И без того бледное лицо Бориса стало еще бледнее, в глазах мелькнул злой огонек; он шагнул к Евлампию, хотел что-то сказать, но тот повернулся уже широкой спиной к молящимся и лицом к образам, размашисто закрестился и запел густым голосом:
- Бла-го-сло-вен гос-подь бо-о-ог на-а-аш…
И вслед за ним закрестились, зашелестели губами старцы и трудники:
- Благословен господь бог… Благословен господь… благословен…
В это утро одноглазый дьяк Кузьма пел и кадил ладаном особенно усердно, а ново-салаирские старцы и трудники долго молились и подпевали своему наставнику - уставщику.
Только после того, как забрезжил в окнах рассвет, все трудники, во главе с Евлампием, пошли в трапезную и сели за общие столы завтракать.
Трудник Борис опять неделю молчал, безропотно делая все, что заставлял его делать Кузьма Кривой. И опять в воскресный день, выпросив у Кузьмы лишнюю чашку ханжи, он захмелел и во хмелю снова ломился в келью Евлампия, бранил его и в чем-то изобличал словами малопонятными.
Сначала среди обитателей скита, а затем по таежным заимкам и по землянкам звероловов слух пошел, будто появился в ново-салаирском скиту новый угодник - отец Борис, оспаривающий веру отца Евлампия и посягающий на его власть.
Все больше в скиту стали люди поговаривать, что между Евлампием и Борисом идет затаенная борьба.
Евлампий громил трезвого Бориса перед старцами и трудниками за его богохульные речи и за неуважение к уставу обители.
Длинноволосый и бледнолицый с похмелья Борис либо отмалчивался, либо коротко ронял одно слово:
- Извиняюсь…
Но лишь наступал день праздника, он снова напивался и снова ругал Евлампия, называя его обманщиком и мракобесом.
По праздникам Евлампий отсиживался в келье. А в будни бегал по скитским работам с налитыми кровью глазами и, срывая на трудниках бессильную злобу, хлестал их кулаками по чему попало.
Трепетали в эти дни трудники перед гневом отца Евлампия. Покорно сносили его побои. Прятались от него. Ждали большой беды.
Петровна ночью на полатях испуганно шептала на ухо Степану:
- Страшно мне, Степа, перед старцем Евлампием…
Степан утешал ее:
- Что страшно-то? Не зверь он…
Пощупав рукоятку ножа в изголовье, Степан многозначительно добавил:
- В случае чего, крикни… угомоню его сразу… на смерть!
Глава 24
Не проработала Петровна в скиту и трех недель, как пришло ей время рожать. Ночью почувствовала она знакомую боль в животе. Разбудила Степана и стряпуху Матрену. Ушла с Матреной в скитскую баню, что стояла на обрыве над самой рекой. А на восходе солнца родила дочку.
В полдень морозный и солнечный пришел Степан с рыбалки прямо в баню и, взглянул на полок, где лежала Петровна, остановился у порога удивленный: видел, что яркие лучи солнца, проникавшие через замороженное окно, падали прямо на полок, на побледневшее лицо с большими черными глазами, а на лице и в глазах жены была такая большая радость, какой давно уже не видел Степан.
Петровна смотрела на него с улыбкой, радостно манила рукой и тихо говорила:
- Иди-ка сюда… иди, Степа, посмотри…
Степан шагнул к полку и полез кверху.
Трясущимися руками открыла Петровна лицо и головку новорожденной девочки; смотрела то на Степановы длинные и белые кудри, спускающиеся из-под шапки на плечи, то на белокурую розовую девочку, тихо сопевшую в пеленках, и говорила радостно:
- Вот, Степа… долго я протаптывала тропу к своему счастью и протоптала!.. Смотри-ка!
Тихонько освобождала из пеленок белые и мелкие кудряшки на голове ребенка и повторяла:
- Смотри-ка!.. Смотри!..
Посмотрел Степан на девочку и удивленно хлопнул руками по коленям:
- Скажи на милость… Будто ягненок курчавый!
- И глаза голубые! - радостно говорила Петровна. - Как у тебя.
Только теперь узнала Петровна, чего не хватало ей, когда родился Демушка. Только теперь поняла, что, может быть, и его, греховного, незаконнорожденного, полюбила бы, если бы похож он был на Степана.
С радостью кормила она новорожденную грудью, с веселым воркованием пеленала и обчищала белоголовую и спокойную девочку, чувствовала, что после родов быстро прибывают ее силы. Даже про грех свой стала забывать.
Через три дня Петровна вышла из бани на кухню - словно в другой мир попала, словно подменили за три дня тайгу и людей; какими-то особо веселыми казались теперь таежные великаны-сосны, ели, кедры и лиственницы, окружавшие скитские дворы и избы.
При встречах на дворе со старцами и трудниками Петровне казалось, что на ее приветливое "здравствуйте" все они отвечали какими-то особыми, хорошими улыбками и радостным поздравлением:
- Господь во спасенье, Петровна!..
- С новорожденной тебя, Петровна!..
Захлебываясь радостью, она отвечала:
- Спасибо, батюшка… Спасибо, братец…
И не знала, куда девать вспыхивающее румянцем лицо.
Смотрел Степан на перемену в жене и про себя тоже радовался:
"Может быть, очухается баба… Извелась ведь вся". Примечал, как она - крепкая и раскрасневшаяся от мороза - металась по двору, на речку, а от речки на кухню, и вздыхал:
"Эх… на кого чертомелит?.. К земле бы нам теперь…"
А Петровна, позабыв свои тридцать пять лет, весь пост не разгибала спины в скитской работе и нянчилась с белокурой и здоровой девочкой, словно молодайка двадцатилетняя. Про Демушку совсем почти позабыла. С ним больше Степан занимался.
Молчаливый и кроткий Демушка больше на дворе терся: днем убегал за отцом на реку, к рыбакам, а вечерами либо около отца сидел, либо в келье у слепых старцев и стариц - помогал им пряжу разматывать.
Глава 25
Разбушевалась над Васьюганьем непогодь. Больше недели метался по тайге ветер, раскачивал и хлестал друг о друга деревья, с посвистом носился над болотами таежными, стонал и завывал вокруг заимок и скитских дворов; с неба сплошной стеной валился снег, разносимый ветром по тайге и по болотам. Под тяжелым напором бури то и дело с треском глухо падали на землю великаны-деревья.
Но в скиту не считались с погодой, и в последнюю неделю рождественского поста суетливо готовились к празднику.
С заимок пришли три бабы. Вместе с Петровной и Матреной мыли и прибирали они трапезную и кельи, пекли пироги, перебирали скитские засолы.
Евлампий, вместе с дьяком Кузьмой и рыжим трудником Фалалеем, три дня торчал - с утра до вечера - в амбарах и кладовых. Он самолично проверял запасы приготовленных к празднику городских товаров, разведенного спирта, ханжи самогонной, пороха, дроби, посуды, чашек деревянных и фарфоровых, жбанов. А два трудника, под наблюдением Кузьмы, всю неделю варили в бане брагу - две бочки наварили. Когда все было проверено и подсчитано, Евлампий облегченно вздохнул и, еще раз оглядывая запасы скитского добра, спрашивал Кузьму;
- Ну, как думаешь, Кузьма: хватит?
- Хватит, - отвечал Кузьма, наводя на старца свой единственный и на этот раз совершенно спокойный серый глаз.
- Не обмишулимся?
- Нет.
- С посудой-то обойдемся?..
- Обойдемся. Даже вполне.
- Как думаешь, сколько нынче будет приезжих?
- Глядя по погоде… Я так думаю: ныне не больше тридцати пяти - сорока человек приедет.
- А если человек полета нагрянет? Да своих скитских посчитать?
- Все равно хватит. - Кузьма перечислял припасенную посуду, по-прежнему уставившись своим серо-красноватым глазом на старца и загибая на руке пальцы:
- Ты смотри, отец: чашек фарфоровых сорок? Сорок. Деревянных чашек двадцать? Двадцать. Жбанов - двадцать, туезов - десять, бутылок - пятнадцать да черепков там разных с десяток… Посуды на сто человек хватит, не беспокойся.
- Ну смотри, - говорил Евлампий и, уже уходя в свою келью, на ходу бросал: - Ты будешь в ответе…