- Сказано - в полном боевом, все забирать! - резко ответил Болдырев, рассерженный недогадливостью Матвеичева. - Помкомвзводам после построения получить патроны и раздать, чтобы у каждого был полный боекомплект!
Затем, помолчав, добавил:
- В бою патронов не жалейте - боеприпасов хватит. Такой огонек дайте, чтобы фашистам жарко стало! - Но тут же спохватился: "Им скажи только - начнут палить зря, патронов не напасешься!" - Но и попусту, в белый свет, пулять нечего, патрон - государственное имущество, денег стоит!..
Болдырев пошарил в кармане, но, не обнаружив табаку, попросил у солдат закурить. Хотя он только что строго отчитал едва ли не каждого, к нему со всех сторон потянулись пестрые ситцевые кисеты с табаком, самодельные портсигары из алюминия и целлулоида - изделия солдатского ремесла - и просто жестяные банки; каждый расхваливал аромат и крепость своего табака. Федя Квашнин достал из костра тлеющий уголек и поднес его Болдыреву, перекатывая на руках.
- Брось, руки сожжешь! - крикнул ему Болдырев.
- Ничего им не сделается! - и Федя широко развернул темную узловатую ладонь труженика с толстой, твердой кожей, покрытой мозолями и ссадинами.
- Крокодилова кожа! - засмеялся Береснёв.
Болдырев, с наслаждением затянувшись злым махорочным дымом, сразу смягчился. "Хорошие ребята в роте, а смотреть все же надо за ними, - думает он, - отпустишь, дашь послабление, - так и пойдут беспорядки..." - Распрощавшись с солдатами, он не спеша направляется в третий взвод.
Солдаты разобрали лыжи, составленные пирамидой под сосною, и разошлись по землянкам. У костра осталось несколько человек, чтобы засветло почистить оружие. Они сидели кружком, изредка перебрасываясь словами. Каждый занят своим делом, а еще больше - своими мыслями.
Это были мысли о завтрашнем сражении, о себе, о своем месте в страшно сложной и удивительно многообразной жизни, обо всем, что связывает человека с этой жизнью: о семье и близких, о Родине и ее врагах, о своем долге. Обо всем этом хотелось подумать спокойно, чтобы идти в бой с ясной и твердой душой.
Федя Квашнин, в полушубке нараспашку, в шапке, сдвинутой с широкого лба, закусив в увлечении губу, с выражением деловитой озабоченности чистит ствол ручного пулемета.
Рядом с Федей - Береснёв, он посасывает короткую обгоревшую трубку с самодельным ивовым мундштуком и неторопливо помешивает снег в котелке. Временами он что-то произносит вполголоса - то ли говорит с собою, то ли напевает.
Липатов и Аспанов уселись на одном бревне.
На красивом, нежном, как у девушки, лице Липатова сосредоточенное, грустное выражение; он курит, жадно и глубоко затягиваясь. Аспанов держит в коленях горстку блестящих автоматных патронов и набивает ими магазин, заталкивая большим пальцем по одному в отверстие диска. Лицо его с округлыми, еще не определившимися чертами сейчас напряженное и беспокойное.
Ромадин, поставив винтовку на носок валенка, усердно натирает ее промасленной тряпкой. Замыкает круг Молев, помкомвзвода-один. Он неподвижно смотрит перед собой, сощурив глаза, словно вглядываясь во что-то далекое, едва различимое.
Вечереет.
Надвигающиеся сумерки под шатрами мохнатых елей плетут легкую сиреневую паутину. В прогалину виден кусок светлого еще неба, исчерченного полосами багрово-красных облаков. Лес ровно и глухо шумит, раскачивая высокие вершины. Дым от костра медленно поднимается тонкой голубой струйкой и тает среди ветвей. К вечеру мороз усиливается, в чистом холодном воздухе звуки слышатся ясно и далеко: и звонкие голоса солдат, и ржание лошадей, и завывающий, со свистом, шум автомобильного мотора.
Квашнин прислоняет вычищенный пулемет к сосне и неуверенным взглядом обводит товарищей:
- Как думаете, ребята, возьмем мы Дорогобуж или нет?
Все знают, что у Феди в деревне под Дорогобужем семья: мать и два брата-погодка.
- Танкисты говорили: горючим до самого Смоленска запасаются, - отзывается Липатов.
- Если хорошо дело пойдет, через две недели в твоем Дорогобуже будем! - ободряет Федю Ромадин.
Федя мечтательно закидывает руки за голову:
- Если б можно, я за двое суток домой пешком дошел: день и ночь шел бы, не спал, не ел и не останавливался...
Липатов со вздохом взглянул на Федю: "Счастливый! Он знает: его ждут, и рвется вперед. А он, Липатов, за кого воюет?"
Был у него один близкий человек на свете - жена - и та написала: долго ждать, мол, тебя, солдат, да и неизвестно, вернешься ли, а молодость одна, короткая...
Один человек плюнул тебе в душу, а все люди чужими стали... И опять ты один, как был, - детдомовец!
Молов молчит, не вступает в разговор; перед ним снова стоит навсегда врубившаяся в память картина... Он лежит на траве и бездумно следит за пухлыми белыми облаками в голубом поднебесье. На правой руке он чувствует теплую щеку жены. Сын - из травы видна только его белая головенка - собирает цветы.
Вдруг из-за леса вылетает стая самолетов... Не наши, с черными крестами!
Он вскакивает, обнимает жену и бежит в штаб. Позади самолеты сбрасывают бомбы. Он оглядывается - на том месте, где стояли жена и сын, взметнулся огромный сноп разрыва, и на цветущий луг посыпались черные комья земли...
Аспанов шевелит костер черной дымящейся палкой, сучья в костре трещат, извиваются на огне и разбрасывают по снегу шипящие раскаленные угли.
- А страшно в атаке, Иван Акимович? - спрашивает он Береснёва.
Фронт, война, смерть - все, что еще недавно туманно и неощутимо виделось ему из мирного далека, теперь грозно надвинулось на него, пугает своей неизвестностью, и сердце пронизывает тоскливая щемящая боль, словно в него входит острая льдинка.
- Как тебе сказать? Конечно, не то, что по деревне с гармошкой идти... Ведь убить могут.
"Волнуется парень, - думает Береснёв. - Понятно, впервые придется в этакий ад попасть..."
Береснёв снимает котелок с огня и ставит в снег; снег тает, шипит и брызжет паром, образуя темную круглую проталину. Береснёв достает из кармана тряпочку, развязывает узелок и всыпает в котелок щепотку мелкого, похожего на коричневую табачную пыль, чаю. Затем снова ставит котелок на огонь.
"А ведь ты и сам волнуешься и о том же думаешь, хоть и отгоняешь эти мысли", - недовольно упрекает себя Береснёв, но тут же оправдывается перед собою: да, он прожил много, а не нажился еще, не все сделал, что в задумке имеет. Вот все мечтает: вернется с войны - новую избу поставит - девчонкам-малолеткам в приданое.
А ты не думай о ней, о смерти-то, - продолжает Береснёв, помешивая чай в котелке. - Заробеешь и покажется тебе, что все пулеметы на тебя направлены, все пушки в тебя стреляют. А от пули прятаться, что от молнии беречься - пустое дело: не угадаешь, где она тебя найдет! Я, к примеру, сколько раз в атаку ходил - еще в империалистическую с германцем воевал, - а видишь, жив и пи разу в бою не ранен, а поковыряло меня на формировке. На что, кажется, спокойное место - за сотни верст от фронта, а налетели самолеты - и, пожалуйста, готово! Главное, в такое место всадил, что и сказать стыдно: пониже поясницы. На беду, доктор - женщина попалась. "Неприличная у меня рана, - говорю ей, - меня бы к мужчине надо". А она смеется. "Я, - говорит, - не баба, а врач..."
- Бесстыжие бабы сейчас стали, - замечает Липатов и пренебрежительно сплевывает сквозь зубы.
- Я и сейчас осколок ношу - выпросил у доктора на память, - Береснёв показывает кусок стали с острыми краями, отполированный до блеска от долгого ношения в кармане. - Вот она, моя смертушка!
Ромадин берет теплый осколок и подбрасывает на ладони:
- Да, граммов двести будет... Верно, на излете был, а то бы разрубил тебя пополам...
Аспанов глубоко вздыхает:
- Значит, вам судьба такая, товарищ сержант...
Молев поворачивается к Аспанову; на его покрытом оспинами лице поигрывают мускулы:
- А я, Сабир, как увижу немцев, так вот тут, - Молев прикладывает руку к груди, - такое подымается - горячее, обидное, злое, - что себя забываю!
Квашнин выбирает из кучи дров подходящий обрубок и начинает вырезать из него ложку. Ножа в его больших руках не видно, работает он быстро, какими-то короткими неуловимыми движениями, и мелкие кудрявые стружки так и сыплются из его рук, будто он ощипывает птицу.
Резать ложки Квашнин научился у своего деда ложкаря ради забавы, а теперь пригодилось: вся рота ест ложками его работы.
Готовую ложку Квашнин отдает Аспанову:
- Обещал - возьми, Сабир!
Липатов посмотрел на Асланова живыми, насмешливыми глазами.
- Теперь понял, Сабир, как воевать надо? - Он обнял его: - Пока сам пороху не понюхаешь, ни черта не поймешь! Ты вот лучше завтра поближе ко мне держись!..
- Я тебе вот что скажу, Сабир, - говорит Молев, - в бою о себе думать нельзя. В бою надо одно держать перед собою: как задачу свою выполнить!
Молева поддержал Квашнин:
- Правильно говорит сержант. Ты смотри, Сабир, что комсомольцы делают, и на них равняйся!
Береснёв ободряюще похлопал Аспанова:
- Не может быть, чтобы комсомолец да сробел! Страх тогда человека берет, когда ему кажется, что он один-одинешенек под пулями стоит. А раз ты комсомолец или, скажем, коммунист, значит, ты не один, с тобой твои товарищи сражаются за общее дело. И ты уже не сам по себе, а крупица большого, великого... А оно непобедимо и смерти не подвластно!
Долго вдумывается Ромадин в слова Береснёва, разбираясь в своих чувствах. Потом, очевидно так и не разрешив беспокоящий его вопрос, спрашивает:
- Как же так получается, Иван Акимович: я вот тоже так понимаю, как ты, а ведь я беспартийный!