Глава 23
Появился в скиту странный человек. Пришел он с дальних заимок. На вид ему было лет тридцать, и по одежде похож он был на скупщика пушнины. На нем был городской костюм, поверх которого надет был алтайский полушубок с серой оторочкой и белые валенки с красными крапинками. Но по обличью и по разговору сразу можно было узнать в нем человека из образованных. Лицо у него было продолговатое и розовое, обрамленное светло-русой небольшой бородкой и усиками. В голубых глазах его светилась не то усталость, не то печаль. На голове носил он оленью шапку с выхухолевыми наушниками и с такой же оторочкой, из-под шапки на плечи падали длинные светло-русые вьющиеся волосы. И руки были у него нерабочие - длинные, сухие и бледные.
Пришел он в скит на лыжах, после обеда, и, разузнав от трудников, где помещался старец Евлампий, прошел прямо к нему в келью и просидел там до ужина.
О чем был разговор у них с Евлампием - никто не знал. Матрена, носившая в келью хлеб и грибы соленые, рассказала кое-что Петровне под большим секретом:
- Видать, оба, - говорила она, - и отец Евлампий и гость, давно знакомые… Сидели за столом и все спорили. Прибывший-то человек, видать, горячий. Ох, и шумел он! А отец Евлампий сначала посмеивался над ним и говорил ему: "Ты, брат, не шуми… Говори толком: куда тебе надобно? Придет время - доставим… А в обители без бога и без молитв невозможно. Ты, говорит, вон какую образованность в голове имеешь! Не нам чета… Значит, надо потрудиться и помолиться. Возьми-ка, говорит, книги наши староверческие, да почитай их трудникам, да потолкуй с ними…" Ну, прибывший-то и говорит: "Ты знаешь, Евлампий, я ни книг ваших, ни богов ваших не признаю!.. Дескать, молился и буду молиться своему богу… А кто мой бог, ты, говорит, тоже знаешь".
Покрутив головой, Матрена засмеялась:
- Чудной он какой-то, приезжий-то… "Мой бог, говорит, все люди, весь мир". А отец Евлампий ему: "Ну вот, когда ты выпорхнешь отсюда и в свой монастырь попадешь, тогда и молись своему богу…" Потом и отец Евлампий рассердился: "Ты, говорит, запомни, что здесь урман-тайга и святая обитель, а я, говорит, здесь над всеми голова!.. Я и законы устанавливаю". Приезжий смеется: "Вместе, говорит, мы с тобой в Сибирь шли! А что у тебя тут за обитель - надо еще посмотреть…" А отец Евлампий свое твердит: "Ты говорит, смирись, и тогда, говорит, будешь доставлен… куда тебе надобно…" А дальше уж не знаю, что у них было - выгнал меня отец Евлампий. За дверью я слышала только его последние слова: "А ты, говорит, хоть для виду становись на молитву…"
После ужина Евлампий велел Кузьме Кривому поселить вновь прибывшего трудника Бориса в общую келью.
Неделю прожил Борис в скиту, ничем не выделяясь. Был он неразговорчив и выполнял все, что задавал ему дьяк Кузьма: чистил двор, пилил дрова, топил в кельях печи: Только к амбарам и кладовым не допускал его Кузьма. По утрам, в обед и вечером вместе со всеми старцами и трудниками Борис ходил в молельню и становился на колени, но, к удивлению всех, не крестился и не пел. В субботу попарился в бане. А в воскресенье утром выпросил у Кузьмы две чашки ханжи, выпил залпом натощак и сильно захмелел. Не пошел на утреннюю трапезу и, оставшись в келье один, долго плакал. А когда пришли с трапезы трудники, заплаканный Борис накинул на себя полушубок и шапку и, пошатываясь, вышел во двор.
Во дворе он ходил, пошатываясь, взад-вперед и выкрикивал ругательства, перемешанные с малопонятными для жителей скита словами.
- Мерзавцы!.. Душители духа!.. Мракобесы! - кричал он, грозясь кулаками через бревенчатый забор куда-то вдаль, в тайгу. - Запомните, подлецы: придет время… и настанет суд… и будет кара… и будет возмездие! Слезы и кровь замученных поколений опрокинутся на вас огненной рекой… Земля выплюнет не только вас, но и ваших предков… Время испепелит самое воспоминание о вас…
И снова летели в тайгу ругательства.
Потом пошел Борис, пошатываясь, к келье старца Евлампия. Рванул дверь и с бранью ввалился в келью. Но не прошло и минуты, как дверь снова распахнулась. Огромный, долговолосый и плечистый Евлампий вынес Бориса, точно щенка, держа одной рукой за воротник полушубка, и швырнул в снег.
Оставив барахтающегося Бориса на дворе, он ушел обратно в келью и закрючил за собой дверь.
А раскрасневшийся. Борис поднялся на ноги, снова кинулся к двери и застучал в нее кулаками, крича:
- А-а!.. Вот как!.. И ты с ними, Евлампий?.. Мракобес!.. Отвори!.. А-а!.. Боишься?.. Правды моей боишься?.. Черные дела свои прячешь?.. Евлампий!..
Долго хлестал Борис кулаками в дверь и долго кричал:
- Евлампий!.. Мракобес!.. Отвори!..
Евлампий не откликался.
Пришел Степан.
Он взял Бориса за рукав и повел в кухню, уговаривая его:
- Пойдем, брат, на кухню… Там все обскажешь… Не надо ломиться в дверь… Зря это… Пойдем, друг… пойдем…
Повинуясь его ласковому голосу и слабо сопротивляясь, Борис пошел за Степаном, бормоча на ходу:
- Ага… боится!.. Правды моей боится… да, да! Но я открою правду! Я обнажу лицо этого лицемера… Обнажу и разоблачу!
Так с бормотанием и в кухню ввалился.
Степан раздел его и усадил на лавку за стол.
Борис покачивался и пьяным заплетающимся языком выкрикивал:
- Да, да!.. Я открою людям глаза!.. Я покажу истину!.. Да, истину!.. Ибо что есть истина? Человек, критически мыслящая личность - вот истина!
Он повернул к Степану свое розовое и пьяное лицо и, глядя на него мутными голубыми глазами, продолжал выкрикивать:
- Человек - это я, ты, природа, весь мир!.. Понимаешь? Критически мыслящая личность - это прекрасное вместилище вселенной, мироздания!.. Да, да… мироздания!..
Ненадолго он умолк и, склонив голову на грудь, уставился глазами в пол; затем снова поднял голову и, зачесывая пальцами свои волнистые длинные волосы от лба к затылку, обратился к Степану:
- Брат Степан!.. Понимаешь ли ты, что такое человек?.. А?.. Понимаешь?..
Степан почти ничего не мог понять из путаных речей Бориса, но все же, посмеиваясь, ответил ему:
- Как не понять… Известное дело: человек - он и есть человек.
- Вот! - воскликнул Борис, и пьяные глаза его вдруг загорелись злобой; он стукнул кулаком по столу и закричал: - Царские слуги и мракобесы сковали человека цепями!.. Они распяли истину!.. Понимаешь, брат Степан!.. Истину распяли!.. Евлашка заодно с ними. Он такой же кровосос, обманщик и поработитель народного духа!.. Н-но… брат Степан… верь мне… придет время… и мы свергнем иго царей, жандармов и князей церкви!.. Мы - герои!.. Понимаешь?.. Мы вырвем землю из рук палачей!.. И тогда царство божие будет не на небе… а на земле!.. Степан!.. Ты понимаешь: за землю и волю!.. А?.. Понимаешь?.. За землю и волю! - И, отчаянно замотав головой, он опять стукнул кулаком по столу. - Эх!..
- Понимаю, - ответил Степан, все так же посмеиваясь и покачивая головой в знак согласия. - Чего тут не понимать? Вестимо, царство божие тут и есть: потому здесь… святая обитель… земли сколько хочешь… и начальства никакого… кроме отца Евлампия… Ну, только он, Евлампий-то, ничего… терпеть можно…
Борис поднял вихрастую голову, уставился на Степана остановившимися глазами и долго смотрел на него молча. Потом тихо спросил:
- А ты понимаешь, что такое категорический императив? Что такое критически мыслящая личность? П-пон-нимаешь?
- И это понятно, - ответил Степан. - Разные бывают люди, значит, и разные у них личности… К примеру взять нашу Матрену… У ней личность-то вон какая: корявая, как терка!.. А вот про вашу личность можно сразу сказать, что вы человек из благородных.
- Н-ни черта ты не понимаешь… - перебил его Борис и с барским высокомерием продолжал: - Потому что ты… раб!.. Прислужник!.. Хам!.. Холоп!.. Да, да, да!.. Хам и холоп!.. Прислужник палачей!.. Да…
Степан по-прежнему улыбался и беззлобно говорил:
- Знамо, прислужник… А как же!.. По уставу обители… Как все…
По-прежнему не понимая как следует речей трудника Бориса, Степан знал, что пьяному человеку надо выговориться и надо дать ему высказать все, что наболело у него на душе, и потому сидел около Бориса, приветливо улыбаясь и поддакивая ему.
И Петровна вслушивалась в речи Бориса. Но поняла она пока только одно: противоуставно и богохульно говорит он.
Страх охватил Петровну, когда заговорил Борис о царе. Знала, что здесь, в тайге, нет царских слуг и доносителей. Но с детства приучили люди думать о царе, как о боге земном.
А Борис раскачивался над столом и все говорил и говорил: о насилии человека над человеком, о свободе человеческого духа, о критически мыслящей личности, о земле и о воле народной.
Наговорившись вдоволь, он склонил голову на стол, немного побормотал и уснул.
А на другой день, когда собрались в молельню старцы и трудники и встали на молитву, Евлампий грозно обратился к Борису:
- Борис!.. Брат мой во Христе!.. За что паскудил меня вчера у моей кельи?.. Зачем мешал мне лицезреть господа Иисуса Христа и ангелов его?.! Почему отверз уста свои богохульные и изрыгал хулу на обитель святую… и на пастырей стада господня?! Кайся, хулитель окаянный!.. Кайся, Борис, при всей братии.
В молельне было тихо, сумрачно. Одиноко колебались огоньки трех восковых свечей перед киотами. Пахло ладаном и потными телами людей. Старцы и трудники молча смотрели вниз, на половицы.
Склонив на грудь длинноволосую голову, бледный Борис тоже молчал.
А Евлампий гремел в его сторону:
- Слышь, Борис?.. Слышь, богохульник?.. Кайся!..
Борис чуть слышно вымолвил:
- Извини… Прошу прощения…
- То-то, - торжествующе произнес Евлампий и торопливо повернулся к трудникам: - Братие!.. Помолимся за грехи кающегося брата Бориса…