Испуганный автомобилем стрепет шарахнулся в сторону, взлетел и упал в колосья. Мимо пробежали низенькие столбы с дощечками, на которых крупные черные цифры по-старинке указывали количество верст. Слева выплыли красноголовые грибы-домики, вокруг них не было забора, около них не стояло ни дерева, ни куста, а позади лежала голая степь. На правом краю колонии выпирало каменное куполообразное строение, обнесенное забором в человеческий рост. Над забором, как птица со сломанным крылом, тосковала мельница, а над ней сбоку на жерди торчала конская голова. По середине колонии выше конской головы глядела в небо радио-мачта, с нее струилась проволока, а на вершине мачты плескался красный флажок. Весь этот вид был однообразен, безжизнен, как рисунок на благотворительной открытке, и только мальчик, ведший за веревочную уздечку белую лошадь, нарушал мертвую тишину. Шофер нажал грушу гудка, - гудок проорал раз, два, - мальчик остановился, приставил руку ребром ко лбу, закрывая глава от солнца, и посмотрел в сторону автомобиля. Он накинул уздечку на голову лошади, схватился одной рукой за уздечку, подпрыгнул, уцепился другой рукой за гриву и, вскарабкавшись на шею лошади, задом пополз на ее спину. Ударив в бока лошади голыми пятками, мальчик подскочил на ней, как резиновый мяч, описал полукруг, помахал кулаками перед глазами лошади, и она пошла галопом.
- Ах, ты, сукин кот! - удивился Мирон Миронович, сдвинув на лоб картуз. - Эть! Эть! Эть!
Подскакав к автомобилю, мальчик так резко остановил лошадь, что едва удержался на ней; но в ту же секунду, похлопав ее по шее, сказал "тпру", хотя лошадь спокойно стояла, мотая головой и пофыркивая от бензинового запаха. Мальчик был не старше десяти лет, острое личико, усыпанное веснушками, сияло от удовольствия (вот, какой я ездок!), рот растянулся в широченную улыбку, а глаза, как черные чертенята, косились и разбегались.
- Где "Фрайфельд"? - по-еврейски спросил Канфель.
- Здесь "Фрайфельд"! - обрадовался мальчик и забыл про свою важность. - Кого надо?
- Я член Озета! - продолжал по-русски Канфель. - Я хочу посмотреть колонию!
- Ехайте до секретаря! - предложил мальчик, показывая пальцем на третий домик слева. - Не замните винограду! - предостерег он, переводя палец на близлежащие виноградники, где торчали еще одни обрезанные чубуки.
- Постой! - не выдержал Мирон Миронович. - Как тебя звать, кавалерия?
- Левка! - ответил мальчик, повернул лошадь, дрыгнул ногами и поскакал.
Шофер дал задний ход, машина, скрипя, попятилась, повернула, и сбоку автомобиля поползли зеленые змейки. Левка остановил лошадь возле домика, постучал, не слезая, в окошко, и из домика вышла женщина. Одернув бумазейную юбку, она схватила стоящий на пороге веник, замахнулась им на мальчика, и морщинки на ее щеках разбежались, просияв:
- Ты не умеешь зайти в дверь? - спросила она Левку, который запустил пальцы в лошадиную гриву. - Жукей мой!
- Тетя, они насчет секретарь!
- Секретарь уже будет поздно! - обратилась женщина к Канфелю, машинально помахивая веником. - Мы боимся суховей! Наша молодежь командует со стерней!
Канфель поблагодарил женщину, попросил Левку показать, где работает секретарь поселкома, и мальчик поскакал впереди автомобиля. За колонией лежала равнина, на которой по проволочным шпалерам, обвиваясь раздвоенными усиками вокруг цинковой проволоки, балансировали виноградные лозы - отличные гимнастки южной земли. По бокам их лежали рыхлые, очищенные от сорных трав междурядья, напоминающие ковры, которые кладут в цирках на случай падения гимнастов с проволоки. Но лозы не падали, - через круглые лунки, держащие их в плену, они бежали по проволоке вперегонки, опустив зазубренные листья, которые запрокидывались на ветру серо-матовой стороной и, опускаясь, сверкали бирюзой. В этом голубом водопаде у самой земли, как гирьки, служащие для балансирования, висели еще незрелые желтые, красноватые, фиолетовые ягоды разной величины и формы. На средней дорожке стояли три бочки с бордоской жидкостью, виноградари наполняли раствором медные пульверизаторы и надевали их на плечо. Нажимая левой рукой рычаг, а правой размахивая металлическим рукавом с распылителем, они обрызгивали зеленокудрых гимнасток, предохраняя их от грибной болезни "мильдиу". По другим междурядьям ходили подростки, спорили, как опытные тренеры, о качествах лозы, восхваляя ее бег, расправляли листья, подвязывали ветви, чеканили верхушки, укорачивали "пасынки" и совершали ту кропотливую работу, которая в одном месте усмиряет лозу, сокращая ее рост и стремление к свету, а в другом поощряет и направляет ее разбег.
- Вот так клюква! - воскликнул Мирон Миронович, разглядывая загорелые лица виноградарей. - И впрямь евреи!
- С сотворения мира самое лучшее вино было у евреев: ливанское и хебронское, - похвалился Канфель.
- Выгодное предприятие! - одобрил Мирон Миронович. - Кабы здесь сидел наш Шустов, он бы и винодельню раздул! Отдай все да мало!
- Я думаю, - пояснил Канфель, - что в древности евреи были такие же горькие пьяницы, как сейчас русские!
Левка ударил лошадь кулаком по крупу и понесся карьером. Глядя на его посадку, можно было подумать, что он с пеленок ездит верхом без седла. Следуя за ним, автомобиль круто свернул влево, нырнул в лощину, выбрался на узкую дорогу, и, шурша, с двух сторон на него хлынула высокая, светложелтая пшеница. Когда ветер налетал на нее, она запрокидывалась, как девушка с распущенными косами. Но тотчас же вставал расчесанный колос к колосу, вставал и просил, чтобы человек срезал его под корень.
У края поля три вола тащили новенькую лобогрейку, которая сверкала, как кусок заката, стрекотала, визжала, двигая вправо и влево ножом. Сидящий спереди парень погонял кнутом волов, парень, находившийся на заднем сиденьи, наклонялся вперед, поддевая двухзубчатыми вилами срезанные колосья и с трудом разгибаясь под тяжестью, сбрасывал их вниз. За лобогрейкой шли женщины, подростки, подхватывали падающие колосья, ловко обвязывали их, нажимая коленом на свясло, и сноп - плотный, душистый - ложился на землю и лежал, пока его не складывали вместе с другими в копну.
Ближе к середине поля, пыхтя и стуча, трактор - стальная черепаха - тащил за собой сноповязалку, на высоком сиденьи которой помещался чернобородый еврей. Сноповязалка поднимала колосья, вращающиеся лопасти наклоняли; их к платформе, подрезалась солома, и соломинки молниеносно исчезали между двумя парусовыми платформами. Вязальный аппарат, как кассир пачки денег, выкидывал на разнозубчатую вилку связанные шпагатом снопы, еврей нажимал рычаг, вилка наклонялась, и снопы мягко опускались на землю…
Левка осадил лошадь, приставил руки воронкой ко рту и закричал:
- Э-ге-ге-е! Заверните до мине-e!
Шофер остановил автомобиль, Канфель открыл дверцу, вышел из машины и потянулся, расправляя поясницу. Он шагнул, чувствуя, что от ступней к коленям ползут мурашки, расстегнул воротник пальто и вытер лицо платком. Мирон Миронович встал в автомобиле, снял картуз, ударил им по руке, из картуза метнулась пыль, оседая на шофера, и бухгалтер помахал рукой, как курильщик, отгоняющий от женщины дым. Он вылез из автомобиля, подошел к полю и выдернул из снопа пучок колосьев. Они были полны зерном, остья расходились под острым углом, и зерно сидело глубоко. Мирон Миронович вылущил один колос, насчитал тридцать пять зерен, выбрал два зерна - одно пузатенькое, лоснящееся, другое с’ежившееся, чахлое - и сравнил их.
- Какой сорт? - крикнул он, когда трактор приблизился к краю поля.
Еврей слез со сноповязалки, он был высок, коренаст, грузно переставлял ноги, и колени его слегка подгибались под тяжестью туловища. Коричневое лицо, обрамленное завитками черной бороды, ширококрылый нос, толстые губы, волосатая грудь, распахнутый ворот, ситцевая рубаха, поверх рубахи - грубая, серая куртка, черные с цветными заплатами брюки, вправленные в яловочные сапоги, суконный картуз с мягким козырьком, - все это делало его похожим на старшего бурлака-водолива, пришедшего со своей артелью подрядиться на работу. (Мирон Миронович, на своем веку имевший дела с судорабочими артелями, посмотрел, - не держит ли еврей лямки подмышкой и нет ли на его картузе ложки - вековой вывески бурлака.)
- Интересуетесь стерней? - спросил колонист Мирона Мироновича, медленно сняв картуз и медленно его надевая. - А кто ей не интересуется?
- Пшеница-то будет какого сорта? - повторил вопрос Мирон Миронович.
- Она идет под названием земка!
- Что-то не слыхал! А много ль вышло с десятины?
- Суховей, когда он спросит, что нужно еврею! - ответил колонист. - Гектар дал тринадцать и одна четверть центнер!.
- А в пудах как оно выйдет?
- Около восемьдесят!
- Сколько у вас дворов?
- Сто и двенадцать!
- А по скольку засевали?
- Восемь гектаров!
- Постой, постой! - закричал удивленный Мирон Миронович, отщелкивая пальцами невидимые костяшки. - Выходит семьдесят тысяч с лишком пудов!
- Ой, нет! Мы делаем вычет на семена восемь центнер!
- Да ты в пудах!
- Около пятьдесят! На корм также! Всех будет около шестьдесят тысяч!
Лежа под трактором, трактористка регулировала мотор. Канфель подошел к еврею, похлопал его по плечу и сказал для того, чтобы что-нибудь сказать:
- Я смотрю на вас, как подагрический дядя на здоровенного племянника! Что у вас слышно с тракторами?
- Мы имеем одну двадцатую! - ответил колонист и, видя, что Канфель не понял, пояснил: - Один трактор на два десятка семей!
- Хорошие тракторы или так себе?
- Фордзон - нахлебник! - воскликнул колонист, подходя к трактору и приглашая за собой Канфеля. - Интернационал это уже работник! - и он похлопал по машине рукой. - Самуил Перлин понимает толк в машине!