- Внимание! Внимание! Товарищи целинники, разбивайтесь на три бригады. Одна землекопная, две дрягилей! Бригадиры: Крохалев-младший, Грушин, Полупанов! А вое плотники и столяры к старому Крохалеву. Даю на это пятнадцать минут. Потом проверю! Передавай дальше по цепи!
- Ну и голосок! - засмеялся кто-то невидимый. - Динамик!
- Куда-а! - ответили восхищенно в толпе. - Как из пушки садит!
Егор Парменович поперхнулся и сердито сплюнул:
- Шуточки чертям! А что смешного? Голосовая связь, как в рукопашном бою!..
И, как перед боем, перед решающей атакой, закипело вокруг общее движение, перестройка боевых частей. Сначала это была как будто бы суета и бестолочь. Где-то закричали: "Комсомол, вперед!" В другом месте тоже закричали: "Ленинградцы, сюда!" А в третьем месте Грушин крикнул: "Коммунисты, ко мне!" Люди бежали друг другу навстречу, сталкивались, останавливались, внимательно всматриваясь друг в друга, снова разбегались и, наконец, как солдаты, с хода примыкающие к построившейся уже роте, замирали на месте. Так родились бригады. Запоздало крикнул свежий, полный здоровья голос: "А больные как?" Ему ответили с хохотом: "Кто умер, тому бюллетень, остальные на работу!" Затем звякнули, как разбираемое оружие, лопаты, кирки, ломы, сразу где-то хекнули, вонзая в землю лопату, кто-то пронес, пыхтя, к промоине первый камень, и вскипела, зазвенела работа дружная, жадная, может быть излишне шумная, потому что молодежь бросилась в работу, как всегда, с криком и смехом.
Водоворот работы закрутил и Бориса. Его потащил кто-то за рукав, крича над ухом: "Давай со мной!.. Я носилки достал!" Схватив неотесанные, занозистые ручки носилок, Борис побежал вверх на гору, где работали землекопы.
Вскоре он потерял всякое ощущение времени. Не поймешь, в какой несчитанный раз он бежит с пустыми носилками в гору, а оттуда, пошатываясь от тяжести, идет к промоине. Дорога от земляного карьера до промоины освещалась фарами машин. Здесь, как в светлом коридоре, было место встреч, окликов, шуток, и Борис встретил здесь много знакомых.
Протащили носилки Джумаш и толстячок с мраморным румянцем, а за ними четким солдатским шагом прошли Бармаш и шофер с крупными рябинами. Продавщица автолавки, стимулировавшая целинников рулетом, шла с мешком земли за спиной, оглядываясь деловито то вправо, то влево, будто в коридоре ОРСа отыскивала нужный кабинет. На обратном пути встретились, в паре, высокий ленинградец Левка Сычев и Галя Преснышева. "Мужичок с ноготок" тащил сразу две тяжести: в руках носилки и огромные валенки на ногах. Шедшие сзади ребята "заводили" Сычева: "Лева, не мучь ребенка, возьми ее на ручки!" А увидев Бориса, закричали: "Товарищ корреспондент, отметьте в газетке Левку Сычева, комсомольца, тридцать шестого года рождения, уроженца города Ленинграда, специальность - шагающий экскаватор!" Левка молчал и дергал шеей в грязном бинте, будто в него пуляли снежками. Старшая Крохалева, в паре с девушкой, пронесла землю в своей бельевой корзине. Досталось и ей от острых языков: "Зять на теще капусту возил! Эх, и подлец Илюшка Воронков! Заставил тещу работать!" Крохалева улыбалась в ответ мягко и добро: "Ничего, сыночки, я хоть и слабая, а вытяжная. У меня спина без хрусту". Мефодин, с размякшей, прилипшей ко лбу челкой, буквально тащил за собой напарника, Сашку-спеца, покрикивая: "Давай, давай, жоржик! Пяток подписей тебе обеспечу!" Сгибаясь в коленях под тяжестью носилок с камнями, Сашка кряхтел: "Даю, даю! Прикинь еще пяток, работа аккордная!"
На горе, в земляном и каменном карьерах, горели огромные костры. Здесь Борис столкнулся с Воронковым и Антониной. "Вот это жизнь! Это, да!" - закричал Илья Борису. Цыганские его белки под лунным светом стали совсем синими. И вдруг, всегда подтянутый, всегда суховатый, вчерашний сержант засвистел по-разбойничьи: "Люблю всякую кутерьму! От тишины у меня скулы сводит!" Антонина, подпоясанная по модному пальто свернутым в жгут полотенцем, глядя на него, горестно-счастливо вздыхала: "Ох, и тяжко же мне будет с тобой, Илюшка! Ох, тяжко, чую. Да ладно уж…"
Удивила Бориса встреча с Кожагулом и старым учителем. Согнувшись в перебитой пояснице так, что отставала пола чапана, в другой поле Кожагул тащил землю. Галим Нуржанович нес на спине мешок с землей, лихо сдвинув на затылок горьковскую шляпу, по-молодому расстегнув старенькое пальтецо. Но было в его неподвижных, напряженных глазах мучительное желание снять на минуту мешок со спины и потереть грудь против сердца. "У него же коронарная недостаточность. Ему нельзя таскать тяжелое!.." - остановился Борис и опустил носилки. Но кто-то толкнул его в спину и не извинился, а выругался: "Не путайся, черт, под ногами!" И Борис снова схватил носилки и побежал в слепящий, колючий свет фар, в острые запахи разрытой земли и горячего человеческого пота, в лязг лопат, в людские крики, в стук топоров и буханье трамбовок, в работу - единую властительницу весенней ночи.
Передышку делали все разом, по команде бригадиров. И объявлялась она в самую последнюю минуту иссякающего терпения. Когда заволакивало уже глаза, ломило оттянутые носилками плечи, немели руки, особенно пальцы, когда смолкали шутки и смех в светлом коридоре и не хватало сил даже на разговор, тогда и раздавались крики бригадиров: "Перекур с дремотой!.. Десятиминуточка!.."
Оставив напарника стеречь носилки, Борис пошел в колонну. Он уверял себя, что идет за папиросами, забытыми в портфеле, но глаза его искали желтые квадраты освещенных окон автобуса. Колонна была темна и безлюдна, нигде ни голоса, ни шума шагов, и Борис радостно вздрогнул, увидев белевшее при луне женское лицо. Он подошел ближе и узнал Марфу, сидевшую на подножке машины.
- Опять в роли Марфы-посадницы? Опять на охране фондов? - разочарованно пошутил Борис.
Марфа не ответила, подозрительно шмыгнув носом.
- Офелия, ты плачешь? - подсел к ней удивленный Борис.
Она стыдливо отвернулась и сказала сердито:
- Фонды комсомольцы с наганом охраняют, знаете ведь. - И, взрыднув, она вытянула литые, могучие руки. - Разве не пригодились бы? Все работают, а я сижу, как совсем бессовестная!
- А почему же вы сидите?
- Опять все потому же! - выставила она ногу в громадном сапожище. - Не дают мне ходу, чертовы двигалы с Медного Всадника!
- Позвольте, а сапоги Илюшечки?
- Вернула ему, поскольку он с Тонькой-парикмахершей любовь закрутил на полную катушку. Я думала, он серьезный, а он пустышка!
- Прощай, значит, легкая походочка, - улыбнулся ядовито Борис.
Марфа фыркнула в ладонь и захохотала густо, сочно, от всего своего переизбытка душевного и телесного здоровья:
- А я, дура, думала на веники его обломать! Ошибку я сделала, что полюбила весной. Весной все парни хороши. Влюбляться надо осенью, в грязь и слякоть, когда никто не мил.
И без всяких пауз ее смех перешел во всхлипывания:
- Босиком, что ли, пойти на работу? Там много еще работы?
- На вас хватит. А зачем босиком? Обменяйте у завхоза на меньший размер.
- Думаете, не пробовала? Задается, бюрократина! У меня, говорит, новые, а твои бе-у!
- Что такое - бе-у?
- Бывшие в употреблении!
- Вон оно что. Тогда положение ваше безвыходное… Стойте! Ведь некоторая способность к передвижению у вас все же есть? Ну, скажем, как у шагающего экскаватора? Так двигайте на промоину! Там трамбовщики нужны. Работа, требующая усидчивости, вернее - устойчивости.
- Ой, спасибо вам! - обрадованно вскочила Марфа, вытирая ладонью нос и глаза. - А самой то, дуре, и в голову не пришло. Ну, я тронулась тогда!..
По дороге зашмыгали, удаляясь, ее тяжелые, неловкие шаги.
За папиросами Борис уже не пошел, а повернул обратно, к промоине. Ни носилок, ни напарника он не нашел там, где оставил их. Здесь отдыхала, лежа на земле врастяжку, раскинув руки, Лида Глебова.
- Что, деваха здоровенная, "болят мои рученьки со работушки"? - спросил Борис, чувствуя, как и его руки заныли в сгибах.
- И вовсе нет, - медленно приподнялась девушка. - А вы Кольку ищете, напарника? Он побежал на пляску смотреть.
Плясали на дороге, освещенной фарами. Плясал, собственно, один Зубков. Дорвался наконец Серега до пляски! Но как он плясал! У него плясали не только ноги, плясали и руки, то отчаянно заломленные над головой, то раскинутые и колыхавшиеся, как крылья летящей птицы, плясали извивавшийся корпус, дергавшиеся плечи, лихо откинутая голова, веселые, подмигивающие глаза и смеющиеся губы. Не довольствуясь поворотами, кружениями, выкаблучиваниями, он в самые неожиданные моменты бил ладонями в землю, по коленям и по голенищам сапог. И, казалось, не голосистый баян, а сам Сергей вел, рассыпал звонкий, разымчивый плясовой мотив. Пальцы баяниста с веселой яростью рвали лады, едва поспевая за плясуном, а за спиной баяниста стоял Сашка-спец и, наклонясь к его уху, гудел уныло:
- Неужели не подпишешь? Человек ты или нет?
- Отойди! Не видишь - занят? - тряс головой баянист, словно над ухом его жужжала надоедливая муха.
- Да будь ты человеком, - ныл Сашка.
- Ребята, чего стоите? Подхватывайте инициативу! - кричал Сергей, вертясь на каблуке.
- Подхватывают, что падает! А ты крепко на ногах стоишь! - отвечали со смехом ребята.
И все же один, рябой водитель, не выдержал:
- И-эх, жги, жги-и! - завизжал он, вылетая к Сергею, и затопал вокруг него, неумело, но старательно вбивая каблуки в землю.
- Стой! Подожди, друг, не топай! - сказал вдруг тревожно Сергей и замер, прислушиваясь.
Где-то далеко кричали Грушин и Полупанов: "Кончай курить!.. Начали упряжечку!.."
Ребята поспешно разошлись. Своего напарника Борис не нашел и здесь и, махнув рукой, пошел на промоину.