Тишину взламывает страшный грохот разрыва, землянка вздрагивает, коптилка гаснет. Маша неподвижно сидит в полумраке, растерянно слушая, как на бумагу с шумом падают комья земли.
"Атака! Немцы атакуют!" Она перекидывает через плечо санитарную сумку, надевает шапку - рукавицы она не может отыскать в темноте - и выбегает из землянки.
В ходе сообщения ей повстречался Лушин. На его, как всегда, озабоченном лице проглядывало сейчас какое-то новое выражение радостной решимости.
- Вы куда, Маша? Там немцы напирают - страшное дело! Бегу за патронами!
В первый взвод Маша прибежала, когда немцы были уже совсем рядом. Хлудов в предельном возбуждении швырял гранаты и что-то кричал солдатам, бегая по траншее от одного к другому, но грохот стрельбы заглушал его крики. Увидев Машу - заросший, с выпученными глазами, он был страшен, - он истерично закричал на нее:
- Ты зачем здесь? Немедленно уходи!
- Никуда я не уйду! - Маша вызывающе сдвинула шапку и метнула на Хлудова гневный взгляд.
Она осмотрелась.
Двое тяжело раненных лежали в подбрустверном блиндажике. Маша перевязала их и отправила с Постновым, который подоспел к этому времени с санитарной лодкой. Молев, стоявший за пулеметом, был ранен в голову: по его грязной, потной щеке тянулась широкая красная полоса.
- Давай перевяжу! - тронула его Маша.
Молев зло крутнул большой головой:
- Не до этого!
Тогда Маша сняла с него простреленную шапку и, пока он стрелял, перебинтовала голову.
Слева в траншее грохнул тяжелый немецкий снаряд, и оттуда донесся низкий, утробный, похожий на звериный рев, крик. Маша побежала туда.
Пожилой солдат Павлихин сидел с закрытыми глазами, привалясь спиной к откосу траншеи, около него возился, сгорбившись, Мосолов, пытаясь разрезать валенок и беспрестанно оглядываясь по сторонам на разрывы снарядов.
- Мосолов, ступай на свое место!
Маша опустилась перед Павлихиным. Он был весь изранен осколками. Маша наложила ему давящую повязку на большую рану в животе.
- Прямо в траншею снаряд угодил... - сморщив худое лицо, говорил Павлихин. - Спасибо тебе, Белянка... только лишнее это... не жить мне.
Стыдитесь, товарищ Павлихин, вы же солдат! Замерзнуть хотите здесь? Сейчас же идемте! - строго и повелительно сказала Маша, просунула голову Павлихину под руку, обняла его за пояс и повела к ходу сообщения. - Скорее Павлихин, нельзя останавливаться; вон в лощине безопасное место, я положу вас там и пойду за санями, - уговаривала Маша совсем обессилевшего Павлихина.
Но когда они подошли ближе к лощине, Маша увидела, что солдаты, которых она издали сочла своими, были немцы в длинных серо-зеленых шинелях.
"Что это значит? - испугалась Маша. - Видно, они прорвались. А как же Хлудов и его взвод?"
- Гляди, Павлихин, немцы прорвали оборону...
Они поползли вправо, к ротной землянке, замирая неподвижно на снегу, если близко пробегали немцы, останавливаясь, когда рядом рвались снаряды.
Через несколько шагов Павлихин остановился, он дышал тяжело и хрипло.
- Брось меня, Белянка, мне все равно не дойти. Иди одна, ты успеешь, а мне все равно не жить...
- Нет, Павлихин, будем пробираться вместе!
Маша подобралась под него, взвалила себе на спину и снова поползла. Теперь она ползла медленно, часто останавливалась, ей не хватало дыхания. Руки ее побелели - она была без рукавиц, - снег набился в рукава полушубка, в валенки, но Маша не чувствовала холода. Только бы добраться к своим... только бы добраться...
По пути Маша подобрала автомат, валявшийся возле убитого немца. "Живой не дамся!" - решила она. Скоро она почувствовала, как Павлихин тяжело повис на ней и стал сваливаться в снег.
- Ты что, Павлихин?
Маша тормошила его, Павлихин не отвечал. Она взяла его руку - пульса не было.
Она стояла перед Павлихиным на коленях, засунув руки в рукава полушубка, и смотрела, как менялось заросшее седой щетиной морщинистое лицо старого крестьянина, как уходила жизнь ив его мутнеющих глаз.
Теперь она была одна.
Она вдруг затихла, словно прислушиваясь к тому, что происходило в ней. Легла в снег, приложила автомат к плечу и долго целилась в перебегавших в лощину немцев - потом нажала спуск и хлестнула по ним длинной очередью. Упал один, второй немец. Маша выпускала одну очередь за другой. Ее, видно, заметили: один немец повернулся к ней, на бегу дал в нее автоматную очередь - и побежал догонять своих.
Пули угодили ей в плечо. Она приподнялась, рванула воротник, чтобы открыть рану, но тут же упала в снег.
"Замерзну в снегу... и Андрей не узнает..." - блеснула последняя мысль, и черная река беспамятства нахлынула на нее.
Хотя в траншее уже были немцы, Шпагин со своей группой все же пробился к первому взводу: они проложили себе дорогу гранатами. От первого взвода осталось пятеро. Молев, без шапки, с перебинтованной и казавшейся от этого огромной головой, вел огонь из станкового пулемета, ленту ему подавал Ксенофонтов. Тут же находились Квашнин с пулеметом Дегтярева и двое новеньких. Несколько убитых немцев лежало в траншее.
- Где Хлудов? - закричал Шпагин Молеву.
- Не знаю, наверное, убит! - не отрываясь от пулемета, ответил Молев. - Только что атаку отбили!
Шпагин огляделся. Дзот с железобетонным колпаком, составлявший основу обороны взвода, захватили немцы, а Молев со своими солдатами был зажат в низине, на маленьком клочке земли, откуда нельзя было ни обстреливать немцев, ни видеть, что делалось вокруг.
Правее этой горстки солдат, до самой лощины, за которой стояла первая рота, никого не было, и через этот промежуток поодиночке перебегали немцы. Молев и Квашнин безостановочно били по ним из своих пулеметов и не подпускали близко. Перед траншеей на снегу валялось много вражеских трупов, но немцы короткими перебежками и ползком продолжали охватывать полукругом позицию взвода.
"Плохо, что все сбились в кучу", - подумал Шпагин и первым делом рассредоточил свои небольшие силы по всему участку траншеи.
Вдруг пулемет Молева смолк. Молев повернул к Ксенофонтову искаженное злобой лицо и дико закричал:
- Ленту давай!
Ксенофонтов отрицательно помотал головой, испуганно округлив глава:
- Нет патронов! Кончились!
Молев сорвал с головы повязку, провел ею по лицу, размазывая пот, смешанный с кровью, и в бессильной ярости швырнул повязку на землю: "Э-э-х! Все равно не возьмете, гады!" - схватил лежавший рядом автомат и дал несколько метких очередей по набегавшим немцам.
Из хода сообщения показался Лушин: он двигался ползком и тащил за собой на ремне два патронных ящика.
- Ты где пропадал? - исступленно закричал на него Болдырев, - Небось, ожидал, пока огонь утихнет?
Лушин поднял голову: очков на нем не было, и взгляд его близоруких, будто посветлевших глаз, был каким-то непривычно обнаженным: в нем были и страх, и недоумение, и какая-то детская восторженность.
- Вот патроны... Ход занят, двое на меня набросились... - с, трудом проговорил он, хрипло дыша и глотая слова.
Тут только Болдырев увидел, что Лушин ранен: весь перед его полушубка был густо залит кровью. Болдырев бросился к Лушину и затормошил его:
- Ты что, Глеб?.. Прости, погорячился я...
- Ничего, товарищ старшина... не в том дело... недалеко ящик с гранатами... оставил я... возьмите... - все тише и тише говорил Лушин. Тут он стал хватать руками стенку траншей, пытаясь приподняться, но вдруг затих, как-то сразу весь сжался, уронил голову на грудь, повалился на бок и умер.
Молев опять стал за пулемет, а Болдырев громадными прыжками побежал назад по ходу сообщения.
- Куда? - закричал вслед ему Шпагин, не слыхавший последних слов ротного писаря.
Через минуту Болдырев вернулся, неся в обнимку ящик - в нем были гранаты-лимонки, - поставил его на землю и с силой рванул крышку.
- Вставляй запалы! - крикнул он Корушкину и сбросил ватник.
Болдырев резко, иногда даже грубо разговаривал с солдатами. Лушина он считал никчемным человеком, про себя называл его канцелярской крысой и при этом считал всегда себя правым. Но тут ему стало нестерпимо стыдно.
"Человек умирает - человек, а я набросился на него, как собака! И, главное, понапрасну, ни за что!"
Болдырев крепко сжимал веки, чтобы не заплакать, лицо его жалко морщилось. Дрожа от злобы, он с силой стал швырять одну гранату за другой.
- Это за Глеба вам, сволочи!
- А, завертелся, гад ползучий, не нравится?
- А ты куда лезешь? Замри, недоносок!
Гитлеровцы тоже бросали гранаты, но они не долетали до траншеи. Но вот одна из них упала между Болдыревым и Корушкиным, из ее запального отверстия плотной тонкой струйкой с шипением выходил белый дымок. Корушкин, не раздумывая, схватил ее за длинную деревянную рукоятку, вскочил на бровку и швырнул прямо в того гитлеровца, который бросил ее. Граната упада рядом с ним и в тот же миг взорвалась. Корушкин спрыгнул обратно и схватился рукою за плечо: "Задели все-таки, сволочи!.."
Гитлеровцы, видимо, готовились к последнему броску, некоторые были уже в двадцати - тридцати шагах. Шпагин видел их лица с низко надвинутыми касками, офицер с длинным красным лицом размахивал пистолетом и хрипло кричал, подгоняя солдат, словно лаял: "Vorwarts! Vorwarts!" Шпагину стало ясно, что через несколько минут они пойдут врукопашную - им не оставалось ничего другого, чтобы пробиться в лощину. Схватка будет тяжелая: в живых оставалось всего девять человек, из них Молев и Корушкин были ранены, патроны и гранаты на исходе.