...Или это уже - Керченский полуостров, мыс Чауда? Безводный и каменистый, безжизненный мыс Чауда. И прекрасный пустующий пляж. И он один ночью на этом пляже, один на один с морем, с южной ночью. В первый раз он у моря - и не может он справиться с ним. Не может он наслушаться и постичь извечный шум его волн, не может он чего-то в нем уловить и понять. И чувств своих, что так стиснуты в нем, тоже не может высвободить, выразить их...
Это было еще тогда, в самом начале, он еще не знаком был с тобой, еще не встретились вы. Но все равно, все равно...
Один, как и всегда в этой "ночи", один. И сплошная, непроницаемая, густая черная тьма...
- Только ночь... - мягко напоминает им Доктор. - Только мягкая, теплая, черная южная ночь. Вызывайте ее в своем воображении, сливайтесь с нею, проникайтесь ее величественным покоем...
...А он посидел еще в сплошной черноте на мысе Чауда - и вот уже нет его там, на вашем юге, нет его там, в вашем Крыму. Своенравной комбинацией клеток головного мозга он уже унесен оттуда, переброшен куда-то еще, в какую-то иную ночь. И вот - опять мечется тут его "зрение", ищет в этой новой ночи какие-то знакомые ориентиры, чтоб увидеть и узнать - где ж он теперь.
Где ж?
А глаза (там, в ночи) - открыты, руки - вперед, и он, в сплошной о с е н н е й н о ч н о й ч е р н о т е, шаг за шагом, почти что на ощупь, осторожно идет и идет... в самую глубь этой ночи на целине, в самую глубь...
...И с каждым шагом надо быть осторожней. Где-то совсем близко должны стоять плуги, культиваторы, сцепки с боронами. Полевой стан их бригады.
Быстро оглядывается назад - и точно: чуть позади, справа, в черноте ночи, маленький огонек: светит окно их "бригадирского" вагончика... И там, он знает, сидит сейчас, на чемодане, согнувшись над своей нижней полкой (еще одна его память) - Петро Галушко и, зажав в черной трехпалой клешне своей карандаш, пишет - все никак не найдет нужных слов - письмо своей Марине в далекое Гуляйполе...
Как задолжал он и этому своему Галушко, комбайнеру и трактористу их бывшей Второй тракторно-полеводческой бригады, как задолжал! И как долго не может вернуть он свой долг! Не может он, почему-то не может - написать об этом самом Галушко отдельно от тебя, от всех вас; почему-то не может, слились вы в нем все в одно и не разделяетесь. А он, Петро, как и все, - ничего он об этом не знает и, конечно же, думает, наверное, там у себя, что он уже совсем забыл о нем - их бывший помбригадира, совсем забыл...
Только, может, как раз вся и беда его в том, что он никого и ничего не забыл. Что он, похоже, и не умеет ничего забывать. Может, в этом-то и есть она, вся его беда, что он слишком уж помнит все? И вся его вина тоже?..
...Идет...
С простертыми, протянутыми вперед руками. В сплошной - осенней ночной черноте. Мимо (невидимого во тьме) их полевого стана, мимо (невидимого) их "бригадирского" вагончика. Идет и идет, в самую глубь этой черной ночи на целине, в самую глубь...
- Только ночь, - возвращает его опять сюда в кабинет тихо Доктор. - Только мягкая, густая, темная черная ночь. Вы одни, вы одни во всем мире, и перед вами, вокруг вас - только вот эта сплошная, густая и мягкая, с п о к о й н а я черная ночь.
Входите в нее. Ощущайте ее мягкость и вечность, ее целительный вечный покой...
И он старается никуда больше не "уплывать", ни на что больше не отвлекаться. Сидеть - и чтоб только вот этот сеанс, чтоб только вокруг чернота и покой. И никаких посторонних, никаких навязчивых мыслей...
...Сидит... Видит и ощущает вокруг себя одно только черное... и как бы не замечает, что и опять уже ищет какие-нибудь ориентиры, какие-нибудь опознавательные знаки, чтобы узнать, где ж он теперь, - где ж?
- Где ж?...
...И - в деревне. Там, дома, в своей курской деревне. Стоит... Сейчас? - в свои 39, только что перенесенный туда из этого вот кабинета и из черной осенней кустанайской степи?.. Или же: он, он самый, он-нынешний - и еще он-тот далекий мальчишка, со своей - так и не ведомой никогда никому скрытой болью, со своею невысказанной глубинной тоской?..
Стоит у своей хаты; знает, чувствует, что должен стоять где-то тут, рядом со своей хатой (да и где ж ему еще стоять тут, черной ночью, в своей деревне, где?!..) - но видеть ничего тут не видит, ничего он не видит, одна только ночь...
Да, тот самый, тот самый далекий мальчишка, один - со своим немым завом, со своею глубинной тоской...
Один, в ночной темноте, в сплошной ночной черноте. С руками, простертыми куда-то вперед; простертыми куда-то вперед...
...Где-то есть корень - немой,
В недрах, глубоко,
Сросшийся с древнею тьмой,
С тишью истока...
...Да, тот самый, тот самый далекий мальчишка. Каким он и остался - там, вдали - навсегда.
И он же - он-нынешний, из этого вот кабинета, но с памятью в сердце все того же мальчишки, со своей и доныне глубинной нерасчлененностью с ним...
...В недрах, глубоко,
Сросшийся с древнею тьмой,
С тишью истока...
Вот уже много дней, когда он в "ночи" и "в деревне", на каждом сеансе эти ему стихи, много дней...
Рильке. Райнер Мариа Рильке. К ОРФЕЮ. Почему-то именно эти стихи...
...С протянутыми, простертыми вперед руками в ночи - куда? Тот босоногий, тот далекий мальчишка. И он же - он-нынешний. И - к кому он? К КОМУ?..
Знал бы сейчас Доктор, как управляет он тут своими мыслями - как "уплывают" они у него. И каждый день, на каждом сеансе вот так, на каждом сеансе. Редко когда удается ему просто отдохнуть в темноте. Не умеет он этого, не получается. Всю жизнь не получается у него - отдохнуть от себя самого...
- Только ночь, только мягкая черная ночь, - вторит, заканчивая эту часть, как бы себе уже Доктор. - Входите в нее, сливайтесь с нею, впитывайте в себя ее вечность, ее величие, ее мудрый покой...
- Только ночь, только мягкая черная ночь...
А он?
А он уже - опять там, в своей части, в твоем городе, в вашем Крыму. С простертыми - протянутыми вперед руками; медленно и осторожно, как бы на ощупь, сходит он с крыльца их бывшей казармы - и идет.
...И - идет. С протянутыми, простертыми вперед руками. Один в темноте. Как слепой. Или - как сомнамбула.
Спускается с крыльца казармы их бывшей Первой роты, поворачивает направо, доходит до того места, где должен кончаться газон (их Первой роты газон), и опять поворачивает направо, к проходной КПП.
Идет, - с протянутыми, простертыми вперед руками. Доходит до не видимого в черноте КПП, не останавливаясь проходит невидимым узким коридором мимо не видимого в черноте дневального, выходит на невидимую улицу...
И - дальше, и - дальше. Шаг, и еще шаг, и еще.... Через ту (не видимую в черноте) улицу, в тот (не видимый сейчас ему) переулок, каким он и всегда шел туда - на твою улицу, к твоему дому, к тебе...
...Шаг; и еще шаг; и еще.
Прямой, голова высоко, с не видящими ничего глазами.
И руки - в сплошной черноте - вперед. Как у слепого, или - как у сомнамбулы...
Под величественную - поставленную Доктором - и невыносимую "Ave Maria" Иоганна Себастьяна Баха...