По-настоящему Кира любила только своего младшего брата Сашку.
- Поймите, он еще не успел научиться тупости! - наивно (и лживо) оправдывалась она.
...Мать жгуче стыдилась старших своих детей, когда носила его.
- Господи!.. Пропади он пропадом...
- Ты слышал, Кешка?
- Еще бы! Ничего, Кира. Мы над ним установим шефство... Ежели что, так есть, между прочим, охрана младенчества. Не кто-нибудь... Не собака. Родные сестренка или братишка!..
Он родился слабый, чуть что не обреченный.
Увидев Сашу, когда мать купала его в корыте, Кира зажмурилась. От жалости у нее перехватило дыхание. В носу защекотало, будто гусиным перышком... "Подслушал, должно быть, что мама его не любила и не ждала!.."
Так думала Кира, которой было в то время тринадцать лет. На деньги от завтраков она принялась покупать ему апельсины. Апельсины Кира подкладывала в коляску, под Сашкино одеяло. Вечером, глубоко вздыхая, она съедала Сашкины апельсины... Они были согреты его теплом.
И это она научила его смеяться.
Ему шел пятый месяц, он уже неплохо держал головку... Мать носила его по комнате, на руках. Кира взяла братишку из маминых рук, подошла к окну. Прикидывая, чем бы его развлечь, тринадцатилетняя нянька побарабанила по стеклу пальцами, подергала листок герани. Когда пальцы ее коснулись листка, Саша беззвучно захохотал. Он смеялся, откинув назад тяжелую, полулысую голову, глаза у него сощурились.
- Мама, мама, смотри... Гогочет...
- Отстань! - ответила мать. - Какое такое может быть гоготанье в четыре месяца.
И опять протянулась вперед рука девочки. Кира щелкнула пальцем по вздрагивавшему листку...
Что казалось ему смешным в трепете этой тощей листвы? Можно было подумать, что листки герани щекочут его. Когда бы Кира ни подходила к окну, держа на руках братишку, ей стоило протянуть руку и дернуть листок - как он заходился беззубым, беззвучным хохотом.
Ему шел третий год. Он заболел дифтерией. Потом - воспалением легких.
- Это ты виновата!.. Ты! Ты не хотела, чтоб он родился. Все вы, все вы его ненавидите!..
- Бога побойся, Кира!
- Не боюсь. Никого не боюсь, ничего не боюсь. Это вы боитесь, а я - не боюсь. Все взрослые - лицемеры и трусы, трусы!
Саша поправился.
- Сашенька!
Ребенок не повернул головы на зов матери.
Страшные предположения ее подтвердились: оглох.
Кире сказали об этом самой-последней. Она забилась в угол дивана... Слезы катились по ее вздрагивавшему лицу и попадали за ворот платья.
Она учила его говорить, проявляя неслыханное для себя терпение.
- Плюнь на них!.. Плюнь, моя детка, плюнь, плюнь... Он прижимался к сестре теплым лбом, щекой, подбородком.
- Сашуня, запомни: все они стервы, стервы...
Вот как хорошо, как красиво она учила его смыслу жизни и артикуляции.
Он рос. Кира повсюду тискала его за собой, озлобленно приглядываясь, не заметил ли кто, что ребенок неполноценен.
Редко кто это замечал. Всем было не до него.
"Мой сын", - говорила Кира. (Увы! Ни один человек не верил ей.)
Он был строптив (как она). Голос его был деревянным голосом, без модуляций.
К тому же был он великий сплетник.
- Сашенька, это - шампанское, - говорила Кира, приложив губы к его щеке.
- Ма-а!.. Шапа-а-а...
Что значило: "Мама! Они пили шампанское". (Донос по поводу кафе "Молодежное". По воскресеньям Кира и туда волокла его за собой.)
Кому бы она простила такое? Ему - прощала.
Отец задумал отдать малыша в специальную школу для глухонемых дошкольников.
Опасаясь Сашиных унижений, Кира настроила против родителей Кешку, Ксану и Вероничку.
- Вы хотите избавиться от него! - хором вопили дети.
Отец поступил по-своему.
- Мыть полы пойду, - угрожала Кира. - Дам объявление - и в домработницы, в домработницы!.. Все равно все они ни черта не умеют... Вот я выучусь, сделаюсь дефектологом, тогда дело другое, тогда...
Если он плохо ел, Кира стучала кулаком по столу. Если заболевал - тревожилась сильней, чем Марья Ивановна.
Маленькие Зиновьевы прозвали Сашку: "Александр Кириллыч" (Кирин Сашка).
- Не троньте его! - говорили дворовым мальчишкам Ксана и Вероника. - Кира придет - он сейчас же наябедничает. Он - ябеда.
Когда она возвращалась домой, он бежал ей навстречу, обхватывал ее ноги, утыкался носом в ее подол.
Летом, по настоянию Киры, Сашу отдавали тетке - в деревню.
...А Кира воображала, что выбрала "дефектологический" назло девчонкам из десятого класса. Она не догадывалась об инстинкте. О слухе души...
Она им покажет, покажет... (Кому? Чему? Несущественно.) Все они от нее наплачутся!
О СЧАСТЬЕ
- ...Севка, я даже вообразить, вообразить не могу - утром я просыпаюсь и знаю: нету тебя!.. Ты - в лагере... Я - к Маяковскому!.. Тебя нет... И нет в нашем сквере, и нету во всей Москве... Я хожу по улицам, ищу, но ты мне не откликаешься...
Чтобы лучше это вообразить, Кира остановилась, закрыла глаза кулаками.
Не помогло. Не воображалось.
- Кирилл, ты так говоришь, будто я отдаю концы! И не стыдно тебе? Каких-то жалких два месяца!.. Моргнуть не успеешь...
- А я не хочу моргать! Можно мне будет хоть приезжать в лагерь?
Он глянул искоса в ее сторону, польщенный, растроганный.
- Разве что по воскресеньям... С мамой и Катей.
И вдруг:
- Кира, ты не обидишься?
- Нет.
- Ты это все придумала? Ну, скажи!
- Да. Я - вру! Все я вру. И ты мне не верь, не верь...
Он нежно и благодарно прижал к себе ее локоть.
- Погляди: вот речка...
Странная речка - без песка и без гальки на берегах. Высокие, влажные травы ее опоясывают. Ни души кругом. (Две души - разве это одна душа?)
Раздевшись, "души" щупают воду пальцами разутых ног.
Дно мягкое, топкое. На воде какие-то листки величиной с ноготь. Неспешно и величаво гнется к земле нежнейшее зарево, небо будто просвечивает.
Вокруг много-много деревьев. Ни единой сосны: ольха, береза, клен, ясень.
От земли поднимаются испарения. Остроголовый дымок улетает в лес, выглядывает из-за каждого дерева... Стоит и раскачивается.
Сейчас уйдет солнце. Но небо не потемнело: светлое, плывет оно над рекой и лесом. Вот стадо коров на том берегу. Пастух оперся спиной о дерево.
- Ах, чтоб вы окосели, проклятые! - что есть мочи орет пастух.
И должно быть, коровы со страху взяли да окосели. Ка-ак замычат - и домой, домой, опустив головы, тупо разглядывая длинные, влажные, колышущиеся стебли.
Кто-то осторожно, протяжно запел на ветке.
Кто это?.. Что это?
Полно. Уж будто не знаешь, что соловей. Дрожит в соловьином горле память о всех на свете закатах. Откинул голову и предался воспоминаниям. Задохнулся, не снеся восхищения, - выгнул горлышко, закатил глаза...
Это и был конец. Что же еще сказать?
Он сказал все.
- Сева, мне холодно.
Он накинул ей на плечи свой пиджак.
Они сидели в траве, прижавшись друг к другу, она - в его пиджаке, он - в рубахе с засученными рукавами.
И вдруг, зажмурившись, сам не зная, как это случилось, он прижался носом и подбородком к ее ногам. Кира боялась пошевелиться. Он слышал сквозь платье тепло ее ног, она - его остановившееся дыхание.
- Сева!.. Ты бы хотел, чтоб мы стали сиамскими близнецами?
- Чего-о-о!!
- Ну, чтоб у нас, например, одно туловище и два носа... Или - нет. Лучше вот как: чтобы мы плечами срослись... Мы - такие, как есть, но у нас одно общее кровообращение. Не хотел бы?.. Нет?
- Кира, и откуда только у тебя силы берутся? С утра во рту ни росинки, а ты говоришь, говоришь...
- Ты голоден, да?
- А ты?
- Мне бы хлебца.
Голод погнал их к железнодорожной станции.
...Ожидая поезда, они жевали булку, отщипывая кусочки от свежей плетенки. Пожевав, повздыхав, она вспомнила, что ей чего-то недостает. Воды, что ли?
Нет. Вот чего ей хочется: целоваться.
И, глянув снизу на его движущийся подбородок, она осторожно принялась его целовать.
- Ты что, ошалела, Кира?
- Да.
Пассажиры, ждавшие поезда, проходя мимо них, останавливались и с большим интересом вглядывались в целующихся. При этом они горестно покачивали головами:
- Тьфу! Ни стыда, ни совести... Экая нынче пошла молодежь!
МЕТЕОРИТ
...Садовые участки отгорожены друг от друга заборами и заборчиками. Меж них - переулки. Глубокие колеи заросли травой. Тонко пахнет медовой пылью.
И вдруг осторожно дрогнула огнистая полоса, небо сделалось стеклянно-зеленое. По левую сторону встала первая темнота. Около домиков появились другие - вторые домики. Это были тени от настоящих домов - приплюснутые и кривые.
Посредине сада, наклонившись над грядкой, орудуя садовыми ножницами, стоит девчонка лет эдак шестнадцати. Увидев их, неожиданно выступивших из мглы, девочка растерянно выпрямляется... Беспомощно и робко звенят у нее в руках садовые ножницы.
- Знакомься, Катюша.
- Кира.
- Катя. Очень рада... Он мне говорил...
В доме быстро распахиваются двери. Белеют, будто освещенные изнутри, березовые поленья, тянет нежным запахом бересты.
На пороге - старик: маленький, лысый, с мягкими волосиками, едва прикрывающими голое темя.
- Тебя Кирой звать? Ладно, чего ж топтаться, раз пришла - заходи, - весело разглядывая ее, говорит старик.