Дошло: ездит к ней из райкома. Слухи какие-то. Может, сплетни. Сплетни, конечно.
Идет в Глинищи.
Встреча. Она холодная.
- Нет, Василь.
- Почему?!
- Есть причина. Дитя у меня. Евхимово.
Помолчал. И тут Евхим. Век будет.
- Доглядим как-нибудь.
- Нет.
- Сама ж говорила.
- Говорила. Было время.
- Дак теперь что?
- Слышал же.
- Дак я ж сказал.
- Не одно ето…
- А что?
- Перегорело.
Не сразу.
- А, ну тогда… конечно…
Шел и думал. Тот городской все. Отбил. Понятно. Где ему с тем тягаться!
И так жаль. Так обидно стало, что потерял. Что все так нескладно вышло.
Доля насмехалась над ним.
Снова ожидание. Ожидание беды. Без надежд на просвет. Ненависть и страх.
Немило все. Зачем и жить.
Василь оставляет село. Идет на лесозаготовки. Чувство облегчения. (Не так гнетет.)
Много таких.
Потом, после "Головокружения от успехов", как отрезвели; в Мозыре иное настроение. Будто виноватость.
У Башлыкова, отмечает в одном месте Иван Павлович, реакция на статью такая: "Растерян. Не понимает ничего. Или - тактика, подход, временное".
После постановления "Об искривлении…" приехала комиссия из окружкома. Три человека. Башлыков принял это как и надлежало - естественно.
Было все ж тревожно: комиссия - это комиссия. Работает, чтоб найти. Плохо, что приехала в такое время. Люди после статьи "Головокружение [от успехов]" нащупали лазейку.
Он предвидел это, когда читал статью. Льготы дали отсталым настроениям. Что ж, так надо. Раз Сталин сделал, значит, так нужно. Сталину и ЦК виднее, они учитывали положение страны в целом. А для его района это не на пользу.
Как нарочно, такое в районе - и на тебе, комиссия. Что ж, комиссия разберется, увидит, он делал все как следует, твердо вел большевистскую линию. Действовал соответственно указаниям высших органов. Не щадил себя. Сделал все, что можно.
Башлыков спокойно, с достоинством доложил комиссии о положении в районе, о том, что делали. Называл решения, сообщал о принятых мерах, подкреплял цифрами. По памяти. Они слушали, записывали. Его рассказ, было видно, вызывал у них одобрение.
Потом расспрашивали других, в райисполкоме, говорили с Кудрявцом. Насколько Башлыков знал - Кудрявец передал, - тут также все было чисто. Хуже было, когда поехали по району. Дошло потом, что в Алешниках заинтересовались Гайлисом, говорили с ним. Что долгая беседа была в Глинищах. Заезжали в Курени. Об этом и о многом другом сообщил Дубодел. Говорил с недовольством, высокомерно.
По его тону Башлыков понял, не все идет гладко. Не сами факты беспокоили Башлыкова, а то, как преподнесены. То, насколько комиссия сумела подняться над всякими настроениями и наговорами. И смогла ли вообще подняться. Любой факт можно повернуть по-разному.
В таких условиях он работал. И все видели его неизменно ровным, уверенным. Обтянутая гимнастерка, по-военному подпоясанный, в начищенных сапогах. Стройный, с легкой походкой. Деловитый, как всегда.
Мало кто знал, что на душе у него мерзко. Те предчувствия, которые возникли, когда читал "Головокружение…", точат сильнее и со всех сторон. Вплотную подошла, кругом обступила беда. Беда, живые проявления которой он чувствовал все острее. И которые множились.
Оглядывался, вспоминал и видел, как может все повернуться против него. Мысли не давали покоя, он заглушал их работой. Из-за них носился по району, пробовал развеять. Но они всюду преследовали его, особенно в районе, где выпирала неразбериха. Отдыхал в дороге. Но хуже было вечерами. Он потерял сон. В бессоннице вышагивал по кабинету. Сидел, сжав руками виски, что разламывались от боли.
Оставался еще день встречи с комиссией. Теперь спрашивали только они, а он ждал. Объяснял, скрывая беспокойство, про вред, про Гайлиса, про Глинищи. Объяснял, выходило так, будто оправдывался. Видел, не одобряли за многое. Худо было, теперь и сам видел, что сплоховал, перегнул тут. Теперь и сам не поступил бы так. Теперь все виделось иначе. Тогда представлялось по-другому, как они не понимают.
Но ему тошно было оправдываться. И он старался отвечать коротко. Не терять достоинства.
Наконец, если и ошибся в чем, то честно. Ошибок нет у того, кто не делает ничего. Правда, успокоение не приходило. Он был строг не только к другим, прежде всего к себе.
Члены комиссии затронули историю с Евхимом Глушаком. Он рассказал, что знал со слов Харчева, Дубодела. Здесь все в порядке. И вдруг председатель комиссии - Башлыков уловил проницательный взгляд.
- Вы знакомы с его женой?
Башлыков оцепенел на миг. Не мог скрыть тревогу. Что еще они знают?
- Вы встречались с нею?
- Как вас понимать?
- Ну, в школе и за ее пределами?
Взял себя в руки. Снова обрел выдержку.
- Встречался. Два раза.
- У вас были, простите, близкие отношения с ней?
- Близкие.
Больше не сказал ничего. Больше они не спрашивали. Все и так ясно им и понятно.
На этом разговор закончился. Из всего, что было, последнее особенно поразило.
Долго ходил. Не мог успокоиться. Не мог принять никого. Тут ударили особенно больно. В самое яблочко.
"Знают. И это знают. Откуда?" Но удивление отступило перед большим, безысходным: как в их глазах, в глазах всех он скомпрометирован. В их глазах он человек, который путался, вел амуры с женой кулака, да еще такого бандита.
Для них он человек морально нечистоплотный, ненадежный. И как объяснишь все? Да и что тут объяснять? И ни к чему философствовать, оправдываться. Каждый оправдаться старается.
За всем этим Башлыков ощутил беду - реальную, неотступную.
Чувствует, ветер подул с другой стороны. В сторону дует. Сила поворота готова выкинуть его из седла.
Комиссия из округа, слушают в округе. Снимают с должности. Пленум райкома. Теперь, когда повернулось, все выглядит иначе.
Едет из Юровичей. Так кончилась карьера. Позорно.
Иван Павлович, напряженно обдумывая заключительные разделы романа "Декабрь, метели", не раз говорил, подчеркивал, и все с большой настойчивостью, возможно, это важно очень для него было: Башлыков со всем, что в нем было дрянного и доброго, - сын своего времени. Человек по-своему честный, преданный, принципиальный. И надо видеть, где его вина, а где беда…
И отсюда, видимо, эта запись о Башлыкове, который снят с должности и должен вернуться в свой Гомель с позором.
…Когда Башл[ыков] понимает, что рушится все, чувствует себя ничтожным, беспомощным. Плакать хочется. Зачем несправедливо наносить обиды.
Пробуждается, крепнет человеческое. Пощадите. И чувствует, пощады нет. Пропадает. Никто не хочет руки подать.
В одном из набросков читаем: "Трагедия Башл[ыкова] - трагедия человека честного".
В Жлобине Апейка увидел толпу вокруг газеты. Хлопец читал. Человек десять протиснулись, перебивали, спорили. Заинтересовался. Статья Сталина! "Головокружение [от успехов]…" Слушал. Читал и не верил, с души камень свалился! Значит, он был прав!..
В Бобруйске выбежал купить газету, почитать еще раз, вчитаться; не было - все распродали.
Радостно стучали колеса. Светилась надежда.
В Минске влажный ветер. На оттепель. Под ногами талый снег. На тротуарах следы.
На вокзальной площади купил наконец газету - перечитать еще раз все самому.
Заглянул в гостиницу, мест не было. Проходило то ли какое-то совещание, то ли пленум ЦК. Пошел в Дом колхозника, добился койки. Комната большая - на пять мест. За окном облезлая стена монастыря.
Всюду разговоры о статье. Сильное возбуждение и растерянность многих. Пошел к Белому. Не было.
Дождался.
- Придется подождать. Пленум завтра. После пленума.
…Вызвали только через два дня. Апейка прожил это время в беспомощном ожидании. Но все кончилось хорошо - в партии восстановили. А выговор все же вынесли. На всякий случай, подумал Апейка, еще не привыкли к новому повороту.
Ехал назад все же с настроением победителя. Бог с ним, с выговором, факт, что снято обвинение.
За окном веселое весеннее солнце. Синее широкое небо. На станциях слышно было, как кричали грачи. "Скоро сев…"
Представлял, как теперь держится Башлыков. Заехал в Мозырь. В окружком. (Бывший друг, который отвернулся.)
"Да, да, знаем. Звонили. Что ж… поздравляем… Н-да… Крепкая припарка… Сталинская!.."
"Принимаем меры. Решительные. Башлыкова вашего проверяем, факты тяжелые. Просто под постановление! Оргвыводы, видно, будем делать!"
Было что-то фальшивое между ними. И намек, что Башлыков полетит, не радовал. У Апейки было удивительное равнодушие к нему.
Работа пока не определена. Только ясно, что с Юровичами придется распрощаться. Там новый человек работает, не снимать же.
Но, как бы там ни было, в Юровичах пока его пристанище. На попутной подводе подался домой.
В Куренях (в селах) после статьи Сталина "Головокружение [от успехов]".
Как ее приняли.
Как хвалят Сталина, сов[етскую] власть. Ругают "своих" руководителей.
Успокоение.
Башлыков. Харчев. Растерянность.
Солнце. Ганна возвращается домой. Снег. Весна. Курени.
Свободно. Глушаков нет. Селище их пустое. Где столько страдала. (Собака Глушаков). Жаль Степана.
Дома. Со своими. Начинать заново. Отец. Мачеха. Федька. Володька приходит. Друзья.