Теперь повалился в ноги старухе Степан, приговаривая:
- Благослови, матушка…
Шамкая молитвы ввалившимся беззубым ртом, старица перекрестила его и потянула к себе за рукав, усаживая рядом на лавку; поглаживая шершавой рукой по длинным кудрям Степана, спросила:
- Не штрижешь?..
- Нет, матушка, - ответил Степан. - Некогда этим делом заниматься… стрижкой-то…
Старуха склонила набок голову, отвернула темненький платок от уха и сказала Степану:
- Кричи громче… Не слышу.
Степан крикнул ей в самое ухо:
- Не занимаюсь стрижкой… Некогда… Все больше ходим по святым местам.
Старуха трясла головой и шамкала:
- И когда время будет… не штриги… не ублажай еретиков… не потешай шатану…
Подумав и пожевав губами, она спросила Степана:
- Отколь пришли?
- Везде побывали, мать, - уклончиво ответил Степан.
Старуха опять помолчала. Еще раз подумала. Потом вдруг затрясла головой и спросила дрожащим шепотом:
- Катька-то… шука-то… жива?
Степан не понимал, о ком речь ведет старица, о какой Катьке? Хлопал глазами и молчал.
А старуха злобно шипела, допытываясь:
- Не жнаешь? Аль шкрываешь?.. Жива или подохла штарая-то шука… чарича-то… Катька-то?.. Кто на прештоле-то антрихриштовом шидит теперь?
Понял наконец Степан, что допрашивает его старица о том, кто сейчас сидит на царском престоле, какой царь?
Крикнул ей в ухо:
- На престоле теперь сидит Лександра Третий…
- Подохла, жначит, Катька-то?
Степан молчал.
- Штоб ей ни дна, ни покрышки, - злобно зашамкала и закрестилась старуха, тряся головой. - Наштрадались мы иж-жа нее, иж-жа пошкуды… Не к ночи будь помянута, подлая… Кобелю твоему подарила наш, шука гулящая!.. Вшю деревню подарила!.. Да… Жначит, подохла, говоришь? Туда ей и дорога… Шпаши мя и помилуй, жаштупнича… Погоди ужо, пошкуда… вштретимшя там, на том швете… обшкажу вше про тебя вшедержателю… Гошподи, шпаши мя и помилуй!.. Да… жначит, подохла… Катька-то? Та-ак… А наш барин-то был жверь!.. Да… Подохла…
Старуха закрестилась пуще прежнего и зашептала слова молитв.
Степан понял, что старуха клянет какую-то царицу Катерину, которая подарила своему возлюбленному всю деревню, в которой жила когда-то эта старуха. Понял и то, что все это, очевидно, было очень давно и все же старуха не забыла ни царицы Катьки, ни злого барина; все еще считала их живыми.
Слепая и глухая старуха крестилась, шептала какие-то молитвы, совсем позабыв о том, что около нее находятся вновь прибывшие богомольцы. Степан поднялся с лавки, мигнул Петровне, и они оба еще раз поклонились старицам и старцам:
- Благословите, матушки и батюшки!
- Благословите…
Старицы и старцы ответили:
- Бог вас благословит…
- Идите и трудитесь с молитвой…
Степан и Петровна вышли во двор и направились к настоятелю скита, отцу Евлампию. Вошли в келью.
Очень высокий, плечистый и длинноволосый Евлампий, одетый, как все старцы, в белые холсты, стоял у задней стены, перед черным аналоем, поставленным в простенке между окнами; одной рукой он размашисто крестился, кланяясь медному киоту, висевшему над аналоем, а другой - перебирал лестовку.
Бревенчатая келья Евлампия была просторная, но пустая и мрачная. Освещалась она только лампадкой, висевшей под образками, да восковой свечой, горевшей на столе перед раскрытой книгой в черном кожаном переплете. Около этого единственного стола посреди кельи стоял толстый обрубок дерева, заменявший табуретку. Вдоль правой стены, от переднего угла к двери, тянулась широкая лавка в три доски с деревянным изголовьем. А около левой стены, на полу, стоял большой сосновый гроб, покрытый медвежьей шкурой; из-под шкуры виднелась сухая труха и подушка в кумачовой засаленной наволочке.
Не оборачиваясь на стук двери, старец опустился на колени и, раскачиваясь огромным и крепким телом своим и болтая темно-русыми космами, отвесил три земных поклона; потом поднялся на ноги, размашисто крестясь и перебирая лестовку, забормотал;
- Осподи, помилуй… осподи, помилуй… осподи, помилуй…
Степан крякнул и шумно высморкался.
Только после этого Евлампий повернул к вошедшим свое русобородое и красное лицо с толстым багровым носом, с маленькими черными глазами, сидящими глубоко под мохнатыми бровями.
Молча шагнул он к гостям, бегая взглядом по их одежде и лицам.
Степан повалился ему в ноги;
- Благослови, отец…
Старец Евлампий перекрестил его и молча сунул волосатую руку для целования.
Степан поцеловал руку и отошел к широкой лавке.
Подошла Петровна и также повалилась в ноги:
- Благослови, батюшка.
Евлампий скользил глазами по располневшей фигуре Петровны, по ее раскрасневшемуся чернобровому и черноглазому лицу и размашисто крестил ее двумя перстами. Потом сунул ей руку для целования, повернулся к Степану и густым низким голосом спросил:
- Отдыхать пришел, аль трудиться?
- Как все, так и мы, - с конфузливой ухмылкой ответил Степан.
Черные глазки Евлампия остановились под насупленными бровями и, словно два черных буравчика, уперлись вопросительно в лицо Степана.
Степан смотрел в глаза старца насмешливо.
С минуту они стояли так друг против друга.
Наконец старец сурово сказал:
- Чужеспинников не держим… Будете трудиться… перед людьми и перед господом… будет кусок хлеба… А в случае чего… прогоню!
- Чего уж там, - все с той же ухмылочкой ответил Степан. - Не привыкли мы без дела… Всю жизнь работаем…
Старец, не слушая Степана, говорил, перебирая пальцами свою длинную и шелковистую бороду и глядя в сторону:
- Отгорожены мы от миру… Все трудимся в поте лица… Не признаем царя земного окаянного… Не признаем и слуг его… Понял?.. У нас свои законы… древлеапостольские… и таежные…
Он опять испытующе уставился глазами-буравчиками на Степана.
- Так вот… Трудись… и чти старших… без прекословия… А то прогоню!.. Понял?
Голубые глаза Степана на этот раз весело и стойко встретились с черным взглядом Евлампия. Тонкие ноздри его продолговатого носа слегка вздрагивали. Все с той же ухмылочкой Степан ответил:
- Не сумлевайся, отец… потрудимся!.. Не баловаться пришли!.. Работы не боимся…
Старец указал рукой на гроб и сказал:
- Видишь, как спасение-то добываем?.. Вот тут я сплю, тут и душу свою грешную господу передам…
Помолчав, он еще раз перекрестил Ширяевых:
- Ну ладно… господь вас благословит… Ступайте с богом… Приступайте к труду - во имя господа нашего Иисуса Христа… аминь!
Выйдя из кельи и направляясь тропкой к большому дому, в котором была кухня и трапезная, Степан говорил жене:
- Строгий, язви его… Те… старики-то… приняли ласково… А этот - не то волк, не то волкодав…
Петровна со вздохом ответила:
- Сказывали ведь люди про него: вроде святого он… Праведный!.. Потому сердитый.
Степан шел по двору и, перебирая пальцами свою шелковистую бородку, тихо говорил:
- А я где-то видел этого святого волкодава…
- Ну, где ты мог его видеть? - молвила Петровна, морщась от слов мужа.
- Сейчас не упомню, - сказал Степан, напрягая память, - но где-то мы с ним встречались… Ей-богу, встречались!..
Петровна хмурилась и молчала.
Глава 21
Крепко запряглись Ширяевы в скитскую работу. Степан вместе с другими трудниками ходил за лошадьми, расчищал от снега дорожки, рубил дрова в тайге, возил воду с речки, добывал рыбу. А Петровна работала с Матреной на кухне и в трапезной.
Много наслушалась Петровна разговоров про святость ново-салаирских старцев еще на Алтае и в степях; много слыхала таежных рассказов и про отца Евлампия. Но теперь, работая и присматриваясь к окружающему, видела она, что жизнь васьюганских старцев ничем не отличалась от мирской; только в одном оказался прав скупщик изворотливый, заманивший их в этот глухой край: вольготно жили здесь люди, не знали законов писаных и не признавали начальства, царем поставленного; не было здесь ни урядников, ни чиновников, ни попов, ни господ - один был над всеми людьми господин и владыка - отец Евлампий. В первые дни пребывания в скиту Петровне казалось, что он не очень притесняет людей.
Из глухой и черной тайги, запорошенной снегом, тянулись к скиту тропы, по которым то и дело скользили на лыжах звероловы-заимщики, угрюмые и бородатые мужики таежные. Приезжали на узеньких оленьих упряжках тунгусы и остяки. Все они отдавали Кузьме Кривому шкурки белок, песцов, серебристых лисиц, соболей. Взамен получали от него ханжу самогонную, порох, спирт, дробь и, опираясь на палки, уходили на лыжах обратно в тайгу.
Примечала Петровна, что, несмотря на пост и частые моления, трудники скитские, возвращаясь с реки - с нельмой и муксуном - приносили на кухню спиртной запах ханжи. Иногда припахивало ханжой и от Степана. Но боялась Петровна говорить с мужем. Спрашивала Матрену:
- Как же это, Матренушка… грех ведь пить вино-то, пост великий!.. А от трудников самогоном пахнет… Какая же это праведность?
- Ох-хо-хо… - со вздохом отвечала Матрена, перемывая в кути посуду. - Все грешны перед господом… Цельный день ведь они около прорубей… на дворе… на морозе!.. А мороз-то здесь лютый. Сама видишь - птица на лету замерзает… Вот и грешат люди, душу отогреваючи…
Слушала Петровна объяснения Матрены и чувствовала, что в душу опять закрадывались сомнения и черные мысли. Вскоре стала она примечать, что вечерами уходила Матрена в келью отца Евлампия и подолгу там оставалась. А потом сама Матрена призналась Петровне, что живет она одновременно с Кузьмой и с Евлампием.