- Вы, начальнички, скоро будете ремни у нас на штанах проверять?
Стоявшие вокруг люди заулыбались.
- Напрасно, Мефодин, такие разговоры ведешь, - покачал головой Воронков. Его веселое лицо стало строгим. - В Ленинграде не шоферил? Или в Харькове? Там тебя автоинспектор остановит, если ты небрит, одет неряхой или куришь во время движения. И нагреет в общей сложности!
- В Ленинграде на каждом углу парикмахерская, - продолжал улыбаться Мефодин. - А в степи паяльной лампой бриться будем? Придирочки!
- Не придирки, а заправочка! У водителя, как у солдата, во всем должна быть заправочка. Не работаешь над собой, Мефодин!
- Слыхал, малый? - недовольно посмотрел Садыков на Мефодина. - На первой ночевке побриться. Что?
- Есть такое дело! Побреемся! - ответил весело Мефодин.
Завгар повернулся к нему спиной, раздумывая, куда дальше идти, и Чупров, воспользовавшись паузой, спросил:
- Как дорога, Курман Газизович? Есть сведения?
Садыков погладил подбородок и посмотрел в землю.
- Дорога степная, грунтовая. В степи асфальтов нет. - И вдруг закричал, выкруглив глаза: - Почему про трактора старшего агронома не спрашиваешь?! Что? И они по такой же дороге пойдут. У них моторы, а у нас тарахтелки, пчихалки? Не зацепимся! Надо будет, сам колонну поведу. Моя машина дорогу нюхом чует!
- На охоту вместо собаки можно брать? - спросил серьезно Неуспокоев.
- Что? - посмотрел на него Садыков и снова обратился к Борису. - Будь спокоен, как у этого… у Христа за иазушкой.
- Слушок есть, Курман Газизыч, будто вернулись в город из степи машины геологоразведки. Страшное будто бы болото встретили. Шыбын-Утмес - кажется, так называется, - осторожно сказал степенно молчавший до сих пор Грушин.
- Э, слушок, слушок! - поморщился Садыков и достал из планшета карту. - Шыбын-Утмес… Шыбын-Утмес… Карту ты читаешь, Степан Елизарович, на, смотри. Никакого Шыбын-Утмеса нет. Слушок! Через два дня в Жангабыле будем. Какой разговор?
- Ладно, нет больше никакого разговора, - ответил Грушин, сунув руку под шапку и трогая пальцами лысину. Была у Степана Елизаровича такая привычка - не чесать, не гладить, а перебирать кончиками пальцев по лысине.
Завгар хотел двинуться дальше, но ему и на этот раз помешали. Воронков, наклонившись к его уху, сказал громко:
- Директор сюда идет. Он давно вас ищет.
Директор не шел, а мчался к Садыкову, и встречавшиеся на его пути люди разбегались, как льдинки перед ледоколом. Не толстый и не высокий, осадистый, он был зато непомерно широк, хоть поставь, хоть положи - одинаково. Новенький брезентовый дождевик еле застегивался на нем, а на спине натянулся так, что вот-вот лопнет. Большое пунцово-красное лицо, будто умытое ледяной водой и растертое махровым полотенцем, пушистые белые усы, раздувавшиеся от мощного дыхания, такие же ничем не покрытые волосы (шапку он надевал только в лютые морозы), зычный с хрипотцой голос и руки с властной крупной кистью - все в директоре было большое, яркое, броское, и людям, уходившим в неизвестное, в новую, еще не устроенную жизнь, нравился такой хозяин, прочный, надежный, выпуклый какой-то.
За Корчаковым шагала его секретарша Марфа Башмакова, под стать начальнику ширококостная, пылко-румяная от щедрого здоровья, в черном мужском полушубке и больших кирзовых сапогах. Чугунно-тяжелые и, наверное, самые большие, какие только нашлись на складе, бахилы эти грозили ежеминутно соскочить с ног секретарши, и она смотрела только на них.
- Курман Газизыч, бросьте вы эти фигели-мигели! Вы тысячу раз их проверяли! А нам сегодня надо двести километров пройти! - недовольно сказал, подходя, Корчаков.
Садыков отвернул рукав шинели и посмотрел на часы:
- Не понимаю, какой разговор? Колонна выступает в марш в восемь ноль-ноль. Твой приказ, директор.
- А если бы мы на час-другой раньше выступили, у нас голова заболела бы? Ведь идет уже по степи главный агроном! - Корчаков схватился отчаянно за голову. - И пахать они сразу начнут, а мы стоим. Обгонит нас весна! Посмотрите на солнце, Курман Газизыч. Видели весной такое солнце? А степь? Нет, вы понюхайте, понюхайте! - жадно и глубоко потянул он ноздрями. - Как от опары пахнет. Вздулась, гудит, зерна просит!
Садыков покосился на чистое, горячее солнце, на прозрачный муар теплого марева над степью и перевел недовольный взгляд на директора:
- Приказ есть приказ. Зачем ломаешь? Мне еще пяток машин посмотреть надо?
- Вот утрет вам нос старший агроном, придет на Жангабыл раньше вас. Что вы тогда запоете? - зловеще спросил директор.
- Эй, змею ты мне за шиворот кинул, директор-джан! - крикнул отчаянно Садыков. - Хоп, кончал базар! Воронков, айда, передай, чтоб звонили - по машинам.
Воронков убежал. Директор сунул под мышку негнущиеся, будто из кровельного железа, шоферские перчатки и кулаком расправил усы.
- Медали и ордена одели? Надо. В бой идем. В бой за целинный урожай! - серьезно и торжественно сказал он, обводя взглядом окруживших его людей, а люди под его взглядом выпрямились, затихли, чего-то ожидая. И тогда громко, басисто, с хрипотцой шестого десятка лет директор крикнул: - Товарищи! Поздравляю с целинным походом! С трудным, тяжелым походом поздравляю! Должны мы за двое суток пройти четыреста километров. А каких километров, вы знаете. Степь-то вы хорошо знаете. И почему такая спешка, почему за двое суток, вы тоже знаете. Весна озорничает, и должны мы жать на всю железку, если хотим угнаться за ней и быть с урожаем.
Он замолчал, а люди ожидающе, доверчиво окружили его еще теснее. Ему хотелось сказать им что-нибудь хорошее, но не было хороших слов, только суровые, тяжелые слова о трудностях, о долге, и он молча улыбался. Улыбаться-то было совершенно нечему, ничего веселого не сказал он людям, а они тоже заулыбались. Хрипло, стеснительно откашливаясь, но продолжая улыбаться, директор закончил:
- Вот… у меня как будто бы все. Рейс понятен?
- Ясно!.. Понятно!.. - загудели дружно люди. А Воронков, переждав шум, сказал отчетливо:
- Задача ясна, товарищ директор!
- Тогда отправляйтесь. Курман Газизович, командуйте! - повернулся директор к Садыкову.
- Минуточку, товарищи! - остановил Воронков шевельнувшихся, шагнувших было людей и, взмахнув по-дирижерски рукой, скомандовал: - Ура!
Люди закричали "ура" весело, взволнованно. Их перебили частые, звонкие удары "вечевого колокола". Так целинники прозвали колесный барабан, подвешенный на "техничке". Частый звон означал: "Водители, по машинам!" Люди, окружавшие начальство, начали торопливо расходиться.
- Батюшки мои! Я корму-то в дорогу забыла купить! - всколыхнулась вдруг Марфа и побежала куда-то в сторону от колонны.
Корчаков захохотал, глядя ей вслед:
- Вот непутевая! С нами же автолавка идет. Вместе с Садыковым он пошел в голову колонны.
- Я долго вспоминала, на кого он похож, наш Егор Парменович, - сказала Квашнина. - Седые пушистые волосы, такие же усы, брови, как зубная щетка, и молодые глаза. Вспоминала, вспоминала и сейчас вспомнила! Вылитый Марк Твэн! Верно, похож?
- Марк Твэн? - переспросил Неуспокоев и секунду подумал. - Нет, по-моему, он похож на человека, который плотно пообедал и выпил двести. Этакий непромокаемый бодрячок!
Он нервно тер пальцами сухой и гладкий, как выточенный из кости, лоб, оглядывая колонну. Около машин царила суматоха, обязательная в последний перед отправлением момент. Тот забыл что-то, этому понадобилось перекладывать в кузове вещи, выкидывая их на землю, третий побежал кому-то что-то сказать, у всех нашлось неотложное дело, и все заметались, забегали.
- Вот теперь я верю, что пришла минута прощаться мне с Ленинградом, - сказал тихо Неуспокоев. - Прощание целинника с Ленинградом! - улыбнулся Чупров. - Исторический момент!
- Момент не исторический, но для одного из целинников, для меня, очень грустный, - серьезно и печально ответил Неуспокоев, с укором глядя на корреспондента. - Не знаю, не знаю, как я буду без Мариинки, без Эрмитажа, без Невского проспекта и невской набережной. И за "Зенит" не придется больше поболеть, - печально улыбался он.
- Вы любите Ленинград? - сочувственно спросил Борис.
- Разве можно его не любить? Господи боже мой, это такой город! "Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид!" - взволнованно прочитал Неуспокоев.
- Товарищи, так не хочется расставаться в такую минуту! - возбужденно сказала Шура. - Едемте вместе, в моей санитарке, Николай Владимирович?
- О, с удовольствием! - ласково посмотрел на Квашнину прораб. - У вас не хуже мягкого вагона.
- Остерегайтесь, Александра Карповна, пассажиров мягких вагонов. Погубят! - криво улыбнулся Борис.
- Уже чувствую, что гибну! Ладно, губите дальше несчастную девушку! - припала Шура к груди Неуспокоева, припала в шутку, но всю ее охватило при этом блаженное, томительное безволие, предвестие неизведанного, но страстно ожидаемого, чему она готова отдаться счастливо и покорно.
Неуспокоев понял и коротко, затаенно рассмеялся. Чупров резко повернулся, чтобы уйти.
- Борис Иванович, куда же вы? - остановила его Шура. - Для вас тоже место найдется.
- Для меня "тоже". - Глаза Бориса похолодели. - Спасибо, я лучше на грузовой. Воздух чище! - крикнул он, отбегая.
- Что с ним? На что он обиделся? - расстроенно спросила Шура.
- Вас надо спросить. Вы с ним старые друзья. - И, касаясь губами ее уха, почти целуя, он тихо, но драматично пропел - "И тайно, и злобно кипящая ревность пылает!.."
- Неправда! Зачем так плохо думать о нем?