К концу рабочего дня она становилась беспокойной. Начнет записывать книги и встанет. Начнет расставлять по полкам и бросит. Переспрашивать ее приходилось по нескольку раз: она словно не слышала. Примется читать, но сейчас же отбросит книгу и взглянет на дверь. И чем ближе к вечеру, тем чаще она взглядывала на дверь. Засиживались мы в библиотеке еще дольше прежнего: ее никак нельзя было увести, она все что-нибудь придумывала, чтобы оттянуть уход.
Наконец на четвертый, кажется, день она меня спросила:
- Так он больше не придет?
- Кто? - не понял я.
- Лева.
Я решил, что она боится. И поспешил ее успокоить.
- Ясно, не придет. Он уже здесь получил все, что ему причиталось. А снова сунется - я ему снова морду намылю!..
Она взглянула на меня, но ничего не сказала.
То были тревожные дни: белые шли на Петроград, и носились слухи, что они совсем уже близко. Называли дачные поселки, хорошо всем петроградцам известные, в которых уже белые. С достоверностью рассказывали, что на одном из кронштадтских фортов изменники офицеры подняли мятеж; они захватили форт и передали его белым. И когда мы в сумерках вышли с Варей из Дома просвещения, мы на притихших улицах явственно расслышали отдаленный гул артиллерийской пальбы.
Снова была белая ночь, и окна верхних этажей, отражавших зарю, сияли золотом. За углом мы повстречали отряд, идущий на фронт, - человек двести. Улица была налита сумраком, как влагой, и фигуры бойцов сливались. Они пели старую революционную песню:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Среди гулких мужских голосов слышны были и два-три женских, звонких, высоких. Мерный шум шагов. Стук пулеметов, которые волокли по мостовой. Когда головная часть отряда взошла на горбатый мост через Мойку, мы на фоне неба увидели штыки винтовок и над ними знамя на тоненьком древке.
Колонна скрылась за мостом, и вдруг мы заметили бегущего навстречу человека. Он, видимо, отстал от отряда и теперь догонял его. Это был немолодой, усатый мужчина в кожаной куртке, с винтовкой за плечами. Ничего общего не было между этим человеком и Левой Кравецом, кроме кожаной куртки. Но Варя вспомнила Леву Кравеца.
- Он, может, совсем не оттого не приходит, что тебя испугался, - сказала она мне.
- Ну вот! А отчего же?
- Ушел на фронт.
- Кто? Он? - спросил я презрительно.
- Надо узнать, - сказала она.
Я не придал ее словам никакого значения. А на другой день, в субботу, она впервые не пришла на службу.
Я долго ждал ее, думая, что она опоздала. Расставлял наугад книги по полкам, читал. Потом начал тревожиться. Я сам не знал, чего опасаюсь, но день был тревожный: орудийная пальба была слышнее, чем накануне, и при каждом выстреле окна библиотеки мягко вздрагивали. Несколько раз я бегал к подъезду Дома просвещения и ждал там на мраморной лестнице. То тут, то здесь я натыкался на Марию Васильевну, бесшумно ступавшую по паркету войлочными туфлями. Узкие губы ее были сжаты, и лицо, как всегда, словно заперто на замок. Но при каждом выстреле в глубине ее потухших глаз вспыхивали тусклые огни.
Варя так и не пришла, а следующий день был неслужебный, и я сидел дома. Мама стирала на кухне пеленки, а я тут же под ее руководством гладил белье, принесенное с чердака. К стыду своему, должен признать, что делал я это с величайшей неохотой и только о том и думал, под каким бы предлогом сбежать. Мама чувствовала это, была раздражена и поминутно ко мне придиралась. Ее до крайности утомляла моя новорожденная сестренка, хилая, еле живая, беспрестанно пищавшая за стеной; то и дело отрываясь от своего корыта, мама поправляла мыльной рукой волосы и бежала к ребенку. Ее как раз не было в кухне, когда вдруг зазвонил медный колокольчик над дверью.
Я поставил утюг на подставку и открыл входную дверь. На лестничной площадке стояла девочка лет десяти с двумя светленькими косичками и смотрела на меня голубыми глазами.
- Мне нужен Коля, - сказала она.
- Это я.
Она оглядела меня недоверчиво. Руки она одержала за спиной. - Вы Коля?
- Коля.
- Не врете?.. Вы слишком большой… А нет у вас в квартире другого Коли?
- Нету.
Она молчала, колеблясь. Потом вдруг решилась:
- Тогда это вам.
Она протянула мне сложенный фантиком бумажный листок и кинулась вниз по лестнице.
- Постой!
Но внизу уже стукнула дверь.
На фантике было написано: "Коле". Я развернул его и прочел:
"Во имя нашей дружбы приходи сейчас же на Фонтанку против Летнего сада. Жду.
Твой друг Варвара Барс".
Почерк был аккуратный, ровный, тот самый, которым она записывала названия книг в гроссбухи. Пока я читал, мама вернулась в кухню.
- Это что? - спросила она недовольно.
- Это мне. Меня вызывают сейчас в библиотеку.
- Глупости. Кто может тебя вызывать?
- Заведующая. Моя заведующая. Ей-богу. Сама заведующая…
- А ну, покажи.
Но показывать я не стал. Я сунул листок в карман и выскочил на лестницу, не захватив даже картуза, чтобы меня не задержали. Я был счастлив, что мне удалось вырваться из дому. Я трепетал от любопытства, от волнения. Слова "во имя нашей дружбы" горели во мне.
Набережная Фонтанки против Летнего сада была пустынна из конца в конец, и я издали увидел Варю. Тоненькая и прямая, беспокойно похаживала она в ожидании вдоль чугунной ограды над водой. Она тоже сразу заметила меня и торопливо пошла мне навстречу.
Она принарядилась так, как принаряжались девушки в девятнадцатом году. Девушка в те времена считала себя нарядной, обернув лоб цветной лентой и пропустив ее сзади под волосами. Такая именно ленточка, голубенькая, была на лбу и у Вари. Туфли тоже не те, в которых она ходила в библиотеку, а хотя и стоптанные, но на высоких каблуках. Благодаря острым этим каблучкам она казалась еще тоньше и выше.
- Отчего ты так долго?
Я объяснил, что побежал, как только получил ее записку.
- Это девочка с нашего двора, - сказала Варя. - Я боялась, она напутает. Как ты мне нужен! Скажи, ты мне друг или не друг?
Я сказал, что, разумеется, друг.
- Мне нужен друг, на которого можно положиться!
Я сказал, что на меня она может положиться вполне.
- Во всем?
- Во всем! - сказал я пылко.
- И ты сделаешь все, что я попрошу?
- А что ты хочешь попросить?
- Нет, ты раньше должен обещать.
Я вдруг заколебался:
- Как я могу обещать, если не знаю…
- Нет, ты должен обещать, иначе ты мне не друг! Обещай сделать все, что я тебя попрошу, даже если тебе не понравится, даже если будешь не согласен!
- Но посуди сама…
- Обещаешь? Нет? Ну, тогда я тебе ничего не скажу.
Она повернулась ко мне спиной и пошла прочь. Этот довод сразил меня.
- Варя!
Она обернулась:
- Обещаешь?
- Ну, обещаю…
Она подошла ко мне очень близко и сказала, глядя прямо в лицо:
- Проводи меня к нему.
- К кому?
- К Леве Кравецу.
От изумления я совсем потерялся.
- Ты что это!
- Мне нужно.
- Да ты с ума сошла!
Розовые пятнышки появились у нее на щеках, под скулами.
- Я должна. Я обязана ему все сказать.
- Да что сказать?
- Все, все. Мы подымемся с тобой вместе, ты будешь молчать, ты ничего ему не сделаешь, а я все скажу…
Я не понимал. Я не верил, что она говорит серьезно.
- Как я к нему пойду? Ведь я побил его!
- Тем более. Значит, и ты обязан.
- Ну, нет! Я не сумасшедший.
- Так не пойдешь?
- Ясно, не пойду.
- Но ведь ты обещал!
- Я не знал…
- Значит, ты мне не друг.
- Нет, друг.
- Пойдешь?
- Не пойду.
- Тогда я пойду сама!
Она повернулась и, стуча каблучками, быстро-быстро зашагала прочь.
Я стоял растерянный. Потом побежал за нею вслед. Не мог же я отпустить ее!
- Постой! Послушай! Как, ты идешь к нему? Ведь он нахально тебя поцеловал?
Она остановилась и взглянула на меня. Розовые пятнышки у нее на щеках увеличились. Серые глаза потемнели.
- Он не смел меня целовать, - сказала она. - Не смел, даже если любил. Но бывают такие минуты, когда можно поцеловать того, кого не смеешь.
- Какие минуты?
- Когда идешь на смерть. Вот какие!
Она задохнулась от волнения. Смотрела на меня и ждала, что я скажу. Но я молчал.
- Так пойдешь со мной?
- Да ведь я не знаю, где он живет…
- Фонтанка, сто двадцать три.
- А ты откуда знаешь?
- Я вчера нарочно пошла к Серафиме Павловне на квартиру и спросила.
Мы зашагали по набережной Фонтанки.