- Наверно, тяжело править такой штукой?
- Моя дочь немножко вертит им! - ответил Перлин, повернувшись к трактористке.
Трактористка вылезла из-под трактора (Канфель сразу узнал Рахиль): она была в красном головном платке, короткой, залатанной жакетке, ситцевой широкой юбке, заколотой между колен английской булавкой, и в стоптанных с резиновыми союзками башмаках, растрепанные ушки которых вылезали наружу. Рахиль стягивала узелок платка, руки ее, одетые в шерстяные с дырявыми пальцами перчатки, торопились и выдавали ее растерянность. Ветер подхватывал исходивший от нее запах керосина и соломы, обливал им Канфеля, и он морщился.
- Здравствуйте! - сказал Канфель, напуская на себя любезный тон: - Трудно пахать?
- Жать! - поправила его Рахиль и еще больше смутилась. - Большая нехватка рук. Хлеб терпит осыпку. Мы делаем супряжку лошадей, имеем ночлег в поле, и все-таки от этой ветрености евреи в убытке! - вдруг воскликнула она, быстро поправляя раздувающуюся, как парашют, юбку.
- Но ветер дует периодически?
- Нет, он любит надуться досыта! - ответила Рахиль. - Ему надо выдуть еврея обратно в местечко!
Перлин подтянул голенища сапог, застегнул на все пуговицы куртку и сказал Мирону Мироновичу:
- Ну, будьте гостем, купец!
Он зашагал к сноповязалке, вскарабкался на сидение и оттуда крикнул: - Рахиль! Сегодня трактор наш, а завтра соседа!
Девушка пошла, смешно ковыляя в башмаках, но Канфель уже прощал ей эту обувь, эту походку и был доволен, что ветер открывал ее смуглые ноги. Рахиль села за руль, включила мотор, трактор, фыркнув, пополз, сноповязалка взмахнула лопастями, как рыба плавниками, и поплыла вслед за трактором.
- Лева! - крикнул Перлин, на мгновенье обернувшись назад: - Иди на супряжку!
Канфель вошел в автомобиль, встал и увидел, что по полю движутся десятки лобогреек, сноповязалок, шагают десятки мужчин, женщин, бегут подростки, прыгают по полю. Все: размеренная песня машин, ржанье лошадей, гортанный говор евреев, запах масла, керосина - все торжествовало над суховейной степью! Ветер толкнул Канфеля в грудь горячей головой, выхлестнул полы пальто за кузов автомобиля:
- Смотрите, Мирон Миронович! - воскликнул Канфель голосом, полным умиления. - Евреи делают жизнь! Вы должны это видеть, понять и рассказать детям! Да здравствует советская Палестина! Ура!
- Ура! - присоединился Мирон Миронович и встал рядом с растроганным Канфелем. - А не вредно бы вам, Марк Исакыч, отведать этой комсомолочки? - и, оттопырив большой палец, он пощекотал им подмышкой юрисконсульта.
2. СТАРАЯ РОЛЬ
Тетя Рива впустила Канфеля и Мирона Мироновича в домик. Они сняли пальто, почистили одежду щеткой, с которой густо лезла щетина, умылись под жестяным рукомойником и прошли в комнаты. Собственно, комнат не было, а домик, имевший площадь в сорок квадратных метров, был разделен деревянной выбеленной перегородкой на две половины. Первая, безоконная, тщательно убранная, служила амбаром, в ней же на стене висела сбруя, запасные или испорченные части сельскохозяйственных машин и белела печь, уставленная горшками. Вторая половина была разгорожена на две клетушки, каждая клетушка имела по двери, окошку, и это помещение тетя Рива назвала квартирой со всеми удобствами. В клетушке, где тетя Рива усадила гостей за стол, стояла узкая железная кровать, с нее свешивался матрац, теряющий рыжее мочало, матрац был покрыт серым байковым одеялом. В изголовья кровати, под штопанной-перештопанной накидкой, лежали подушки без наволок, а на подушках, на недосягаемой для левкиных рук высоте, блестел пузатенький медный самовар - предмет забот и тщеславия тети Ривы. Рядом с кроватью стоял буфет - низкая раскоряка на одной деревянной и трех кирпичных ногах, против него висело зеркало, из’еденное маслянистыми пятнами, под зеркалом был прикреплен кнопкой плакат Осоавиахима, показывающий, как надо надевать противогазовую маску. Еще находились в клетушке четыре табурета-паралитика, диван, которому время - рассеянный хирург - вскрыло живот и после операции забыло наложить шов. Над диваном висели фотографии дедушек, бабушек, дядей, теток, молодых Перлиных и посередине в черной раме за стеклом увеличенный портрет красноармейца в папахе, шинели, с винтовкой на коленях. Над красноармейцем зелеными чернилами было написано по-еврейски:
"Кто виноват в том, что с ним случилось?
Глупые думают, что это сделал бог".
Под красноармейцем был старательно с нажимом и за витушками написан по-русски акростих:
Долой банкиров и царей!
Алчность ваша беспримерна,
Вы - губители наших сыновей
Из-за ненаших интересов, наверно.
Десять мил. погубили людей!
- Кто этот Давид? - спросил Канфель, прочитав акростих и всматриваясь в лицо красноармейца.
- Брат Рахилечки! - ответила тетя Рива, накрывал стол синей скатертью, хранящей следы чернильных и жирных пятен. - Его убил махновец! - Она поднесла угол фартука к глазам - Такой красавец! Такой добряк!
Тетя Рива поставила на стол кринку молока, положила два ломтя пшеничного хлеба и села на табурет подле окна. На окне лежала левкина суконная курточка, на ней были большие заплаты, а на этих заплатах - маленькие. Тетя Рива надела на нос очки, заложила за уши скрученные вдвое веревочки, взяла иглу, и очкастые заплаты стали размножаться на левом рукаве.
- Огонь мальчишка! - сказала она, качая головой. - Чтоб посидеть минуточку - так нет! Дай ему волю, он весь мир пробежит и не устанет!
- Живой мальчуган! - согласился Канфель, наливая себе в стакан молока. - Внучек?
- Племянник! Сын покойной сестры!
- Давно она померла? - заинтересовался Мирон Миронович, хотя ему было безразлично, кто и когда умер.
- Ее тоже зарезали беляки! - ответила тетя Рива, не поднимая головы.
Мирон Миронович налил второй стакан молока, попросил у тети Ривы еще кусок хлеба и, макая его в молоко, обсасывал, жевал. Канфель отставил от себя недопитый стакан, показывая, что пища не идет ему в рот, и, вкладывая в свои фразы злую иронию, произнес:
- Добровольцы гнали махновцев, махновцы петлюровцев, петлюровцы григорьевцев, григорьевцев красные, и наоборот! Кто же отвечал за поражение? Евреи! Они потомственные почетные козлы отпущения!
- Это вы зря! - возразил Мирон Миронович, отрывая губы от стакана. - Не всех евреев били, а били с выбором! Еврей еврею рознь! Другого и стоит!
- А русский русскому не рознь? - быстро спросил Канфель, явно намекая на своего собеседника. - Другого русского тоже стоит!
Тетя Рива вывернула наизнанку рукав курточки, приложила заплатку, обрезала ножницами и, вздохнув, посмотрела на Мирона Мироновича:
- Вы таки правы, не всех побивали! - проговорила она, принимаясь за иглу. - Ой, не всех! Наш богач Марголин нанял себе офицера, и он шел за ним, как собака!
- В семье не без урода! - сказал Мирон Миронович, об офицере и, видя, что тетя Рива проводит пальцем под очками, подумал: - Глаза на мокром месте!
Он боялся, что тетя Рива рассердится, расскажет все Рахили, а от Рахили, секретаря поселкома, во многом зависела судьба Москоопхлеба. Зная, какое значение имеет сказанное вовремя слово, Мирон Миронович настроил свой голос на трогательный тон, и улыбчивый зайчик запрыгал на его губах.
- Чего ты, матушка, расстраиваешься? Вот я с Марк Исакычем да-авнишний приятель, он может подтвердить, - я очень уважаю еврейского человека! - и он выжидательно посмотрел на Канфеля.
Канфель понял, что от него требуется, и, хотя ему было неприятно, он, не желая ссориться с Мироном Мироновичем, утверждая, кивнул головой. (Потом Канфель вспоминал об этом кивке и каждый раз испытывал такое ощущение, словно его неожиданно окачивали ледяной водой.) Мирон Миронович похлопал Канфеля по руке, ободрил своего зайчика, зайчик запрыгал на щеках и распушился:
- Может лишнее сболтнул, - прошу прощенья! - сказал он тете Риве. - Язык мой - враг мой, прежде ума глаголет! - и предложил, чтобы расположить к себе женщину: - Не помочь ли тебе в чем? Пол подмести? Воды принести? А?
Тетя Рива положила куртку на окно, сияла очки, сложила их и завернула в синюю бумажку. Она поднялась с табурета, стряхивая с передника ниточки и ворсинки. Седые волосы выбились из-под платка, она пальцами заправила их обратно, и при этом движении ее руки по локти вылезли из рукавов. Она взяла эмалированную кастрюлю, сутулая, прихрамывая на правую ногу, прошла в другую половину дома, и оттуда вырвался грохот ворочаемых чугунов, хлопанье крышек, треск ломаемой лучины.
Пастух гнал по поселку стадо: впереди, прижимаясь друг к другу и подкидывая зады, метались дымчатые овцы; грузные кобылы ступали со своими красавцами-стригунами, которые скакали в разные стороны, и, когда встревоженные родительницы звали их, они дурашливо брыкали воздух; переваливаясь с боку на бок, болтая выменем, шагали дородные коровы; посреди них, как турецкий султан, ступал белый в черных пятнах бык-производитель - счастливый отец многочисленных телят; телята совали розовую мордочку под сосцы матерей, пастух, щелкая кнутом, отгонял их, и они, вытягивая шею, жаловались царственному отцу.
Тетя Рива взяла ведро, накинула на себя пелеринку и вышла во двор. У ворот ее ждала корова, которая сама отделилась от стада и мычаньем вызывала хозяйку. Колонистка ввела ее в закуту, поставила под нее ведро, но корова баловалась и опрокидывала ведро. Тетя Рива хлеснула ее прутом, корова заметалась по двору, получила еще два удара и успокоилась.
- Мастерица на все руки! - сказал Мирон Миронович, стоя у окошка и смотря, как ловко работают пальцы тети Ривы. - Поди, полвека отзвонила, а не уступит другой молодой!