На самом деле и во второй половине двадцатых и в тридцатые годы Бабель писал не так мало: дополнил "Одесские рассказы" киносценарием "Беня Крик", сочинил на том же материале драму "Закат", переделал для кино роман Шолом-Алейхема "Блуждающие звезды", написал еще два сценария. Но все это воспринималось как литературная халтура, поденщина, отвлечения на пути к новой, будущей прозе.
В главной своей работе Бабель был неуступчив и непримирим, "замешан на упрямстве и терпении".
"Я тружусь здесь, как вдохновенный вол, света божьего не вижу…", - отчитывается он редактору "Нового мира" В. Полонскому из Парижа 5 октября 1927 года.
"Я по-прежнему много работаю, яростно, уединенно, с далеким прицелом - и если второй мой выход на ярмарку суеты окончится жалкими пустяками, то утешение у меня все же останется - утешение одержимости", - сообщает он оттуда же давней знакомой (А. Г. Слоним, 7 сентября 1928 г.).
В "Выбранных местах из переписки с друзьями", рассуждая, "в чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность", Гоголь скажет о Пушкине: "Поэзия была для него святыня - точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный; ничего не вносил он туда необдуманного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрепанная действительность".
Бабелевская "действительность" была другой - не благодушно растрепанной, а кровавой и страшной. Но отношение к своему делу поразительно напоминает описанную Гоголем позицию. "А думаю я, что, несмотря на безобразные мои денежные обстоятельства, несмотря на запутанные мои личные дела, я ни на йоту не изменю принятую мною систему работы, ни на один час искусственно и насильно не ускорю ее. Не для того стараюсь я переиначить душу мою и мысли, не для того сижу я на отшибе, молчу, тружусь, пытаюсь очиститься духовно и литературно, - не для того затеял я все это, чтобы предать себя во имя временных и не бог весть каких важных интересов" (В. П. Полонскому, 31 июля 1928 г.).
"Скупость" этого рыцаря объяснялась его истовым, почти религиозным служением литературе. Его молчание было красноречивым, полным какого-то непонятного смысла.
Великая криница
Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шел из хаты,
Кто кидался в обмороки, -
Милицейские ребята
Выводили под руки…
А. Твардовский
"Бабель работал не только в Конной, он работал в Чека. Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садическая страсть к страданиям ограничила его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокостях революции. Слезы и кровь - вот его материал. Он не может работать на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся его "Конармия" такова" - ищет причины бабелевского молчания Вячеслав Полонский.
В эпоху "великого перелома" Бабель снова оказался там, где слезы и кровь лились с той же простотой и свободой, как в недавнюю еще эпоху революции и гражданской войны.
В феврале 1930 года писатель едет в украинское село Великая Старица, чтобы своими глазами увидеть большевистское преобразование общественных отношений в деревне, объявленную всеобщую коллективизацию сельского хозяйства. Через год он снова посещает те же места. Позднее отправляется в Кабардино-Балкарию и на Донбасс.
Его журналистские впечатления от "СССР на стройке" (так назывался издававшийся под редакцией Горького журнал), как и у многих наблюдателей, кажется, были положительными, даже восторженно оптимистическими.
"Живу в коренной чистокровной казачьей станице, - написано сестре 13 декабря 1933 года. - Переход на колхозы происходил с трениями, была нужда, но теперь все развивается с необыкновенным блеском. Через год-два мы будем иметь благосостояние, которое затмит все, что эти станицы видели в прошлом, а жили они безбедно. Колхозное движение сделало в этом году решающие успехи, и теперь открываются действительно безбрежные перспективы, земля преображается".
Градус оценок еще более повышается через несколько недель: "Очень правильно сделал, что побывал в Донбассе, край этот знать необходимо. Иногда приходишь в отчаяние - как осилить художественно неизмеримую, курьерскую, небывалую эту страну, которая называется СССР. Дух бодрости и успеха у нас теперь сильнее, чем за все 16 лет революции" (письмо матери и сестре, 20 января 1934 года).
Известны и иные бабелевские оценки, правда, исходящие от мемуаристов и транслированные через много лет. Одному из близких собеседников после очередной поездки в районы коллективизации Бабель будто бы говорил, что происходящее там страшнее, чем увиденное во время гражданской войны.
Главным в таких случаях оказывается слово художника. Он, как правило, глубже и проницательнее человека.
Две сохранившиеся главы из деревенской книги создают образ надвигающейся катастрофы.
На масленой тридцатого года в Великой Кринице буйно играют свадьбы, и веселая вдова Гапа Гужва рушит мир в яростном танце: "Мы смертельные, - шептала Гапа, ворочая багром. Солома и доски сыпались на женщину. Она плясала, простоволосая, среди развалин, в грохоте и пыли рассыпающихся плетеней, летящей трухи и переламывающихся досок".
А в это время деревенские активисты с новым начальником-судьей проводят совещание и пишут "своему селу обвинительный акт".
"- Судья, - сказала Гапа, - что с блядями будет?..
Осмоловский поднял лицо, обтянутое рябоватым огнем.
- Выведутся.
- Житье будет блядям или нет?
- Будет, - сказал судья, - только другое, лучшее".
В "Колывушке" под колесо истории попадает уже соль деревни, крепкий мужик, совсем не кулак, все скромное богатство которого - изба, коровы и лошади, молотилка - заработано собственным горбом. Получив приказ о высылке, он тоже крушит свой мир, убивает жеребую кобылу, разбивает веялку, седеет в одну ночь и бесследно исчезает из деревни, рассеивается в украинских просторах.
"- Куда вы гоните меня, мир, - прошептал Колывушка, озираясь, - куда я пойду… Я рожденный среди вас, мир…"
На этот тихий вопль души отвечает урод, горбун, избранный председатель колхоза с говорящей фамилией Житняк.
"- Ты к стенке нас ставить пришел, - сказал он тише, - ты тиранить нас пришел белой своей головой, мучить нас - только мы не станем мучиться, Ваня… Нам это - скука в настоящее время - мучиться.
Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в нем, как в птице.
- Тебя убить надо, - прошептал он, догадавшись, - я за пистолью пойду, унистожу тебя…"
В отличие от роскошных пейзажей "Конармии" и "Одесских рассказов", поздняя бабелевская новелла почти бескрасочна. Единственное короткое описание в "Колывушке" наливается символическим смыслом. "Ночь была лилова, тяжела, как горный цветной камень. Жилы застывших ручьев пролегали в ней; звезда опустилась в колодцы черных облаков".
Тяжелая ночь и черные облака нависают над страной. Через десятилетие герой "Тихого Дона" увидит над головой черное солнце.
"Колывушка - не только шедевр прозы, но сверх того, первое, по сей день непревзойденное описание той трагедии, какой была коллективизация для всей огромной страны, - скажет уже в середине девяностых годов польский литературовед и переводчик Бабеля Е. Помяновский. - Никто до Бабеля - да и никто после него не описал эту трагедию так пронзительно и просто. Ни в какое сравнение с этими несколькими страничками не идут тома "Поднятой целины". Даже Гроссман в повести "Все течет", даже Солженицын в тех главах "Круга первого", где Рубин вспоминает, как вывозили трупы из голодающих сел, - не вызывают у читателя такого потрясения, какое испытываешь, читая историю Колывушки, его жеребой кобылы, изгнания его из дома на мытарства. Рассказ написан без всякой надежды на скорую публикацию - лишь для того, чтобы дать свидетельство истине".
Новому миру не нужна страстная "блядь" Гапа Гужва. Из него изгоняют неистового работягу Колывушку.
Совсем скоро оказалось, что писатель Исаак Бабель в нем тоже - лишний.
Игра с огнем
А может статься и другое, -
Привязанность ко мне храня,
Сосед гражданственной рукою
Донос напишет на меня.
И, преодолевая робость,
Чуть ночь сомкнет свои края,
Ко мне придут содеять обыск
Три торопливых холуя.
От непроглядного разгрома -
Посуды, книг, икон, белья -
Пойду я улицей знакомой
К порогу нового жилья… <…>
Я вспомню маму, облик сада,
Где в древнем детстве я играл,
И молвлю, проходя в подвал:
"Быть может, это так и надо".
Вл. Щировский
Общественное положение и взгляды Бабеля в тридцатые годы так же странны и непонятны, как его писательское "молчание". Он живет по каким-то другим законам: то ли ведет свою мало кому понятную игру, то ли просто не понимает, как стремительно меняется окружающая жизнь.
Круг бабелевских знакомств не ограничивался прежними школьными друзьями, издательскими работниками и жокеями. Этот сочиняющий на верстаке голодранец не только дружит с нынешним командармом советских писателей Максимом Горьким, постоянно защищающим его от нападок бывшего командарма первой конной Семена Буденного. По СССР он не только "бродяжил", но и передвигался в "международных вагонах".