- Я, Сережа, все эти дни, веришь, ходил по селу как именинник. Ты подумай-ко, Лука Дмитриевич Лузанов, дядловский мужик, сына в институт собрал. В складе своем копаюсь, а сердце у меня на колокольне бьется. Мы с матерью, Серьга, хотим, чтоб ты в люди вышел, чтоб тебя вся округа по имени-отчеству величала. А ты гляди вот на меня. Век я, можно сказать, прожил, а выше кладовщика не поднялся. Такова и честь.
Лука Дмитриевич говорил и все стремился перехватить взгляд Сергея, но не мог этого сделать и беспокоился: стало быть, что-то таит от него сын. Как всегда хмыкая и ероша свои волосы, Лузанов-старший встал, шагнул по горнице - под ногой его натужно вздохнула толстая половица.
- А ведь ты, Серьга, по-моему, запутался в юбке, - сказал отец нежданную сыном правду и будто из ружья хлопнул возле самого его уха, а видя, что попал в цель, строго повысил голос: - Девки от тебя не уйдут. Здесь их много, а там еще больше. Не о них голова должна болеть. Хм.
Отец кинул за спину большие шишковатые руки, стал перед сыном, глядя на него в упор. Во всей фигуре Лузанова-старшего, в его движениях и даже дыхании угадывалась большая, сдерживаемая сила, и Сергей, храбрившийся наедине, снова почувствовал себя перед ним мальчишкой.
- Из дому, батя, неохота уезжать, - заговорил он какими-то вялыми, бескрылыми словами. - Да и сколько ни учись, все равно сюда же пришлют, в колхоз, в земле копаться.
- А ты много видел в колхозе с высшим-то образованием? Много, спрашиваю? Вот то-то и оно. Эх ты, желторотый. Учись давай. Звездой засияешь над всей округой. Не ты станешь по полям бегать, а у тебя будут на побегушках.
- Не поеду, батя.
- Поедешь. Сейчас дороги назад нету. Мамаша твоя, как сорока, прости господи, на все Дядлово раззвонила, что мы тебя собираем в институт. И я, грешным делом, перед людьми к слову и запросто так пристегивал эту радость. Народишко, бабы, мужики, выходит, с завистью глядят на нас. Понимают, что к чему. Да вот тебе. Председатель, Максим Сергеевич, распорядился отдать мне последние деньги из колхозной кассы, чтобы я честь честью проводил тебя на учебу. Такое в нашем захудалом колхозе не каждому новобранцу делают. Ты должен это понять. Хм.
В дверь горницы заглянула Домна Никитична и слезливым голосом сообщила:
- Отец, весь суп простыл. Ступайте уж.
- Погоди ты со своим супом, - сердито бросил Лука Дмитриевич и продолжал говорить: - Жизнь, Серьга, пошла норовистая, крутая, как в барабане кормозаправника крутит нас. И чтобы устоять на ногах, надо иметь светлую голову. Учиться надо. Прежде вот, я хорошо помню, человек мог подняться через деньги, плутовством, родством. Теперь, милый сын, ученую башку подай. Учись, пока у меня есть сила. А ты: не поеду. Хм. Пойдем обедать, да мне на склад.
Лука Дмитриевич ел молча, сосредоточенно двигая железными челюстями. И ушел, не сказав ни слова ни сыну, ни жене, - обоим дал понять, что вопрос о поездке решен окончательно. Круто, размашисто отодвинул он в сторону слабенькие мысли сына, и они почти перестали мешать Сергею думать о будущем. А о будущем приходилось думать, оно стояло за порогом.
VI
Клава проснулась до солнца. В избе духовито пахло свежим луком и вытронувшейся квашней. Где-то под потолком сонно гудела муха. Августовская ночь по-осеннему дохнула на стекла окон, и они запотели. Клава повернулась на спину, зевнула и, дотянувшись рукой до платья, взяла его. Задумалась.
Когда она вышла на росное крыльцо, стылый неподвижный воздух зябко припал к ее теплым ногам, пробежал по всему телу и приятно испугал ее. Клава открыла ворота и, прячась за столбом, выглянула на улицу. Пусто кругом. Только над рекой Кулим стоит туман. Он белый, густой, видимо, очень студеный, и Клава, подумав об этом, вздрогнула коленками. Не закрывая ворот, она выпустила из хлева корову и проводила ее со двора. Корова ленивым взглядом обвела пустынную улицу, вытянула шею и без передыху промычала несколько раз кряду - на том конце Дядлова таким же заходным мычанием ей отозвалась другая.
А между тем поднималось солнце. Горланили петухи. Где-то звонко и свежо лаяла собака, очевидно, крепко спавшая всю ночь. На мосту через Кулим загрохотала телега.
Утро.
Клава вынесла из сенок деревянную чашку с зерном и начала было скликать кур, но вдруг вспомнила, что сегодня в девять утра Сергей с отцом поедут на станцию. Вспомнила - и все перестало для нее существовать: и это свежее, чистое утро, и веселые суетливые куры, и деревянная чашка с пшеницей. К чему все это, когда в Дядлове не будет Сергея?
Она одним махом высыпала на землю зерно - куры сбились на нем в живой комок.
Клава в горнице надела праздничное голубое платье, прибрала волосы, белесые брови подвела сожженной спичкой, взялась обтирать туфли, поплевывая на лаковые носочки.
- Ты куда это, голубица? - встала перед нею мать. - Али на сушилку в добром платье?
- Сергей уезжает сегодня.
- Какой такой Сергей?
- Лузанов, мамонька.
- А тебе что за дело?
- Пойду провожу…
- Окстись. - Матрена вырвала из рук дочери туфлю и перешла на крик: - Не пойдешь, сказала. Рано еще тебе о женихах думать. Снимай платье. Снимай сейчас же. Вырядилась.
- Я на часок, мамонька. Только погляжу.
- Нечего глядеть. Собирайся на работу.
- Мамонька…
- Не выводи меня из терпения, Клавдея.
- Что я, девчонка, ты кричишь на меня.
- Да ты еще и разговаривать! - Матрена Пименовна замахнулась на дочь, попугать только хотела, но рука сама упала на Клавино плечо. Матрена Пименовна испугалась: в ответ от дочери всего можно ждать, но сказала все так же грозно: - Я ведь не посмотрю, что ты работница… Я…
Клава невидящими глазами поглядела на мать, губы у ней жалко дрогнули, и вдруг она прижалась головой к сухому плечу матери.
- Мамонька, если бы ты знала…
- Ну-ну, - слезливо залепетала Матрена Пименовна. - Ну-ну. Одни мы с тобой, Клава. И долго ли нас обидеть, долго ли нас обидеть, долго ли славу пустить: Матренина Клавка сама виснет на шею парню. Ну-ко, что тогда?
- Кто скажет-то, мамонька. Я только издали…
- Гордые они, Лузановы. Не с пары нам, Клаша.
- Я пошла, мамонька. Я только издали, мамонька.
И ничего не сказала Матрена Пименовна, но, когда увидела в окно дочь, вздохнула: Клавдия - совсем взрослая девушка.
Веселая и бездумная, выпорхнула Клава из ворот и сотню, а может, две сотни шагов прошла, не чуя под собой земли, - все радовалась, что вырвалась из дому, но постепенно шаги ее стали замедляться, а перед выходом на сельскую площадь она совсем остановилась. "Клавка, Клавка, - укоряла она сама себя, - будто ты и гордость свою потеряла. Сама идешь. А что же делать? Что? Вернуться надо и идти на работу. Вернись, Клавка". Но повернуть назад у нее не было сил. Шла. Вот школа, а за нею третий справа - высокий дом Лузановых, широко размахнувшийся по дороге. На крутой крыше белая труба. Из трубы струился дымок. Под воротами валялся сытый кабан. Возле него ходили куры. Все было по-будничному просто, так, как было вчера, словно и не уезжал сегодня Сергей. А ведь без Сергея этот дом хоть досками заколоти, ничто его уже не украсит и не оживит.
Клава прошла мимо лузановского дома. Без всякой надобности завернула к Лизе Котиковой и опять шла возле заветного дома, с нетерпеливой надеждой вглядываясь в его окна: не мелькнет ли в зелени цветов лицо Сергея. Нет, не видать, каменное сердце его.
Раза три или четыре прошла Клава от школы к правлению, и ей уже стало казаться, что все село видит и понимает, зачем она тут. Девушка задыхалась в своем отчаянии и обиде и вдруг, плохо сознавая, что делает, пересекла улицу, толкнула тяжелые ворота и вошла во двор Лузановых. Из-под амбарных ступенек навстречу ей бросился большой черный пес, загремел кованой цепью, захрипел в бессильной злобе, уронил прислоненную к стене амбара метлу и начал грызть ее.
На крыльце появился сам Лука Дмитриевич. Он, видимо, выскочил прямо из-за стола и второпях дожевывал что-то, ворочая массивными челюстями. На нем была гимнастерка защитного цвета, без ремня. В расстегнутый ворот выглядывала белая рубаха. Лука Дмитриевич замахал на пса руками, тесня его в угол к ступенькам:
- Уймись, дьявол. Это Домна опять забыла тебя тут. (Днем, чтобы собака была злее, Лузановы запирали ее в темном амбаре.) Проходи теперь, не бойся, - обернувшись, сказал хозяин Клаве и потащил пса за ошейник в квадратную с белеными косяками дверь завозни.
- Здравствуйте, - поздоровалась Клава, войдя в избу.
Никто не отозвался. На столе тоненько попискивал самовар. На табурете у окна стоял чемодан; к нему был приставлен вещевой мешок. Клава кашлянула и поздоровалась вдругорядь. Из горницы вышла Домна Никитична.
- Ой, да тут гостья, - всплеснула она руками. - Проходи. Садись. Чего это ты спозаранок?
- Я слышала, Домна Никитична, что Сергей ваш в город едет…
- Совсем, Клава, уезжает. Вот собираю его и плачу.
В избу вернулся Лука Дмитриевич, взял с лавки ремень и подпоясался, потом, приготовив надеть фуражку, предупредил:
- Не пустословь тут. Слышишь? Я пошел за лошадью.
- Чего он тебе понадобился, Клав? - вернулась Домна Никитична к прерванному разговору, когда дверь закрылась за хозяином.
- Письмо, Домна Никитична, я хотела отправить с ним, - не моргнув глазом, солгала Клава, но, почувствовав на себе пристальный взгляд хозяйки, залилась вдруг предательским румянцем.
- Письмо? Кому ты его?
- Разве мало людей!
- Людей-то много, Клавушка, да только, сдается, мы с тобой об одном горюнимся.