7
Нумерация домов на Фонтанке начинается возле Летнего сада, и до дома № 123 очень не близко. Нам предстояла длинная прогулка.
Никогда еще зелень в Петрограде не распускалась так пышно, как в то лето девятнадцатого года. Тяжелая, яркая листва выпирала из всех садов и скверов. Дворы зарастали травой, как лужайки, помойки тонули в крапиве и лопухах. На мостовых между каждыми двумя булыжниками подымалась нежная травинка. Травинки и даже небольшие кустики зеленели на ржавых крышах, на карнизах, между разбитых тротуарных плит. Деревянные петроградские мостовые - торцы, гниющие и постепенно разваливавшиеся, - покрывались бархатистыми мягкими наростами из плесени и мха.
Это вторжение зелени в каменное тело опустевшего города я наблюдал снова двадцать три года спустя, летом сорок второго, во время осады. Тогда я тоже, бывало, сбивая носком флотского ботинка головки одуванчиков, вспоминал, как шагал здесь когда-то вместе с Варей и дивился, как странно все повторилось: и пустынность мостовых, и травка между камнями, и нагретые солнцем полузатонувшие баржи, и писк мелькающих ласточек, и привычнее чувство голода, и тревога, и вздрагивание воздуха над головой от тяжелой орудийной пальбы.
Сначала я плелся позади Вари, желая показать, что я ничего не одобряю и иду поневоле. Но потом мне это надоело, и я пошел рядом. Мне все-таки очень хотелось кое о чем порасспросить ее.
- Он, что ли, уезжает на фронт?
- Нет, - ответила она.
- Здесь остается? В городе?
Она кивнула.
- Вот видишь! - сказал я презрительно. - Что же ему угрожает?
- Много ты понимаешь!
- Не меньше тебя.
- Ну, положим. Главное здесь случится, а не на фронте.
Я был поражен. Я даже остановился.
- Откуда ты знаешь? Серафима сказала?
- Нет… Да… Она мне так не говорила… Но я поняла… Она знает его с детства и очень хвалила его.
- За что же?
- Она и меня хвалила. Она сказала, что я умница и правильно сделала, что обратила на него внимание. Его ждет большое будущее. Чего ж мы стоим? Идем!
Мы опять зашагали.
- У Серафимы много лет была балетная студия, и его привели к ней маленьким мальчиком, - продолжала она. - Мать привела, Серафима хорошо знает его мать. Он отлично танцевал, но сейчас отбился от балета. И она не осуждает его. Она говорит, что теперь есть вещи нужнее танцев…
Я постарался вернуть ее к тому, что меня особенно поразило.
- Нет, ты скажи, что это значит: решится здесь, а не на фронте? Что решится?
- Все, - ответила Варя. - Когда белые подойдут к самому городу, в городе начнутся события.
- Какие?
- Она не сказала какие. Она много раз повторяла, что не имеет права рассказать… И на случай этих событий в городе должны оставаться люди. Понимаешь, настоящие люди. И Леву Кравеца оставили, чтобы защищать город, когда начнутся события…
- Это она тебе сказала, что его оставили, чтобы защищать город?
- Нет, так она не говорила. Но это ясно.
Она отвечала мне уверенно, с некоторой даже надменностью, с пренебрежением к моей недогадливости.
Все, что я услышал от нее, очень меня взволновало. Я был покорен ее властным тоном. И все же я продолжал сомневаться. Мне очень не хотелось идти к Леве Кравецу. И когда номера домов, мимо которых мы шагали, перевалили наконец через сотню, я заколебался опять.
- Тут что-то не то, - сказал я.
- Что не то?
- Не тот он человек, чтобы его оставили для такого дела. Он трус. Помнишь, как он побледнел, когда я вскочил на бильярд?
- Он вовсе не побледнел. Ты зол на него, потому что дрался с ним, - сказала она.
Это замечание больно меня задело.
- А из-за кого я подрался? - спросил я. - Из-за тебя. Он поцеловал тебя, и ты ревела.
- Он не смел меня целовать, - повторила она. - Но это касается только меня. Это - дело только мое.
Мы дошли до дома 123. Мы стояли возле ворот.
- Во дворе. Квартира шестнадцать, - сказала она. - Идем!
- Не пойду…
- Тогда я пойду одна.
Она повернулась ко мне спиной, и каблучки ее застучали под аркой ворот.
Я пошел за нею.
Под каменной аркой было зябко, лето еще не проникло туда. Мы пересекли дворик и стали подыматься по грязной, затхлой лестнице, с трудом разглядывая в полумраке номера на дверях квартир. Варя шла впереди. Она шагала все медленнее, и я почувствовал, что она робеет. Я решил сделать последнюю попытку.
- Вернемся, - сказал я. - Ведь нелепо…
Но она презрительно передернула плечом и заторопилась. Дойдя до квартиры шестнадцать, она торопливо дернула за звонок, чтобы я снова не постарался остановить ее.
Звонок задребезжал. Тишина.
Потом за дверью раздались шаркающие шаги. Звякнул замок, дверь приотворилась, но только чуть-чуть. В щелку на нас глянуло чье-то лицо.
- Вам кого?
- Лева дома? - спросила Варя робко, совсем не так, как она разговаривала со мной.
Тишина. Нас долго разглядывали. Затем лязгнула дверная цепочка, и дверь распахнулась.
На пороге стояла маленькая седеющая женщина и рассматривала нас черными, как у Левы Кравеца, глазами.
- Заходите, - сказала она ласково.
Мы вошли в маленькую кухоньку, очень жаркую, потому что топилась плита и кипел большой медный чайник. В кухоньке было светло, прибрано, кастрюли блестели на полках, на кухонном столе лежала чистая салфетка. Сквозь раскрытую дверь видна была комнатка с высокой аккуратной постелью, с иконой в углу, из-за которой торчали веточки вербы, со светлым зеркалом, отражавшим окно, на котором стояли герани. Женщина, впустившая нас, была такая же чистенькая и уютная, как все вокруг. От нее сладковато пахло ванилью.
- Вы Левочкины друзья? - спросила она, продолжая разглядывать меня и Варю.
Я не знал, как ответить, потому что вовсе не считал себя Левочкиным другом. Но Варя сказала:
- Да.
- Левочки нет дома, - сказала женщина. - Он будет очень жалеть.
Я испытал огромное облегчение, нетерпеливо толкнул Варю локтем и шепнул:
- Ну, пойдем…
Но Варя сделала вид, что не расслышала.
- Можно его подождать? - спросила она.
- Он вам, верно, сказал, что придет сегодня! - воскликнула женщина обрадовано.
- Нет, он ничего не говорил, - ответила Варя.
- А вы видели его?
- Нет, не видели. Мы так пришли, сами.
- Ну, тогда вы его не дождетесь, - огорчилась женщина. - А я-то уж подумала!.. Он теперь редко ко мне приходит. Раз в три дня, и то только поздно вечером. Придет, крикнет: "Мамаша, есть!" Поест, поспит, а утром и нет его. Он все занят, сейчас такое время… Мне он ничего не докладывает… "Мамаша, не суйтесь, вы ничего не понимаете!" А вы понимаете? - спросила она.
- Понимаю, - ответила Варя многозначительно и важно.
- Пойдем, пойдем, - сказал я, взял Варю за руку и потащил к двери.
- Нет, я вас так не отпущу, - заговорила мать Левы Кравеца. - Вы должны выпить у меня чаю. Как раз чайник вскипел. Нет, нет, садитесь, садитесь. - Она пододвинула табуретки к столу. - Для меня радость, что вы пришли. Я всегда одна, одна…
- Спасибо. Не надо, - сказал я, хотя мне вдруг очень захотелось чаю.
- С пирогом, - сказала женщина. - Вот. Еще осталось.
Она проворно поставила на стол тарелку с крупно нарезанным пирогом, в котором были запечены большие куски рыбы.
- Спасибо, - сказала Варя, села за стол, и корочка пирога звонко хрустнула на ее белых зубках.
Я тоже сел. Чашки чая, заваренного на брусничных листьях и потому красного, появились перед нами. Рыба в пироге была восхитительно солона. Мы жевали, а мать Левы Кравеца стояла и рассказывала о каких-то своих поездках в деревню, где она меняла юбки, кофты, наволочки на муку.
- Да, все теперь спуталось, сбилось, все пошло не так, - говорила она горестно. - Дети не чтут родителей… Революция, революция, он теперь все революцией занят… Конечно, и в революции правда есть, мы люди небогатые, нам терять нечего… Однако Левушка был в такие хорошие дома вхож и так его там принимали!.. С такими знакомствами знаете как он пошел бы в гору!.. И у революции можно стать большим человеком, но все что-то не то… Сомнительно… И жить трудно, - вздыхала она. - Ох, как трудно! А ведь хочется, чтобы он питался. Ему нужно питание…
Она явно любовалась нами. Особенно Варей.
- Ну и коса! - приговаривала она.
И Варя перебрасывала косу с груди на спину.
Я съел два куска пирога. Я выпил третью чашку и вспотел. Мне налили четвертую. Я с наслаждением пил четвертую, понимая, что этим чаем я окончательно уничтожил все значение своей победы над Левой Кравецом там, в бильярдной.
- Можно мне написать ему записку? - спросила Варя.
Левина мать подала листок, чернильницу, и Варя написала:
"Я все поняла. Мне необходимо с вами поговорить. Приходите в библиотеку.
Варвара Барс".
И мы ушли.