- Шоферня, смывайся! Наш собственный корреспондент сюда нацелился! - шепнул он своим дружкам.
Шоферы "смылись", разойдясь по своим машинам. Шура оглянулась, увидела Чупрова и закричала обрадованно:
- Борис Иванович, здравствуйте! Идите-ка сюда!
Пряча за спину портфель, Чупров подошел к Шуре.
- Ну как, прощай любимый город? - здороваясь с ней, шутливо спросил он.
У Бориса был низкий, глуховатый басок, и говорил он, слегка оттопыривая книзу губы. Это для солидности. Он решил, что важно оттопыренные губы и при его незавидном росте придадут ему значительность и основательность.
- Прощай, любимый город!.. - вместо ответа пропела Шура, глядя на Бориса смеющимися глазами.
- А надолго ли - прощай? - тоже заулыбался Борис. - Вы только провожаете колонну или останетесь работать в совхозе?
- А вы только как корреспондент этим интересуетесь? - лукаво спросила Квашнина, покосилась на свое отражение в зеркальном темно-синем кузове автобуса и поправила шапочку.
- Не только как корреспондент, - серьезно ответил Борис, тоже посмотрел на себя в кузове машины и помрачнел.
Квашнина вздохнула:
- Ох, не знаю! Останься в совхозе, так будешь и за терапевта, и за хирурга, и за зубного, и за акушерку, пожалуй.
- И за акушерку, это обязательно, - засмеялся Борис. - А разве это плохо? Очень человеческая какая-то профессия.
- Это неплохо, а справлюсь ли? Ведь я пока еще без пяти минут врач. Всего только субординатор. Это во-первых. Значит, осенью я должна вернуться на учебу, на последний, шестой курс. А во-вторых…
Она замолчала и, улыбаясь, помахала кому-то приветственно рукой. Глаза ее стали теплыми, лучистыми и чуточку тревожными одновременно.
- А во-вторых? - спросил Борис.
- Борис Иванович, милый, есть и во-вторых, - смущенно ответила она и покраснела тонко и ало, как краснеют блондинки. Глаза ее по-прежнему следили за кем-то, находившимся за спиной Бориса.
Он оглянулся.
Слегка рисуясь, кокетливо переламываясь в талии, к ним подходил прораб Неуспокоев. Борис знал его только понаслышке, от Шуры, которая случайно познакомилась с прорабом чуть ли не в первый день его приезда из Ленинграда. Поэтому он спросил:
- Прораб совхоза, кажется?
- Да. Николай Владимирович Неуспокоев. Очень интересный человек. И странный очень! - быстро ответила Шура.
- Нравится он вам? - ревниво, косясь в сторону прораба, спросил Борис.
- Нравится, - на этот раз не сразу ответила Шура и не узнала своего голоса: в нем что-то невесело надломилось.
- Чем?
Она снова помолчала, опустив глаза и сама себя тревожно спрашивая: "Чем же?.. Чем?.."
- Непохожестью! - наконец воскликнула она, радуясь точному и искренне сказанному слову. Она снова подняла глаза на Бориса, потеплевшие и засиявшие. - Он не похож на обычных людей. Приехал на целину из Ленинграда месяц назад, один. В Облсельхозуправлении ему дали направление в один из новых совхозов, основанных еще в прошлом году. Он отказался. Предложили другой такой же совхоз. Он опять отказался. Такой странный человек! - оживлялась счастливо Шура с каждым сказанным словом. - Его спрашивают: "Чего вы копаетесь? Что вам нужно?" А он отвечает: "Мне нужно самое трудное. Ищу, где будет особенно трудно!" И выбрал Жангабыльский совхоз. Вы что-нибудь понимаете, Борис Иванович? У Жангабыла впереди такие трудности! А в прошлогодних совхозах, вы же знаете, самое трудное уже позади, там уже нормальная жизнь налаживается. Непонятный человек! Но очень интересный. Познакомить?
- Так и так знакомиться придется, - пожал плечами Борис, с любопытством глядя на подходившего Неуспокоева. И ему прораб понравился.
Но он и не мог не нравиться, с лицом, сразу запоминающимся, умным, чуть насмешливым и тонким, словно прочерченным острым карандашом. Узенькие подбритые усики, похожие на летящую птичку, как рисуют ее дети, не портили лица, не делали его слащавым и фатоватым, а, наоборот, придавали ему энергичную, мужскую красоту. В модном пальто, похожем на теплый большой халат не по росту, черном берете, черных же лайковых перчатках и не с прозаичным деловым портфелем, а с изящным заграничным несессером, он среди добротно, но неуклюже одетых целинников вылеплялся элегантностью, но не резкой, а скромной и опрятной. И странно, его городского изящества не портили даже грубые, высокие, до колен, резиновые рабочие сапоги.
- Узнал от директора, что вы прибыли в наш караван, и бросился вас искать! - подойдя, сказал он Квашниной, и на Бориса пахнуло какими-то дорогими, вкрадчивыми духами.
Низкий рокочущий голос Неуспокоева все же нельзя было назвать баритоном, мужественным и твердым. Скорее это был, как говорится, баритончик, мягкие, сочные переливы которого так нравятся женщинам, да и у мужчин возникает уважение к такому интеллигентному голосу.
Он взял руку Шуры и красиво, уверенно поцеловал в запястье, отвернув ее перчатку. Квашнина чуть смутилась от этого смелого поцелуя и, положив руки на плечи Бориса и прораба, шутливо подтолкнула их друг к другу:
- Знакомьтесь, товарищи попутчики. Прораб снял перчатку и, протягивая Борису руку, окинул его затаенно-внимательным взглядом.
- Инженер Неуспокоев. Очень приятно. Но… с кем имею честь?
- Чупров. Корреспондент, - ответил Борис. Рука у прораба была сухая, крепкая. Не выпуская руки Бориса, продолжая пожимать ее, он сказал, дружески улыбаясь:
- Читал - ваш очерк. "Беспокойные сердца", так, кажется, он называется? Хорошо написан! Не с огоньком даже, а прямо-таки пламенно! Боевой энтузиазм, жажда подвига, хорошее беспокойство в сердцах! Все как полагается. А неужели вы верите, что все это есть, ну хотя бы вон в том товарище, что и булку жует как по обязанности, - кивнул прораб на паренька под фикусом.
Шура засмеялась, взглянув на лениво жевавшего парня. Чувствуя, что первые слова, которые он скажет, дадут тон их будущим отношениям, Борис тоже улыбнулся и ответил весело, без обиды:
- О ком же я писал? Я не выдумал этих людей.
- Вы писали о самом себе, - посмотрел прораб на Бориса прямо, дружелюбно, но в то же время как-то не подпуская его к себе. - О своем беспокойном сердце вы писали. И боевой энтузиазм, и жажда подвига - все это ваше собственное.
- Спасибо, но… - покраснел Борис, удивляясь и злясь, откуда этот черт узнал, что он действительно писал о своих чувствах? Но тотчас все в нем запротестовало и он сказал тихо, но сильно и с подкупающей искренностью: - Я верю и в этого жующего парня. Человеку, совести его нужны, именно нужны, даже необходимы благородные, высокие поступки! Должна же существовать вера в человека?
- Вера в человека должна быть, но и сомнение в человеке - тоже вещь весьма полезная. - возразил Неуспокоев, и вдруг в глазах его мелькнуло, озорство. - Ваш брат, газетчики, настоящие гудошники Скула и Брошка! Умеете вы вовремя ударить в колокола: "Радость нам! Радость нам!.." - пропел он из "Князя Игоря" и сразу же улыбнулся дружески, просительно. - Борис Иванович, голубчик, не обижайтесь на мои глупые слова. Глупо сказал, признаюсь. Да ну же! Улыбнитесь, ну?
- Я и не обижаюсь, - улыбнулся Борис, но на душе стало нехорошо, неудобно.
А прораб, не дожидаясь ответа Чупрова, повернулся уже к Квашниной:
- Итак, едем в азиатские дебри? Жангабыл - это звучит уже экзотикой. По дороге сюда меня усиленно оставляли - работать в Перми и Вятке. Но я сказал: "Нет! Только Азия! Мои масштабы только в Азии!"
- Николай Владимирович, объясните ради бога, что погнало вас из Ленинграда сюда, в Азию? - спросила серьезно Шура.
Неуспокоев помолчал, сунув руки в карманы и глядя задумчиво в небо. Потом улыбнулся Шуре и тихо пропел:
Что ищет он в краю далеком,
Что кинул он в краю родном?..
Что погнало меня в Азию? - продолжал он улыбаться Квашниной. - А вы разве не знаете, что специалисты, приехавшие сюда из центра, получают десять процентов надбавки к зарплате. За Азию! Приехал на "ловлю денег и чинов"! Не поправляйте, Борис Иванович, знаю, что переврал строку.
- О господи! - с комическим испугом воскликнула Квашнина и замахала руками. - Выдумщик! Сам на себя выдумывает!
- Шучу, шучу, конечно! - поймал ее руки Неуспокоев и, не выпуская их, сказал - Рубль, правда, основной двигатель прогресса, но "кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо". Сделать крутой поворот, сломать накатанную, привычную жизнь, и ради чего, ради рубля? Можно ли после этого уважать себя? А потерял самоуважение - конец!
- Вы комсомолец? Приехали по комсомольской путевке? - спросил Борис.
- Последний год в комсомоле. Подал уже заявление в партию. Целина покажет, достоин ли я этой высокой чести. По комсомольской путевке, говорите? А зачем она мне? - искренне удивился Неуспокоев.
Глядя на прораба, снова розовея, Шура сказала горячо, но как-то не слишком убежденно:
- Николай Владимирович приехал сюда по велению сердца! Мне это ясно!
- По ве-ле-нию серд-ца! - с иронией проскандировал прораб. - Модные слова! А я терпеть не могу жить по моде. И ненадежная штука - сердце. Голова - это другое дело! Целину необходимо поднять, я понял это до конца, я буквально осязаю эту необходимость, - пошевелил он пальцами. - От этого очень хорошо будет всем нам. Я приехал по велению ума!
- Делать самое трудное? Искать, где будет особенно трудно? Так, кажется?
В вопросе девушки звучали и просьба и требование уверить ее в этих мыслях. И глаза ее благодарно и доверчиво распахнулись, когда прораб ответил серьезно и просто:
- Вот это верно: делать самое трудное. Собираюсь работать так, что кости будут трещать.