Веретенников сопел, сопел носом на Герку, вздохнул тяжко.
- Волох, тебя в детстве пыльным мешком, случайно, не били?
- Ни, товарищ старшина.
- Ты просто забыл. Соображаешь? Воровство с эстрады пропагандировать.
- Яке воровство? Иллюзия. Хвокус! Хвакира у нашей программе нема же ж.
- Не морочь мне голову.
А Кеша выкинул-таки номер на новогоднем концерте.
Зал полнехонек. Преподаватели, курсанты-отличники, шефы с завода, школьники, из колхоза гости. Раздвинулся занавес - хор человек сто. Поднял дирижер руку - рампа вспыхнула, хоть пожарников вызывай, поднял другую - баяны веерами раскрылись.
Спели "Два сокола ясных", "Все выше и выше", "Вася-Василек". Потом прочитали стихотворение Константина Симонова "Письмо с фронта". Струнный оркестр выступил. За ним:
- Молдаванэску! Исполняет… трио народных инструментов: бубен - курсант Игошин, губная гармошка - курсант Волох, рожок - курсант… курсант… - конферансье глянул в шпаргалку, - Шрамм.
Сергей первый хлопнул в ладоши и толкнул локтем Веретенникова: наши!
Появляются. Два коротыша и верзила. По рядам смешок, жидкие хлопки. Артисты подошли к рампе. Большой в середке и чуть впереди, маленькие по бокам. Поклонились.
И вот пока Герка разгибался, Кеша скользнул двумя пальцами в карман его штанов, выудил губную гармошку, показал ее всем, сделал круговое движение рукой и тут же поднес растопыренную пятерню к вскинутому над головой бубну. Пальцы здесь, гармошка исчезла. Зааплодировали. Герка, решив, что это его так принимают, еще раз переломился пополам. Разогнулся - чувствует: карман легкий. Хлоп по нему - пустой. Хлоп по другому - тоже. Он за нагрудные цап-цап - нету. А у Шрамма уже рожок в губах. Кеша ему:
- Давай цыганочку с выходом, Вовик.
Ударили. Ну, Герман и пошел. А что делать? Не срывать номер. Как сыпанет-сыпанет дробь - в заднем ряду стулья подпрыгивают. Концовку отщелкал по голенищам, прогулялся ладонями от носков до груди, топнул, выдохнул "Ха!" Зал взорвался.
- Би-и-ис!!!
Кеша бубен к сердцу, ресницы опустил, выжидает. Угомонились немного.
- Вношу поправку. Был исполнен русский народный танец… цыганочка с фокусом. - Вытряхнул из рукава губную гармошку, подает Герке.
- Би-и-ис!!
- "Биса" не будет. У цыгана сапог лопнул.
Хохот. Конферансье знак подает: занавес, занавес. Веретенников плечами жмет:
"И когда они успели этот номер подготовить? Цыганочка с фокусом. Хм".
14
Курсанты учились по двенадцати часов в сутки, до изнеможения. И даже во сне бредили типами моторов, винтами, бензобаками.
И кончилась война. Девятого мая утром раным-рано старшина Веретенников, насмерть напугав дневального, выскочил из своей каптерки босиком в одном нижнем белье и закричал:
- Ребятишки, по-бе-да!! Победа! Мир!
Забегали посыльные, затрезвонили телефоны - все на площадь, училищное построение! На митинг! На митинг!
Училище выстроилось буквой "С". Духовой оркестр исполнил гимн. Генерал поздравил всех с великой победой, поблагодарил преподавателей за подготовку отличных кадров для действующей авиации, и роты разошлись по аудиториям.
Война кончилась, учеба продолжалась. Одолели теорию, познакомились с практикой, сдали государственные экзамены. От каждого классного отделения по курсанту с хорошим почерком засели за характеристики на присвоение званий. Характеристики коротенькие: сын крестьянина или рабочего, дисциплинирован, политически грамотен, предан партии и правительству, в училище показал себя… Но можно бы еще короче: родился при Советской власти и умрет за нее.
Потом радовались новым погонам, присвоенному званию и новой форме обращения к ним: то целый год все курсант да товарищ курсант, а тут вдруг сразу - товарищ сержант или старшина. Смотря кто как учился и сдавал экзамен. Вовке Шрамму ефрейтора пожаловали: ухитрился-таки перепутать аккумулятор с конденсатором. Но Шрамм и ефрейтору рад. Лычки ноготком проутюжил, погоны лодочкой выгнул, любуется на плечи.
- Ну и чин же ж в тэбэ, Вовка, - подковыривает Герка, Герке старшину дали. - Я що-тось поняты не можу: чи скромный старший сержант, чи нахальный ефрейтор? Га?
- Закрой рот, а то верхние зубы выпадут. Если хочешь знать, ефрейтор авиации равен майору пехоты.
- Бывся, бывся з тобой Сережка - и задарма.
- Даром мухи не летают.
В часть назначения ехали по Сибири. Ну и мощь! Ну и громадина! Жили они в ней по семнадцати лет и не знали толком, какая такая есть Сибирь. Ну проходили по географии, водили указкой по карте. А что карта? Раскрашенный лист бумаги на бечевке, масштаб. В натуральную величину Сибирь удивляла силищей и манила недоступностью, как рослая и красивая девушка-кержачка.
От раскрытых дверей вагона не отходили. И чем дольше любовались ею, тем больше удивлялись: откуда столько простору берется? А Сибирь разворачивалась и разворачивалась. И уже не хватало дня, чтобы наглядеться на нее. И когда поезд останавливался где-нибудь среди тайги, авиаспециалисты выпрыгивали из вагонов и бежали за цветами. В Сибири и цветы какие-то особенные: огромные, яркие и нисколько не пахнут. Зачем им запах, когда красоты хоть отбавляй. Расползутся сержанты по склону сопки - насилу паровоз дозовется их. Того и гляди, кто-нибудь отстанет.
Шрамм отстал-таки. Поискали по нарам - нет, сходили в соседние вагоны - нет. Доложили командиру роты:
- Ефрейтор Шрамм отстал, товарищ старший лейтенант.
- Где?
- А вот, наверно, когда перед туннелью останавливались.
- Тьфу! И навязался он на мою голову! В училище морочил-морочил меня и тут откалывает номерки. Жди теперь его с медведем в обнимку, не иначе.
Шутка шуткой, дело серьезом. Оттуда в любой конец до ближайшего полустанка с полста километров. Она хотя и возле железной дороги, а все равно тайга, не парк культуры. Разослали запросы с описанием примет. Ни слуху, ни духу ниоткуда. В Иркутске подкатывает к дверям теплушки.
- Я в этом ящике ехал?
- Вовка! Ты видкиля взявса?
- З експресу, Гера, "Москва - Владивосток", - хохочет Шрамм. Ничто нипочем ему.
- Врешь ведь. Где ты на него сел?
- А на повороте. Поднимал, поднимал руку - ни одна собака не берет. Лег на рельсы - тормознули. Отворачивать некуда, скалы.
После этого ЧП Сергею житья не давали. На каждой станции:
- Демарев, Шрамм твой тут?
- Отсыпается.
- Смотрите, чтобы опять не отстал.
Перед Байкалом пели сибирские песни. В одном вагоне:
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать…
В другом затягивают:
Славное море - священный Байкал,
Славный корабль - омулевая бочка…
- Байка-а-ал! Дывытэсь: Байкал! - заорал вдруг Герка так, что паровоз на крутой кривой, казалось, аж оглянулся, но, не поняв, кто кричал, почему кричал, а может, кто из вагона выпал, заупирался, заупирался и встал. Ну, тут и посыпались. Кто юзом с насыпи, кто по-медвежьи через голову. Бегут, на ходу раздеваются. Сапоги кверху летят, гимнастерки трещат: надо успеть искупаться в знаменитом озере. Но… Забегут по щиколотку - и назад: вода как лед.
Возле Байкала ехали сутки. Вот озерко, так озерко. Это краешек только захватили, а если вокруг всего? Днем он уж что красив, то красив, ночью вообще завораживал. Спокойный, в прочных берегах и сине-зеленый от луны. Весь сине-зеленый. И никаких тебе там лунных дорожек. А уж луна… Ишь, выкатилась какая - с паровозное колесо. А махонькой луне над Сибирью и делать нечего.
Миновали Улан-Удэ, перевалили Яблоновый хребет. В Чите разделились: половина роты направо свернула, остальные прямо покатили. За Читой навстречу пошли эшелоны с военнопленными японцами: на Урал куда-нибудь, сбылись мечты. Солдаты, те не мечтали, конечно, ни о каком "от Владивостока до Урала", а их все равно везут; "мечтатели" на Хоккайдо чай пьют. Кому что.
Мимо Волочаевской сопки проезжали под вечер. Солнце уперлось всеми лучами и освещает: смотри, не жалко. Склон тот самый, что в кино показывали. Тот и не тот. В кино он крутой и голый, как яичко, здесь - целый парк разбит: деревья рядками насажены; памятники белеют.
"Где-то вон там на вершине отец мой сидел, японцев гнилой веревкой дразнил, - вспомнились Сергею рассказы отца. - Надо же, как может измениться человек… Вот скажи ему тогда, что он хлеб у государства тащить будет - пристрелил бы, наверно. Неужели уж так неважно устроен человек, что чем больше он имеет от жизни, тем больше надо ему?"
Едут, а куда - никто не знает. И сопровождающие помалкивают: привезем на место - скажем, куда привезли. Доехали до Владивостока. Дальше, казалось бы, некуда. Нет, еще не конец дороги. Устроились временно в купейных вагонах возле ремонтного депо. Очень удобно устроились: у каждого свой номер, как в гостинице "Золотой Рог". Ну, отоспятся теперь вволю. Ни подъема, ни отбоя. Когда захотел - лег, когда захотел - встал. Паровоз не дергает, смотреть особенно не на что, кончились красоты. Деповский поселок - обычные домики с огородами и палисадниками. Деревня и деревня.
Но поспать подольше не дал Вовка Шрамм.
- Подъем! Боевая тревога! - бегает орет по вагону.
- Что случилось? Какая тревога?
- Завоевателей пригнали. Пленных японцев. Траншею роют под высоковольтный кабель. Айда глядеть, ребята.
- Эт скилько же ж тоби рокив, хлопче? - спросил Герка у маленького японца с тремя пятиконечными звездочками на петлицах. Интересно, что у них обозначает пятиконечная звезда? - Лит, лит, кажу, скико тоби?
- А-а, понимау, понимау моя. Туридцать. - Пленный вежливо улыбнулся во все лицо и трижды качнул растопыренными пальцами рук.