* * *
Поднялись не рано. Дед кинулся во двор порядки наводить. А Проска, бегая по бабьим своим делам, то и дело заглядывала в горницу, чтобы полюбоваться на сынка. Спал он, вольно раскинув руки. Ворот грязной рубахи распахнут, а на смуглой шее, переходя на плечо, будто грязный палец приложил кто-то - темно-коричневая клякса припечатана.
- Ерманец это ему тавро поставил, заклеймил, стало быть, - мать уходила на цыпочках, боясь потревожить покой сына.
Лицом Родион смахивал на отца, но было оно молодое, свежее. Усы темно-русые, короткие, и по бокам чуть стрелочки пущены, чтобы со временем колечки закручивать. Волосы густые, темные. А нос хоть и с заметной горбинкой, но будто обрублен внизу и не виснет над усами, как у отца.
Проснулся Родион перед обедом. На шестке у матери давно все кипело, шкворчало, блинки томились, накрытые сковородой. А во дворе - готовая баня. Вставай, казак, - и прямо в рай. Все приготовили старики-родители. И конечно же, сперва отмыл служивый окопную и дорожную грязь. Позавтракали, опохмелились казаки. Разговор на похмельную голову как-то не склеивался. Недосказанность мутила Родиона, ворочала в душе черноту из самых глубин.
- Ну, так чего ж делать-то ноничка станешь, сын? - прежде чем покинуть стол, осмелился спросить Фока.
- К Вальке ехать надоть, - пришибленно, со скрипом ответил Родион.
- Чего ж бы тебе кланяться-то ей? - возразил отец. - Известить бы ее, пущай сама и приезжает…
- Ладноть, разберусь… Иди коня седлай.
Фока выпорхнул из-за стола и скрылся за дверью. А Родион покашлял в кулак тихонько, покряхтел, словно собираясь взвалить на плечи пятипудовый мешок, спросил:
- Мамань, може, ты чего об Вальке скажешь поясней. Чего же ушла-то она от вас.
- А чего я скажу? Ушла и ушла. Не поглянулись мы, стало быть, старые…
- Чует мое сердце, что неспроста ушла баба. Приставал он к ей? Говори прямо!
- Н-ну, приставал, - точно от удара сжалась старуха. - А може, и сама подоло́м махнула… Пес их разберет…
Рванулся Родион к порогу, на ходу фуражку накинул, шашку захватил и плеть и, взявшись за дверную ручку, трепеща тонкими побелевшими крыльями носа, выговорил, как клятву:
- Зарублю ее, сучку, ежели так!
- Родя, Родя, сыночек! - взмолилась мать. - Сдуру сболтнула я про это. Не́што могу я знать про дела ихние!
За воротами Фока держал оседланного гнедого лысого коня. Родион молча вырвал у него повод, вскочил в седло, и не по коню первая плеть пришлась - по отцу.
- Ах ты охальник эдакий! - забесились глаза у деда, и спутанные брови кверху полезли. - Ишь, до чего довоевалси, на отца руку поднял, сопливец! Жалиться к атаману пойду!
Но сын с места пустил коня наметом и пылил уже по станичной улице. Фока кинулся в избу и с чересседельником, неведомо как оказавшимся у него в руках, бросился на бабку Проску:
- Наябедничала, сучка старая!
3
Ежели глянуть в поле, то на многих участках порядочного мужика-то и не увидишь: старики, подростки, бабы там ковыряются. А лучшие работнички никогда уж больше не ступят в родную борозду - удобрили они своими костями чужую далекую землю на германском фронте.
Иные казачьи хозяйства постигла та же участь. Малость полегче казачкам, чем крестьянским-то вдовам: земля хоть своя есть, а ее и в аренду сдать можно, да ведь без кормильца-то и земля - сирота.
А вот у Леонтия Шлыкова все выстряпывалось, как по писаному. Война его хоть и не обошла, но и не обделила скупой своей милостью: Гришка живой воротился, правда, на голову временами жалуется. Шибко немец прикладом по лбу ему вдарил. А Ванька так прямо из мертвых воскрес! Ведь совсем было извела его чахотка проклятая, а вот живет. Хоть не настоящий работник он, а все-таки помощник. Младшие - Яшка с Семкой - в ладных женихов вымахали. Маню́шка так даже помолодела, кажется, в те дни.
Послал сегодня Леонтий Григория и Семку пары́ пахать на дальний участок, и отца с зерном подвезли они на полосу, нынче взятую у бродовского казака деда Совкова в аренду. Там и засеять-то всего десятины две оставалось только. Да не успел он и трех мешков зерна рассеять, как набежала тучка бойкая, одарила ливнем с четверть часа - на поле после того не влезешь, лаптя из мокрой земли не вырвешь.
Теперь сидит Леонтий на меже, пустыми мешками плечи и спину прикрыл, под себя лукошко бросил. Небо над головой почти очистилось, и солнышко сверху припекать начало, а дождь все еще по капельке долетает. Не огорчает мужика такой оборот дела - радует: хорошо примочило свежий посев. Но работа остановилась, погодить придется.
От безделья мысли сами собой ворошиться начинают. Пять мужиков на хозяйстве стоят да четыре лошадки, скотины всякой прибавилось, и двор помолодел, приободрился.
"Избу надоть новую ставить, - размышлял Леонтий. - Сколь же в земляном балагане-то сидеть? Да ребят женить начинать. Вот она и пойдет, хозяйства-то, как вон у Рословых… Да избу-то побольше заводить следовает, а то ведь четыре снохи, а там внуки пойдут… Вот дык артель! Отделять никого не надоть, а то вон у Рословых Макар отделилси, Тихон врозь ушел, и Василий от деда отбилси - совсем не то стало, хоть они и жмутся вроде друг к дружке… Э-э, а ведь Ивана-то, знать, не враз и женишь… Кто ж за его, за хворого, пойдет?.. И Гриша, чегой-то не примечал я, чтобы к девкам шибко охотилси… Младшие, эти, кажись, постреливают, бесеняты… Как жеребчики, стригунки. Ну, а избу-то все равно надоть. Глядишь, леску́ зимой помочью вывезем, как Рословы в десятым годе… А хлебушек, знать-то, уродится ноничка… Гляди, какая трава кругом понаросла! Хоть косить зачинай. И дожжичек вот опять брызнул".
А земля дышала могучей своей грудью. Будто от рабочей лошади шел от нее тонкий голубоватый паро́к. А терпкий дух земной, смешанный с запахами трав на меже, не заменит сеятелю никакая на свете парфюмерия.
Заклубился паро́к и от мокрых мешков на спине Леонтия. Так вот сидеть, думать и разговаривать с самим собою - удовольствие для него превеликое.
- Вот подсохнет чуток, досею я этот край до дороги, а ребяты приедут к вечерку и заборонют… А там уж и к покосу готовиться время подходит… Оно ведь и хозяйствовать-то тоже с умом надоть. А уж без поту крестьянского не может она родить, матушка…
Тут Леонтию вроде послышался далекий топот копыт на дороге. Обернулся в сторону Бродовской - казак скачет. Да и не далеко совсем он оказался. Чуть сдержал коня, на межу поворачивает.
- Ты чего тут делаешь, мужик? - кричит издали.
- Дык вот сею, да дожжичек помешал, - будто оправдывался Леонтий, поднимаясь со своего насеста и сбрасывая с себя мокрые мешки.
- Я т-тебе посею счас! - заорал казак, наезжая конем на Леонтия. - Забирай свои кошели и убирайся прочь, мужланская харя!
- Ты чего, сынок, что ль, Фоки Совкова? - Не испугался Леонтий и даже подался грудью к коню. - Дык ведь, я же ведь землю-то в аренду взял у его. Деньги, как полагается, заплатил.
- Деньги с его возьмешь, - будто бы смягчился Родион.
- Дык ведь я же уж посеял почти все! Что ж мине теперь выбирать, что ль, зерно-то?
- Хошь - выбирай, а не хошь - деньги я тебе за семена отдам.
- А работа, а время? Теперь же уж время-то ушло!
- Ах ты, вша лобковая! - взъярился Родион, выхватив шашку. - На моей же земле стоит и мине же условия диктует. А ну, пошел вон отседова, и чтоб духу твоего тут не было!
- Никуда я не пойду! - отступил на шаг Леонтий, лапотные ноги расставил пошире и уперся заскорузлыми кулаками в бока. - И брать ничего не стану, и отдавать - тоже. На то власти есть, они и разберутся.
- Ах ты, г-гнида тыловая! Власти, говоришь?
И просвистела шашка над головой у Леонтия, едва не задев торчащую завязку вытертого донельзя треуха. Но не смутила мужика и эта угроза. Даже вроде бы раззадорила.
- Сшибли вашего Миколашку и до вас доберутся! Чего ты шашкой-то размахалси!
- А-а-а!! - взревел казак, будто горячий уголь попал ему за пазуху. Не помня себя от бешенства, он замахнулся снова, но лезвие-то успел отвернуть, да лишку. И не плашмя получилось, а углом обушка. Как и не было мужичка на ногах - свалился. Тут Родиона оторопь взяла, огляделся, вокруг - ни души. Сколько хватал глаз, простиралась умиротворенная, тихая, солнечная степь с редкими нарядными березовыми ко́лками…
"Полежит чуток да очухается", - решил казак и, повернув гнедого, пустил снова наметом.
А с Валентиной повезло ему и на этот раз: никого, кроме нее да бабки Матильды, не оказалось дома. Все в поле. И Валька только что оттуда же вернулась да постирушки затеяла. Матильда Вячеславовна кур у двора кормила да гусей. Издали всадника приметила, вострым взглядом прицелилась, а больше того, догадалась и тут же заспешила в избу.
- Кажись, твой казак летит, Ва́люшка. Там на дороге вон маячит.
От такого известия вспыхнула баба. И не успела Матильда оглянуться, а на внучке уж платье праздничное и узелок с вещичками в руке.
- Вот как она скоро, - удивилась Матильда. - А может, это и не он вовсе. Я же не разглядела - казак и казак.
- Он, баушка, он. Во сне я утром его видела, - и направилась к двери. - Прощай, нашим всем кланяйся.
- А домой-то что ж ты его не позовешь?
- К чему? Все равно никого нет. А ждать он не станет. - И пошла.
Ничего не ответила Матильда, только взглядом загадочно повела и кулачком рот прикрыла. За внучкой во двор не вышла. С того самого момента, как помогла убежать Валентине, зятя не видывала. И ничего плохого о нем не слышала, а камень на сердце лежит тяжеленный.
Родиону и во двор к тестю заезжать не довелось. Обнялся с молодой женой, подтянул стремена повыше, и оба угнездились на гнедке.