать. Леонтий ведь это лежит. И не спит он вовсе, а убитый, кажется. От виска к уху, чуть выше брови, кровавая полоса пролегла, и мочка правого уха оторвана, висит на окровавленной коже. Весь ворот рубахи кровью залит…
Бросила Пигаска корзину, опасливо подступилась к Леонтию, отстегнула пуговицу на холщовой рубахе и сунула руку за пазуху - теплый еще! Тут уж страхи от нее чуток отодвинулись. Опустилась на колени, ухом к груди припала - стучит сердце-то! Живой! Помо́чь бы, да чем же? Туда-сюда повернулась - между мешками жбан стоит. Заглянула - вода. И только тут вспомнила, что мешок-то с кореньями на горбу у нее болтается. Скинула. Плеснула водицей разок-другой - толку нет.
Призадумалась Пигаска: что же делать-то? Помрет человек у нее на глазах и не скажет, чего с ним стряслось. На хутор бежать? Далеко. Поднялась, повертела туда-сюда головой, как сова одинокая… Стоп! А вон из-за бугра по той же самой меже на паре кто-то сюда едет. Перекрестилась облегченно, будто сто пудов с души свалилось:
- У бога милостей много! Все может он: и смертью покарать, и воскресить из мертвых.
- Ты чего тут, баушка? - издали спросил Григорий. Он ехал на первой подводе, плуг на телеге вез. А на второй - травы накосили немного свеженькой. Семка там сидел.
- С отцом-то с вашим чегой-то стряслось неладное.
Семка сперва-то бойко рванулся с рыдвана к отцу, но, увидев рану и залитую кровью шею, попятился.
- Да кто ж эт его, чем так удостоил? - спрашивал Григорий, опустившись перед Леонтием на колени. - Рана-то рваная…
- А може, сам он упал неловко, - предположила Пигаска.
- Да как же сам-то он мог? Об лукошко, что ль, али вот об этот жбан? Не-ет, побывал тут ктой-то!
- Нет, жбан-то вон у мешков стоял. А ходила я с самого утра в тех вона ко́лках да по межам, - показала в сторону Бродовской, - и никого, окромя одного казака, на дороге не видывала.
- Не приметила, что за казак?
- Не знаю я его. А обратно вез он в седле Вальку Даниных, на коленях она у его сидела, стало быть, муж ейный.
- Жена да муж - змея да уж, - сердито произнес Григорий. - Только змея-то, знать, не она, а он. У Совковых клин этот арендован. Вот он и погостил тута, мерзавец! Давай, Семка, подгоняй поближе подводу, на траву его положим. А мешки на па́рную скидаем.
Пока ребята делом своим занимались, Пигаска еще водичкой плеснула в лицо Леонтию и - глядь, разлепился сперва один глаз, а потом и другой, но глянули безумно, смутно, как из болотной воды. Потом очистился взгляд.
- Ребяты, ребяты! - обрадовалась бабка. - Глядить!
- Эх, чуток пораньше б вам подъехать, - еле слышно проскрипел Леонтий. - Мы б его, пса, веревкой скрутили… - И снова прикрыл глаза.
Сквозь бурый загар на лице у него проступила бледность. Залитый кровью и жалкий, лежал он у той полосы, что так дорого досталась на этот раз. Уложили сыновья Леонтия на траву в рыдван. В задке и Пигаска со своим багажом пристроилась. За кучера Григорий сел и пустил свою подводу вперед. Ехали шагом. На ямках рыдван потряхивало легонько, но трава смягчала удары. Леонтий снова открыл глаза. Григорий, сидя к нему боком, не спускал взгляда с отца.
- Да кто ж тебя удостоил-то эдак, тятя?
- Казак… молодой… Сынок Фоки, кажись…
- За что?
- Дык ведь у злой Натальи все люди канальи… землю… отнять хотел… Ну… я не отдал…